потом возвращались погреться. Только со мной не было одного, кого бы обнять, в
лицо поглядеть - да больше не отворачиваться. Сейчас, сейчас скрипнут по снегу
быстрые лыжи влетит облако морозного пара, вступит в круг света
один-единственный человек. Принесёт в глазах звёзды, светло горящие снаружи, в
синей ночи. Единственный, кому я нужна, кому я здесь не чужая... Что дальше?
Приблизится, молвит: ну здравствуй. Давненько же я тебя повсюду ищу. Ох!.. Как
поднимусь встречь, какое слово скажу?
А кто-то другой неслышно хохотал, издевался: не быть тому никогда.
Делать нечего! Я вытащила подпилки, разложила на коленях дерюжку и
занялась. Хорошая стрела служит долго. И всегда пригодится - в радости и в
печали.
У нас дома на посиделках всегда что-нибудь приключалось. То, сговорясь,
разом опрокидывали светцы, чтобы в потёмках ловить и тискать визжащих девчонок.
То поджигали на прялках кудели, чтобы урочная пряжа скорее закончилась и пришло
время играть. Один раз на моей памяти выпустили из мешка злющего лесного кота.
Кот метался, пока не додумались распахнуть дверь, а мы долго потом выискивали
шутника - и благо, что не нашли. Небось поубавили бы во рту белых зубов.
Я и здесь помимо воли всё время ждала чего-нибудь такого же. С воинами не
подерёшься, но не могли ревнивые парни так просто стерпеть, чтобы красным
девкам снились залётные соколы вместо своих. Что сотворят?
Гости с хозяевами едва расселись по лавкам, когда грохнула о стену вновь
раскрытая дверь и впустила окутанного морозным дымом коня. У коня было серое
брюхо из мешковины, длинный растрёпанный хвост и четыре ловкие ноги в тёплых
сапожках. А на коне, очень важный и гордый, сидел младший сын Третьяка. Умные и
весёлые руки приделали ему горбатый восковой нос чуть не до подбородка, вложили
под шапку тонкие плёночки берёсты, распушённые и скрученные, чтобы походили на
волосы воеводы... Короткая кудельная борода держалась, кажется, на двух
петельках за ушами, в руках была палка, обструганная до сходства с мечом...
Мстивой на Марахе!.. И не отопрёшься, не скажешь, что не признал.
А за потешным конём вышагивала чуть не вся передняя чадь. Я тотчас
разглядела усатого, могучего Славомира, потом хромого Плотицу с ногой,
одеревеневшей в колене, и, право же, настоящий Плотица гораздо меньше хромал...
Хагена в меховой шапке, усердно жмурившего глаза и за что попадя хватавшего
девок, мимо которых его проводили. Мне стало холодно, потом жарко до пота, лишь
стылый ток из дверей шёл по ногам. Страх, смех и стыд. И чего больше, не ведаю.
Кмети по лавкам, забывшие даже про девок, начали показывать пальцами и
смеяться. Кто сам над собою, кто над другими. Велета подле меня хлопала в
ладоши, захлёбываясь весельем. Мы с побратимом переглянулись поверх её головы.
Ярун неуверенно улыбнулся, нам было с ним одинаково непривычно и неуютно. Я
отважилась посмотреть на вождя. Мстивой Ломаный редко шутил сам, ещё реже
шутили над ним. Он положил ногу на ногу, сощурил глаза. Чего доброго,
улыбнётся.
- Что там, внученька? - склонился ко мне Хаген. Я стала рассказывать.
Ряженые прошли по кругу между столбами, и дверь бухнула снова. Прыжком
влетел рослый парень в меховых заиндевелых штанах, в полушубке, вооружённый
топориком... и с длинной косой, заботливо сплетённой из мочала!
Что делать?.. Весь дом повернулся ко мне, качаясь от хохота и указывая
перстами, а я схватилась за лавку, как будто она готова была из-под меня
убежать. Хаген всё понял и обнял меня, ошалевшую, сжал плечи ладонями. Таков
должен быть воин. Тому нечего делать в дружинной избе, кто умеет смеяться лишь
над другими. Я вынудила себя улыбнуться. Надо было предвидеть, что мой приход в
Нета-дун станет любимой шуткой, лучшим поводом для веселья...
Между тем парень с косой подбежал к сидевшему на коне и запрыгал перед
ним, как заяц, попавший в силок. Сын Третьяка, обряженный воеводой, сперва
надувал румяные щёки и отворачивался гордо, потом всё-таки спешился и ко
всеобщей потехе оказался Меховым Штанам по плечо. Тот взмахнул блестящим
топориком и погнал Третьяковича через весь дом. Третьякович прыгнул на лавку,
стал прятаться за девичьими спинами. Я не знала, куда деть глаза. Я с радостью
выскочила бы вон и бежала, не останавливаясь, до самой крепости... если не
далее, в самую чащу лесную. Старый сакс держал меня крепко и ласково и чуть
заметно гладил пальцами по плечу.
Наконец Меховые Штаны прижал сына старейшины спиною к столбу и отобрал
меч, потом вовсе сбил с ног и ступил, торжествуя, обтаявшим сапожком ему на
живот. Сын Третьяка забавно барахтался, ёрзая по полу... Мои волосы точно
поднялись бы дыбом, не будь они плотно стянуты в косу. Вождь не простит
глумо-творства. Если бы кто у нас нарядился дядькой-старейшиной и дал себя
повалить... ногою топтать!.. Да что там, я первая ринула бы бесстыжего за
ворота: думай, дурень, кого берёшься дразнить...
Я сидела ни жива ни мертва, хотелось зажмуриться и отдышаться на чистом
морозе, а уж потом идти складывать кузовок... Велета заливалась бубенчиком и
всё дергала мой рукав - смотри, мол. Я смутно подумала, что она, верно, не всё
ещё поняла... но хохот вокруг лишь возрастал. Смеялись ревнивые гости из-за
болот, смеялись могучие кмети, обнявшие нарядных девчонок. Я осмелилась поднять
глаза на воеводу... варяг сгибался от хохота и бил себя по коленям. Славомир
рядом с ним без сил опрокинулся навзничь, лишь приподнимал иногда голову и тут
же снова ронял...
Попозже внесли изрядную кадь горячего киселя. Девчонки принялись
разливать, оделять честных гостей. Голуба Третьяковна с поклоном протянула
первую латку отцу. Тот передал её воеводе, вторую взял сам. Я отряхнула руки и
встала - добыть киселька Хагену и Ведете. Старик потянул за подол, усадил
обратно на лавку:
- Сядь, прыткая. Не обнесут.
Вождь сказал что-то Голубе, кивнул вроде на нас. Красавица подошла,
ласково улыбнулась старому саксу:
- Отведай, дедушка.
...мать ругала меня, говорила - недобрая, со зла о людях сужу. Наверное,
хорошо знала меня - вот опять примерещилось в ясных глазах молодое, бесстыжее:
на кисель, мол, все едоки...
- Спасибо, славница,- ответил старик. Голуба протянула другую латку
Велете:
- И ты не побрезгуй, краса ненаглядная. Так скажет лишь неколебимо
уверенная в своём превосходстве. Не знаю, не мне судить насчёт красоты, но она
была куда крепче Велеты; небось, работу всякую знала и уж снежком могла
залепить - очей не протрёшь. Велета негромко поблагодарила, начала есть. Киеель
был малиновый, с мёдом - на всю избу пахло ягодами и поздним летом в лесу.
- Внученьку попотчевать не забудь, - сказал Хаген Голубе.
Третьяковна меня как будто только заметила, пригляделась. Да не ко мне! К
моему кожаному ремню, каких девки не носят, к сапогам на четыре пальца больше
своих. Она ответила:
- И попотчевала бы, да обидеть боюсь, не умею звать-величать, то ли добрым
молодцем, то ли красной девицею...
Так!.. Я взмокла от обиды и ничего не сказала. Никогда я не была быстра на
язык. Завтра к вечеру, пожалуй, придумаю достойный ответ. Дома меня всё же
трогали редко, знали - могу и нос раскровить. Вразумлять ли дочку старейшины, с
которой, того гляди, наш воевода об руку станет ходить? Где ж петлял ты, при
ком ни один злой рот не раскроется, кому и старейшина с воеводой не возбранят
меня заслонить?..
- Не слушай, Зимушка, - сказала вдруг Велета.- Глупа она. Ты не слушай.
Третьяковна фыркнула, тряхнула золотой головой и ушла. Велету облаивать -
не меня, тут сердитые руки схватят за шиворот. Киселём меня всё же не обнесли.
Нам с Яруном, наимолодшим, в самый поздний черёд поклонилась какая-то девка,
глядевшая на меня с безжалостным любопытством, как на двухголовую. Я их с
Голубой вкупе не побоялась бы. Я взяла лакомство и поставила нетронутым сзади
себя. Пусть ест, кому охота, а мне не впрок... И воняет кислятиной.
Ярун, подносивший ложку ко рту, не предал посестры, не отведал, а я
увидела и испугалась, не заплакать бы. Ох, не про мою честь беседы досветные,
хоть дома, хоть тут! Моя воля, ни на одних более не увидят. Разве силой
приволокут.
Хаген взял за плечо, склонился над ухом:
- Проводи домой, дитятко, голова что-то болит. Я собрала рукоделие и почти
не удивилась, когда Ярун и Велета поднялись следом за нами.
Луны не было, но в небе светили яркие звёзды, и Млечный Путь расстилался
над головами, упираясь одним концом в тёмную крепость, другим - в косматые
сосны за деревней. И что-то дрожало над морем, мерцая волшебным огнём.
Я любила небо и звёзды. Ясные зёрна, брошенные в бездонный колодезь.
Глаза, что пращуров наших видали и правнуков, дай время, увидят. Мне под
звёздами думалось о таком, что пребудет. Не о счастье охотничьем, не о мозоли
на пятке и не о загубленном утром древке стрелы - выпрямляла в горячих камнях
да пережгла... Не могу лучше сказать.
Отголоски покинутого веселья порой достигали ушей, далеко, без опаски летя
в стылом воздухе ночи. Я вспомнила свою недавнюю злость, красавицу Голубу - и
улыбнулась. Я не знаю, случалось ли ей думать о звёздах.
Смертный человек живёт в двух мирах одновременно. Один - это мир плоти.
Другой - мир души, где еда - не одно насыщение, но и причастие, соединение с
другими людьми, клятва верности доброй земле. А состёгнутый пояс не столько
притягивает к телу одежду, сколько хранит в человеке живую добрую силу,
оберегает от нечисти. Раньше мир был един. Тогда Боги жили среди людей, а люди
не умирали. Потом влюбчивый Змей поволок приглянувшуюся Перунову жёнку,
родилась вражда, затворились каждый каждого, море от суши, земля от небес,
мёртвые от живых... Даже видеть разучились друг дружку. В мире мёртвых слепы
живые, слеп и вышедший из-за черты, только кривому оборотню хорошо в обоих
мирах, затем-что у него на каждый мир по руке, по ноге и по глазу...
И лишь ночью, когда небу кажется, что люди уснули и не подсмотрят,-
ушедшее хочет вернуться. Глядят, глядят небесные очи, и тянется к ним душа
человека, вот-вот что-то поймёт...
- Руку зашиб, отроче? - спросил Хаген Яруна на полдороге домой.
Действительно, мой побратим, приотстав, мял сквозь рукав левый локоть, а старик
по привычке слушал шаги. Ярун немедленно догнал нас и начал отнекиваться,
потом, запинаясь, припомнил, как мы катались по полу в доме и как его,
невезучего, угораздило самой косточкой о ребро твёрдой доски:
- Занемело вот, с тех пор не отходит. Хаген молча покачал головой, а
Велета хотела что-то сказать, но не решилась и собралась с духом лишь у ворот:
- Бренн вчера борец-траву парил... Я посмотрела бы, может, осталось...
Славомир с братом полдня накануне ломали шеи друг другу. Не моя забота,
кто превозмог, но шеи трещали.
- Посмотри, дитятко, - разрешил Хаген. - А спросят, скажи, я велел.
Здесь считалось, что добрые травы слушаются только того, кто выдержал
Посвящение. Они сохранялись в особенных коробах, в самом святилище-неметоне.
Велета или мы с побратимом отважились бы войти в запретную храмину, лишь если
бы кто умирал у нас на руках. Другое дело горница, где братья живут.
Отроки, скучавшие у ворот в долгополых шубах и с копьями, посмотрели на
нас недоуменно. Счастливцы, ушедшие повеселиться, возвращались прежде зари.
Мыслимо ли понять?
Трава борец - сердитое зелье. Даже мёд станет отравой, если пчёлы летали
на запах его лиловых цветов. Без нужды - обойди стороной, а пришла нужда
собирать - надень кожаные рукавицы. Палец сглупу лизнёшь, и не спасут. Но кто
укротит злую траву, тому люди завидуют. Идут на поклон, несут смятого в Драке,
упавшего с бортного древа. Борец-трава с самой смертью поборется, на резвы
ножки поднимет... воинам её да не разуметь?
Велета зажгла глиняный светильничек, стала шарить по полке, тени
шарахались. Я первый раз была в горнице братьев. Неуютное мужское жильё
изумляло убранством, чужим словенскому оку. Тёплые волчьи постели лежали на
самом полу, было пусто без лавок, без крепких скамей... Хаген тотчас показал,
как они обходились: сел на ближайшее одеяло, поджал скрещённые ноги. Я бы так
долго не просидела, а им, видимо, нравилось.
Над постелями висело оружие. Щиты, обтянутые вощёной кожей, и два меча,
спрятанные в богатые ножны. Истинный воин сперва украшает свой меч, потом уж
себя. Верный клинок - справедливый заступник в суде, помощник в бою и клятвам
свидетель... как не отблагодарить за любовь?
У одного меча были на рукояти гнутые рожки. Я помнила их ещё с лета. Меч
вождя звался женским именем: Спата. Он даже разнился от других мечей, как
женщина от мужчин. Обычные клинки всего шире у рукояти, к концу же плавно
сбегают, ни дать ни взять тело мужчины от плеч к сомкнутым пяткам. Спата,
наоборот, была сужена посередине, а книзу опять расширялась, как женщина в
бедрах... Блестела вдоль лезвия узкая золотая полоска. Смех вымолвить, Спата
порою казалась мне тайной союзницей. Есть мечи-женщины, думалось мне, почему не
быть воину-девке?
- Нашла, - сказала Велета.
Велета держала горшочек, от которого вкусно пахло съестным: для ушибов
травку борец парят с кислыми щами. То-то братья его и запрятали подальше - от
жадной собаки, от глупого обжоры-кота. Ярун стал неуверенно закатывать рукав,
но Хаген велел снять рубаху - незачем ей пропитываться отравой. Мой побратим
оголился до пояса, выставил локоть и покраснел так, что видать было даже при
неверном масляном язычке. Не чёрная девка ради него тянулась к лютому яду, не
я, с детства рядом привычная... самого воеводы сестра младшая, возлюбленная! Я
подсела к Велете:
- Дай, что ли...
Уж тут ничего с собой не поделаешь, всегда метится - у самого выйдет,
другому не совладать. Да и есть разница, кому отравиться, мне или ей. Велета
даже не подняла глаз:
- Я умею.
Мне очень хотелось отнять у неё тряпицы и горшок, но пришлось смириться и
отойти. Хуже нет под руку смотреть.
На бревенчатой стене подле Спаты висел лук. Я привстала на цыпочки... Лук
- оружие отроков, а не вождей, но вожди всё умеют лучше других. Тетива была
снята, и страшная потаённая сила гнула вперёд плечи лука, натягивая берестяную
оплётку... Я осторожно погладила выложенные гладкой костью рога. Я любила свой
лук и умело примеривалась к чужому, но такой мог смутить хоть кого, не только
меня. Тетиву сыромятную вдвинуть на место - и то пуп затрещит, а уж стрелять...
моя рука не сошлась бы на рукояти, не возмогла бы долго держать его,
двухпудовый, перед собой на весу. Да. Я давно никого не боялась в наших лесах.
Я крепко чаяла стать не худшей в этой дружине... но были мужи, которым я
никогда не дотянусь и до плеча.
А на одном из деревянных гвоздей, покоивших лук, висели на скрученной
серой нитке два пузыря. Когда-то их вынули из крупных лещей и ярко раскрасили,
но весёлая краска от старости облупилась, показывая внутри сухие горошины.
Гремушки, какими балуются дети. Я сама мастерила сестрёнкам точно такие, и мать
их берегла. Чьи были эти? Велеты? И что они делали подле мечей, рядом с луком,
способным пробить навылет наше забрало? Может, на них заговор положили, сильное
волшебство?.. Лучше не трогать.
Потом Велета сошла вниз по всходу, неся руки на отлёте, и тут уж Ярун
оттёр меня в сторонку, сам полил ей, принёс чистое полотенечко. Я думаю, он не
сильно приврал, утверждая - легчает. Худшие болести проходили без лекаря, от
одной доброты.
- Что там за пузыри висели на стенке? - загасив светец и растягиваясь на
лавке, спросила я Велету. Она отозвалась полусонно:
- Деток Бренна... сынки его тешились. Вон оно как. Значит, были девчонки
краше Голубы, умевшие приглянуться вождю. Я мысленно перебрала всех детских и
не упомнила ни одного горбоносого. Мстивой на досуге охотно с ними возился,
учил плести крепкие лески, резать кораблики. Ребятня не боялась его совершенно,
липла, как к мёду, лезла под руки и на колени. Он никогда не гнал несмышлёных.
Но и не выделял, кажется, ни одного.
- Где теперь-то сынки? - спросила я любопытно.- Выросли уже поди?
...Велета потянула носом и как бы затаилась рядом со мной, и вдруг стало
жутко и холодно от близкого ощущения горя, надвинувшегося, как морской серый
туман, перемешанный с остылым дымом пожарища... не могу лучше сказать!
- Не выросли, - молвила она тихо. - Маленькими погибли... Датчане убили.
Я открыла рот говорить, но слова приморозило к языку. Я как будто с
разлёту ударилась в стену - надо было заново понимать изменившийся мир,
привыкать к нему... Велета словно подслушала:
- Мы не родные по крови, Бренн, Якко и я... Деревня наша Нетой звалась, то
значит - Гнездо, Бренн по ней и крепость эту нарёк... Гнездо-городок... Датчане
на лодьях пришли, деревню спалили. Убежища лесного дознались, поубивали, кто
дрался... Бренн из похода вернулся, ум потерял... Он меня одну живую нашёл. Я
его не узнала... седой стал... на руки поднял, прилюдно сестрой любимой
назвал... мне пять зим было тогда...
Вон оно как, повторяла я про себя тупо. Мстивой. Мстящий Воин. Вон оно
как. Вон оно как. Рушились огромные тени, зимняя буря валила старые ёлки,
хохочущим великаном шагала за небоскат... Мёрзли снежинки на красно-бурой
скорбной рубахе, неизменной на корабельной скамье и в гриднице за весёлым
столом... Славомира тоже перекатило. Не так, как старшего, обугленного
насквозь. Но... не зря один вождь мог его отвести от хмельного рога, не зря он
в очередь целовал двух сразу девчонок...
- Мы к господину Рюрику отбежали, - сказала Велета. - Я при княгине в
Старграде жила, братья сражались... датчанам платили плату великую... Ныне
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг