когда Голубу порола. Моих синяков он не увидит. Поверил ли, я не знаю. Но
допытываться не стал.
- Утрись! - молвил сердито.- Вымазалась, Домовой испугается, не признает!
Я поспешно утёрлась. Варяг придирчиво оглядел меня в густевших потёмках,
нашёл пятнышко на щеке, стал стирать его пальцем. Долго стирал. Я бы вымыться
за это время успела.
Блуд ещё спал, когда мы вернулись. Разбуженный, завозился на лавке,
устраиваясь для еды. Я видела, ему было страшно. Последнее время его сгибало
вдвое даже от хлеба. Впрочем, воину случалось терпеть, когда по живому рвали
повязки. Он превозмог себя и зачерпнул киселя. Посидел, оглядываясь, с полным
ртом, потом всё-таки проглотил. Зачерпнул ещё. И ещё.
- Хватит, - сказал мой наставник.- Потом, если нутро примет.
Блуд испуганно выронил ложку и схватился за живот. От толчков сердца
вздрагивали его руки, лицо напряглось, обтянутое кожей, над верхней губою
выступил пот. Он ждал дурноты и кромешной муки, которая снова скрутит его в
дрожащий комок. Мгновения шли, Блуд сидел неподвижно, с остановившимися
глазами. Потом как будто стала рассеиваться темнота. Он вздохнул и без сил
повалился навзничь на лавку. После он рассказывал, что ощутил-таки внутри
знакомую тяжесть, предвестницу боли. Но боль не воскресла. Он поднял тощую руку
и прикрыл локтем лицо, чтобы мы не видели глаз.
Старый Хаген на радостях долго бранил Блуда за строптивый нрав, за гордую
скрытность. Блуд слушал ворчание старика блаженно, как колыбельную. Так и
заснул, убаюканный, объевшийся и усталый.
Ещё долго ему делалось то хуже, то лучше. Было и так, что мы в отчаянии
думали - вернулась болезнь. Потом Блуд попробовал встать. И храбро доковылял
сам до задка. Он уже и не чаял когда-нибудь дойти туда своими ногами и смотрел
вокруг, точно впервые. Поход в два конца через двор был путешествием паче бега
сюда из Нового Града.
Месяц берёзозол только-только родился, снег лежал крепко и не собирался
сходить, но с крыш лилось, солнце слепило. Блуд не пошёл обратно в дымную избу,
уселся отдыхать на крылечке. Он сказал:
- Не надо меня больше стеречь. Не умру теперь. У тёплой стены в меховой
безрукавке было как раз. Он прислонился к брёвнам спиной, зажмурил глаза. Есть
люди, которые нипочём не терпят заботы, пока вконец не прижмёт. А чуть
отпустило, и снова не подойдёшь. Я подумала почти неприязненно, что такие мне
никогда особо не нравились, надо уметь принимать добро с благодарностью, не
только дарить... Пока я стояла и думала, Блуд сощурился против солнца и
неверным голосом, тихо признался:
- Слышала, Бренн сказал, я ему нужен... вот если бы он того не сказал...
Пискнула подсохшая дверь, из дому вышла Велета. Следом за ней появился мой
побратим. Он нёс лыжи Велеты и свои собственные, но я не заметила и
обрадовалась:
- Пойдём к родничку? Блуд меня отпустил.
Я порядочно засиделась с больным, ноги просились побегать. Но Велета
оглянулась на Яруна и покраснела, как мухомор. Даже взялась от смущения совсем
такими же пятнами. Еле выговорила:
- Меня... Ярун... мы с ним... пока ты... Да. Не дивно: когда появляются
пригожие, разговорчивые ребята вроде Яруна, былые подружки в счёт не идут. Язык
мой ядовитый, змеиный повернулся ужалить.
- А брат разрешил?
- Разрешил! - ответил гордо Ярун. Я пожала плечами и ушла от них в избу.
Мне надо было ещё стирать три грязных рубахи: свою, Хагена и Блуда.
Я стояла.на коленях у проруби, отжимая последнюю выполосканную сорочку, и
мне было невесело. Велета? Да что Велета. Весеннему ручейку не прикажешь снова
стать снегом, так уж заведено. Я дивилась больше не ей, а побратиму. Младшим
кметям Велета была сестрой, старшим - дочерью. А воеводе немилостивому -
сестрой и дочерью сразу. Что скажет, прознав?
От Блуда я не дождусь благодарности. Ещё немножко окрепнет и снова станет
злословить. Не вспомнит, как я ходила за киселём. Или вспомнит да посмеётся. Он
ведь жить стал не потому, что Хаген лечил и мы с Яруном сидели, а только ради
вождя, сказавшего - этот воин мне нужен. Я вздохнула. Может, и правильно. Мне
вот, бескрылой, никто такого не скажет. Я никому не нужна так, чтобы не могли
обойтись. Я склонилась над прорубью и усмехнулась. Стащи меня вот сейчас Хозяин
Морской в зелёную воду, под ноздреватые льды, - кто следом кинется оттого, что
стало незачем жить? А никто: ни Блуд, ни Ярун, ни Тот, кого я всегда жду...
Снежок, запущенный умелой рукой, ударил меня сзади в шею, брызнул за
ворот, сбил с головы шапку. Я подхватилась с колен, не забыв сплотить горстку
снега в отмщение... высоко надо мною, на берегу, меж цепкими соснами стояли
Ярун и Велета. Велета махала мне, Ярун отряхивал рукавицы. Я легко докинула бы
снежок, но кто-то другой отсоветовал. Уж такой гордый, радостный вид был у
обоих. Стояли над кручей... такие красивые оба. Меня никто красивой не называл,
разве только Нежата. Нежата. Подумать даже смешно.
...Но вечером, когда ложились, я всё-таки вспомнила сколько девок вилось
вокруг синеглазого побратима. И сочла благом сказать:
- Ты смотри с ним.
Не в своё дело не лезь!.. И когда только я это запомню. Ресницы Велеты
взлетели, как две пчелы:
- О чём ты? Мне с ним радостно...
Вот уж вправду птаха ручная, не смыслящая, что кто-то может обидеть. Мне
сделалось стыдно.
Вождь Мстивой, конечно, сразу заметил всё, что следовало заметить. Я
трепетала, но он ни слова не сказал ни сестре, ни Яруну. Не посадил его в
гриднице поближе к себе и вон не погнал. Только начал сам проверять, хорошо ли
охотник учился бороться, метать боевой нож и драться мечом. Нам, остальным,
честь подобная даже не снилась. Ни для кого не вынимал он Спату из ножен, разве
для Славомира... Я уж сказывала, Ярун сразу ему полюбился.
По имени Стрибога прозвались стремление, стрела и стремнина: всё могучее,
грозное, неукротимое. Стрибожьими внуками рекутся метельные ветры, с корнями
вырывающие леса...
Мне свирепая буря всегда нравилась больше тихого ветерка. Большеглазое
теля лижет руки, напрашиваясь на ласку, зато угрюмый тур как уж ударит - дерево
наземь! Всегда нравилось мне не то, что добрым людям потребно. Мать говорила, я
молода и жизни не видела, - я была у неё то мала, то стара, смотря за что меня
надо было бранить. Сама она прожила очень тяжкую жизнь. По крайней мере, я про
то слышала не раз и не два. Не мне браться судить, но теперь я думаю, что
страдание - не грех, но само по себе и не заслуга. Дело не в том, чтобы много
страдать, а в том, чтобы думать и набираться мудрости, если пережитое не
отшибло ума...
Я сидела в гриднице за столом и могла всласть любоваться крепкими руками
мужей. Этими широкими запястьями и буграми сильных мышц повыше у локтя.
Когда-то, глупой маленькой девочкой, я очень жалела, что у меня никогда не
будет таких. Теперь-теперь я в точности знала, какие руки были у Того, кого я
всегда жду. Вот занятно! Ещё год назад я не ведала о нём почти ничего. Потом
встретила варягов и догадалась - он был воином. А теперь я знала его совсем
хорошо и могла уверенно молвить, на что он ответил бы, на что промолчал. И
примерно даже - как выглядел. И только вживе его обрести никак не могла. Мне
упорно казалось, он был где-то рядом, вот-вот растворит дверь и войдёт... но
день шёл за днём, день сменял день...
А может, просто нужны были совсем другие глаза? Вовсе не те, которыми я
тщилась его рассмотреть?
В небе летели рваные весенние облака. По берегам на открытых солнцу местах
снег уже стаял, но море ещё дремало во льду. Варяги нюхали воздух,
нетерпеливые, как женихи перед свадьбой. Им хотелось скорее поднять пёстрые
паруса, смочить вёсла в прозрачной невской воде.
Нас, отроков, приход весны волновал едва ли не больше. Скоро, совсем скоро
вождь назовёт срок Посвящения. Мы жаждали его и боялись, мечтали приблизить
великий день и отчаянно трусили, были не прочь его отложить. Но в это самое
время налетели такие ветры, что мы на долгое время забыли про всё, по крайней
мере я.
В дальнем селении за рекой Сувяр издохла корова... Казалось бы, нам в
городке до того совсем не было дела, однако через три дня коровья смерть
повторилась - уже ближе, по ею сторону. И наконец у самого Третьяка сразу две
бурушки перестали есть, улеглись в хлеву на подстилку и больше не встали.
Осиротили двоих телят, недавно рождённых.
Тут уж начали поговаривать, будто глухой полночью по берегу моря ходил
коровий скелет. Ходил себе, дёргал невкусную прошлогоднюю травку.
- Одна за ворота чтоб ни ногой, - немедленно сказал мне воевода. Моего
самолюбия он не щадил никогда, обычно я злилась, но в этот раз трусость
перевесила. Лучше я останусь дома потому, что приказал вождь.
Этой ночью был наш с Яруном черёд стоять в шубах и с копьями, охранять
ворота - чтобы никто не снял с петель да не унёс, как говорил Славомир. Ярун,
помню загодя со мною советовался, что станем делать, если Коровья Смерть
встанет перед воротами и заревёт пустой костяной глоткой, желая войти. Обоим
было страшно. Вдвоём ничего не придумали, кроме как - скорей будить воеводу,
пусть зовёт сильных Богов, дремлющих за резными дверьми... Славомир услышал
нас, хмыкнул:
- Кого ей здесь-то губить, бестолковые?
Смех его, впрочем, нам не показался уверенным.
Вечером, когда мы заложили брусом ворота и стали прохаживаться по забралу,
нас против обыкновения не покинули одних. Почти никто из воинов не ложился
надолго, даже Плотица, скрипя деревянной ногой, взошёл к нам на стену. Все
ждали чего-то. Не то услыхали в деревне случайно оброненное словцо, не то
взгляд чей поймали... Этой ночью Коровью Смерть будут гнать из деревни. Надо
держать ухо востро. Мало ли.
Опытные мужи не ошиблись. В середине ночи со стороны деревни долетел
яростный крик женщины - Славомир тотчас посмотрел на меня и сказал, мол, с
таким только рвать косу разлучнице, - и следом поднялся неистовый шум, визг,
железный звон серпов и сковород. Потом луна вышла из-за облака, и мы увидели
толпу белых теней, двигавшуюся краем селения. Тени плясали, трясли распущенными
волосами и бесстыдно задирали подолы, пугая невидимого врага. Одна, напрягаясь,
медленно тащила соху, две других вели борозду.
Мне не надо было объяснять, что там происходило. Почти то же самое
делалось по весне и у нас, только к нам Коровья Смерть до сих пор не
заглядывала, мы опахивали своё место тихо и тайно, готовя, буде появится,
страшной гостье неодолимую стену - очерченный круг. Сюда, к Третьяку, болезнь
уже добралась. Вот женщины и надеялись её устрашить, заставить убраться из
смыкавшегося кольца.
Дома в соху всегда впрягали меня. Получалось неплохо, не хуже зимнего
оберегания, когда я метала топор... Я задумалась, кто таскал её ныне вместо
меня... Но тут женщины загомонили все разом, и голоса перекрыл отчаянный
собачий вопль. Несчастный пёс, верно, выскочил полаять на шум, и распалённые
бабы приняли его за Коровью Смерть, удирающую в собачьем обличье. Схватили
зверя и живого рвали на части. Я поёжилась. У нас хранили до чёрного дня иной
способ поймать погубительницу, более верный. Старцы сказывали: перед
опахиванием нужно согнать всех коров в один двор и не спускать глаз, а потом,
пересчитывая, разобрать своих. Ничейная, дико косящаяся, и есть Смерть, её
сообща валят в костёр, а пепел выбрасывают подальше...
Между тем гибнувший пёс укусил кого-то и вырвался. Темный ком отделился от
белой толпы и полетел через поле, к чаще кустов. Вслед немедленно устремилась
погоня. Неистовые девки мчались с хмельной быстротой. Попадись им кошка вместо
собаки и вздумай эта кошка скрыться на дереве - дерево вырвали бы с корнем.
Пёс, однако, умирать не хотел и мчался стрелой - женщины в конце концов
потеряли его и возвратились, и запряжённая в соху двинулась дальше, огибая
дворы. Зверю и человеку незачем попадаться им на пути.
К утру мой побратим расслышал из-под стены чей-то стонущий плач. Люди
заспорили: многим подумалось, что это Коровья Смерть, изгнанная деревней,
просилась к нам в городок, думала отсидеться.
Я сказала упрямо:
- Пёс там безвинный. Сама соху таскала, знаю, что говорю.
Воины сначала отмахивались, звали глупой слезливой девкой. Я твердила
своё. Потом пришли Славомир и воевода. Вождь послушал нас, споривших, велел
всем замолчать. И снова вполз вверх по брёвнам отчаянный, жалобный плач...
Варяг велел коротко:
- Отворяйте. Сам погляжу.
Да, не зря мой старый наставник напоминал, как тяжко вождю! Я испуганно
перебрала в уме гейсы Мстивоя: вроде там ничего не было про собак и коров...
Он не стал никого звать, двинулся за ворота один. Славомир, конечно, брата
не кинул, пошёл вслед. Я перетрусила, но побежала за ними, потому что опять всё
было из-за меня.
Небо уже серело, встречая рассвет, и мы нашли его без труда. Пёс затих и
затаился, когда мы приблизились. Он проворно бежал, пытаясь спастись, но теперь
не мог сдвинуться с места. Воевода первым пошёл к нему, раздвигая кусты.
- Мечом хоть проверь... - встревоженно сказал Славомир по-галатски. В
самом деле: Солнечный Крест, начертанный стальным остриём, всякую нечисть
заставит убежать без оглядки...
Вождь даже не обернулся:
- Я и так вижу, что здесь просто собака... Опустился на корточки, уверенно
положил руку на чёрные прижатые уши, и пёс не укусил его - снова заплакал,
жалобно и недоумённо. У него была сломана передняя лапа, половина хвоста
отсечена ударом косы, шерсть на брюхе и на боку вырвана с кожей. Я пригляделась
к светлым пятнам на морде и узнала весёлую лайку, сопровождавшую на охоту
сыновей Третьяка. Вождь поднял голову и кивнул мне:
- Займись.
Я осторожно приподняла пса, подсунула руки. Мой женский голос, а может,
особенный запах заставил его завизжать и в ужасе дёрнуться. Потом он принюхался
повнимательнее и умолк. Надо будет позвать добрую Арву, пусть нянчится. Ещё я
подумала, не пришли бы доискивать беглеца. Чего доброго, найдут по следам, по
крови из ран. Других собак приведут, нюхать велят...
Я не ошиблась. Днём, когда измученный пёс наконец уснул у огня, завёрнутый
в старое одеяло, мы увидели большую толпу, подходившую к крепости через поле.
Я решила: сейчас велят затвориться, - но вождь даже не спросил, оружны ли
шедшие. Не приказал бросать все дела, хвататься за копья. Молча выслушал
доносившего, пожал плечами и вышел во двор встречать.
Мой старый наставник попросил подвести его поближе к вождю. Варяг
оглянулся на нас, и в светлых глазах мне почудилось одобрение. Конечно, он
никого не боялся, хоть с дружиною, хоть один. Но дельный совет не помешает.
Даже ему.
Когда из дому любопытно выглянула Велета, Славомир тотчас погнал её:
- Иди-ка отсюда!
Послушная девочка скрылась за дверью, но совсем не ушла: я видела в щёлке
край её платья. Я, впрочем, скоро забыла о ней, начав сравнивать входивших в
ворота родовичей Третьяка с кметями, что без приказа высыпали во двор. Да. Как
не вспомнить Яруна, пытавшегося уязвить брата вождя. Дойди дело до свалки, этим
парням оружие не понадобится. Им даже незачем будет ввязываться всем, достанет
десятка. Мстивой Ломаный мог позволить себе держать ворота распахнутыми. Ему и
стены-то были нужны не от Третьяка, а от такого же, как он сам, только чужого.
Ещё я думала, выдаст ли он раненую собаку. Незачем бы ему ссориться с
Третьяком. Но бросить на муку безвинную тварь, приползшую под забрало... руки
ему лизавшую доверчиво... Велета всё утро гладила пса, поила из чашки...
Тут я заметила, что деревня посматривала на меня и шепталась. Особенно
женщины. Я рассудила: прослышали, как я дралась с Голубой. Не велика редкость,
девичья драка. Но одна четверых порет не каждый всё-таки день.
Наверное, люди бывали в крепости реже, чем мы у них. Кольцо бревенчатых
стен поубавило уверенности, заставило сгрудиться вместе, только Третьяк вышел
вперёд и поклонился вождю, смотревшему с крыльца дружинной избы.
- С чем пожаловал, старейшина? - спросил тот спокойно. За эти месяцы я
немножко к нему пригляделась; не могу объяснить, но было что-то... Словом, на
месте Третьяка я бы очень остереглась. Третьяк переступил с ноги на ногу.
Кашлянул. Он боялся варяга и чувствовал себя неуютно, но пятиться было некуда,
род смотрел ему, старейшине, в спину. Он погладил честную бороду и сказал:
- Справедливого суда хотим, воевода. Девка твоя Зимка коров нам испортила.
Отдал бы её, пока все-то не передохли.
Родовичи позади него закивали головами и зашумели сперва тихо, потом
громче, поддерживая предводителя. Они указывали на меня пальцами, и эти пальцы
были готовы сомкнуться на мне безжалостными клещами, разорвать, как давеча
рвали собаку.
- Отдай её нам, судить станем.
Была там и старшая жена Третьяка, мать Голубы, угощавшая меня кисельком.
Теперь на меня смотрели все, кроме вождя. Один раз со мной уже было
подобное. Точно такой ледяной ком смерзался внутри живота, когда дядька Ждан
выставил меня за ворота. Не пожалела родня, не помилует и воевода. А с какой
стати ему меня миловать.
Я качнулась вперёд, делая шаг по уходящей из-под пяток земле и чувствуя
себя мёртвой. Сейчас кмети расступятся, как некогда братья. А может, ещё
подтолкнут. Как же люди убьют пойманную скотью погибель? Сбросят в ямину,
придавят дохлой коровой и закидают жёлтым песком? Или привяжут ко вздувшейся
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг