- Я жил далеко... - Он не спеша опустился на лавку. Он не щупал рукой, он
действительно знал, где что вокруг. - Я сакс. Так прозвали нас те, кому выпало
убедиться в нашей отваге, это из-за боевых ножей, которыми владел мой народ.
Некогда мы взяли себе лесной край между вендами и франками, южнее датчан...
Мы с побратимом переглянулись. Что ни день, касались края нашего слуха
такие вот баснословные, чужедальние имена. Ярун сел перед Хагеном на полу,
притянул к себе Арву, вдел пальцы в длинную шерсть. Ласковая псица лизнула его
в щёку.
- Я слышал от стариков, - продолжал Хаген, - мы с франками от века то
враждовали, то жили спокойно и не бранили детей, вздумавших породниться. Так
велось, пока франки не взяли себе нового Бога.
Мы были одни в дружинной избе. Я совсем не хотела, чтобы вошли шумные
кмети, стали мешать, но внезапно дверь отворилась - мерцавший очаг осветил
Блуда. Вот принесло! Разве этот удержит колкое слово, разве посмотрит, кто
перед ним, ровня-отрок или муж седоволосый... Я не глядя почувствовала досаду
Яруна, и только Арва приветливо застучала хвостом. А Хаген продолжал, не
обращая на Блуда внимания:
- Говорят, этот Бог некогда ходил по земле. Его называли Христос, что
значит Вождь, и он умер за своих людей, как подобает вождю. Я слышал, ему
вбивали гвозди в ладони, а он сказал только - не попадите по пальцам. Раньше
бывало, такие снова рождались. Франки ждут, что Христос будет жить во второй
раз.
Дерзкий Блуд подал голос:
- Мне рассказывали, у Христа была неплохая дружина, но дело не обошлось
без предательства. Хаген кивнул:
- Не обошлось. Иные помнят о клятвах, только пока длится удача. Ему бы
одного-двоих, как Якко и Бренн, это люди. Так вот, у франков многие верят, что
Вождь возвратится и отомстит...
- Знаменитая будет схватка, - сказал Блуд мечтательно. Наверное, он не
врал, когда называл себя воином. Он и тут держался смелей, чем мы двое, вместе
взятые. Он расстегнул меховой плащ, бросил на лавку и сел, кажется, позабыв,
для чего шёл в дружинную избу.
- Люди думают, - продолжал Хаген, - всё дело в том, что Христос погиб
совсем молодым. Он не успел обнять женщину и не оставил детей. Целомудрие
достойно мужчины, но всегда скверно, когда прекращается род и не найти законных
наследников.
Старик помолчал, нахмурившись невесть почему: или чей-то род грозил
оборваться? Потом заговорил вновь:
- Христиане не терпят подле себя верующих иначе. Я не знаю, что скажет им
Вождь, когда возвратится, но сегодня с ними не уживёшься.
Почему? - спросил Блуд. - Коли я что-нибудь понял, этот Христос Правду
чтил! Хаген пожал плечами:
- Если хорош предводитель, совсем не обязательно, что хороши и все его
люди... Франки подняли на нас великую рать. Меня ослепили в плену, и я целый
год крутил жернова, но мои друзья меня не забыли, решив убежать. Я был молод
тогда и думал жениться...
- Блуд!..- влетел со двора нетерпеливый крик Славомира. Вздрогнув, Блуд
подхватил плащ, сдёрнул со стенки меч в ножнах и выбежал вон.
- Моя невеста была совсем девочкой,- сказал Хаген задумчиво.- Она не
подошла ко мне, когда я её разыскал.
- Она тебя не любила, - слетело у меня с языка. Я испуганно закрыла рот
ладонью, но Хаген только нагнулся и провёл рукой по моим волосам.
- Не суди её... Никто не знает заранее, какую ношу поднимет. Да и не худо
я прожил, если подумать. Мальчишками мы ходили на вендов, и так вышло, что один
вендский воин узнал меня, встретив на морском берегу. Он позвал меня жить к
себе в дом. Это был славный Стойгнев, отец нашего Бренна.
Мы молчали, не смея дышать. Хаген прислушался к чему-то и засмеялся:
- Хватит бездельничать! Берите-ка по копью и быстро во двор, а то Бренн
решит, что я вправду состарился и годен только для болтовни!
Повесть Хагена смутила меня необыкновенно... Остаток дня я ходила как в
полусне.
- Наш Мстивой действительно из хорошего рода, - вечером, за едой, шепнул
мне Ярун.- Каков же его отец был со своими, если и врага не бросил в беде!
Помню, я недоуменно вскинула на побратима глаза и тотчас устыдилась,
поняв, сколь по-разному впитали мы одни и те же слова. Ох, не годился мой
бедный женский рассудок думать гордые думы! Вот хоть Ярун: из него будет толк,
не случайно он так приглянулся вождю ещё летом, совсем неумехой. Он и теперь
целый день размышлял о чём следовало. О славном Стойгневе, приютившем врага, и
о могучем Вожде, которого звали Христос. А я, недалёкая?.. О девчонке,
бросившей жениха. Я корила себя, но всё без толку. Наверное, у старого сакса
лежали одинаковые шрамы на сердце и на лице. Теперь их можно было тихонько
погладить. Он не лгал, он, конечно, давно простил девку, шарахнувшуюся от его
слепого лица. Но что бы он ни говорил, я знала истину: она его не любила. Замуж
хотела. За мужа. Как все. Не был Хаген для неё тем единственным, кого ради не
жалко пойти босой ногой по огню, а уж поводырём сделаться - праздник
желанный... Оттого и не подбежала к ослепшему, не захотела губить красы за
калекой. Что ей, умнице, в подобном супруге? Ни бус на белую шею, ни паволоки
на грудь. И себя не покажешь подле такого... А что басни не сложат, в том ли
беда. Ой, как ясно я видела Хагена, бредущего без дороги в осенней сырой
темноте... берегом моря, под крик белых птиц, вьющихся над головой!..
...А поздно вечером, на лавке подле Велеты, ударило в сердце мало не
насмерть: Тот, кого я всегда жду! А если скрутили, ранив в бою, и кто-то
жестокий, глумясь, исколол гордые глаза кровавым ножом?!. Поднялось в. потёмках
лицо, искажённое мукой, любимое... ни разу не виданное... и глубоко внутри
молча взвыл ужас. И затопила такая отчаянная, невыносимая нежность: только бы
встретился! Век не оставлю, не погляжу на другого, только не пройди мимо
неузнанным, не покинь, не устыдись себя оказать!.. Я ли не отыщу заветного
слова, я ли не расскажу о цветущих лугах, о зыбучих зимних сугробах - и убежит
посрамлённой чёрная тьма, которой хотели навек тебя окружить!..
...а что, если Тот, кого я должна угадать с первого взгляда, давным-давно
прожил, не знав обо мне, разминувшись со мною на целых сто лет? Может, его
когда-то Хагеном звали? А может, он ещё не родился? Или живёт себе поживает -
но у другого края земли? Сколь тропинок порознь бежит, как тут встретиться, как
разглядеть - одного-то на весь белый свет...
Старейшина Третьяк прислал в крепость сына - звать на посиделки.
Кажется, я уже говорила, что жившие в Нета-дуне не водили жён и не знали
иных семей и родства, кроме дружинного. Своим домом живя, трудновато отдать
себя вождю без остатка, по первому зову сорваться в поход или, паче, на новое
место. Не уйдёшь от хлевов со скотиной, от житной пашни и огорода. Не бросишь.
Однако женской любовью дружина была отнюдь не обижена. Ближним деревням
жилось за её щитом вовсе не плохо, два минувших лета видоками. Конечно,
прожорливых молодых мужчин надо было кормить, зато сеяли и пахали без страха,
не вздумается ли кому отнять собранный урожай, перерезать скотину, назвать
рабами самих. А ещё за хлеб-соль доставалась деревне не худшая доля ратной
добычи: серая лесная земля вблизи крепости сохраняла пузатые горшки серебра.
Мстивоя Ломаного берегли могучие Боги, на его воинах лежал священный отблеск
удачи. Потому каждый род хлопотал прислать сюда девушек, прислать именно с тем,
чтобы они, возвратясь через малое время домой, внесли под родной кров часть
этой удачи. А повезёт, так и сына родили от прославленного удальца... парни,
благоговевшие перед дружиной, этих девчонок сватали наперебой. Да что говорить!
Даже у нас нюхом учуяли милость Богов, пребывавшую с мореходами. Я уже
сказывала, как набежали ретивые девки и ещё мне пеняли, что с ними не шла,
глумились - Зимка-мёрзлая... Их-то в ту самую осень свели со дворов женихи, да
не свели - умчали!
Со всех сторон собирались девушки и ребята, с прялками, с вышивкой, с
орехами, с пирогами. Прибегали на лыжах через леса, катили на саночках,
запряжённых послушными ручными лосями. И столько, что никакая изба, откупленная
у хозяина на ночь, не могла вместить половины. Думал, думал Третьяк и о прошлом
годе затеял большущую храмину нарочно для бесед-посиделок. Народу на помочи
собралось без числа; дюжие молодцы спустя год ещё спорили, кто больше всех
испил потом на пиру.
Славное место для дома избрал разумный старейшина и позаботился вселить
доброго Домового: не поскупился'на жертву, привёл гнедого коня и зарыл его
голову под красным углом, попросил незлобивую душу пойти жить в строение. Так,
наверное, и сбылось. На посиделках почти не дрались, толкнут друг друга плечами
да и замирятся. Домовой их студил? Или кмети с жилистыми руками, способные хоть
кого выкинуть через тын, сознавали свою грозную силу и берегли её, не тратили
впусте, споря, у кого на коленях девке сидеть? Или всё оттого, что ходил на
беседы сам Мстивой Ломаный, воевода? Садился опричь у стены, не спеша потягивал
мёд и ленился даже плясать... Но гридни, матёрые удалью и летами, сивогривые
старые волки, держали себя при нём мальчишками при отце. Одно слово, вождь.
Вести о посиделках всегда разносят заранее, чтобы хозяева успели добела
выскоблить дом, а гости - перетряхнуть наряды и наготовить съестного. Нет
человека, который бы не радел себя показать. Даже воевода впервые смягчился и
разрешил нас, юнцов, ото всех дел, велел топить бани, штопать рубахи, чистить
гнутые гривны и светлые пояса. Драгоценная справа была, конечно, не наша, наших
наставников. Добытая в битвах, полученная в награду за доблестные дела...
Безусые отроки любовались и вслух мечтали, как сами наденут такое же славное
серебро. Бахвалились друг перед другом, а может, впрямь думали выдержать
Посвящение, обрести славу в походах... Я помалкивала. Мне и верилось, да что-то
не очень.
Мы с Велетой напекли пряников и ссыпали в чистый лубяной короб. Дразнящий
дух пошёл по всей дружинной избе. Размыслив, я унесла коробок от греха подальше
наверх. А то станут молодцы проверять, вкусно ли печево, - не отгонишь!
Весёлые праздничные порты ждали нас, разложенные на сундуке. Как сейчас
помню, я избрала расшитую рубаху с понёвой - ту самую - и серую суконную свиту.
Невелика стужа, дойду. В свите я выглядела милее чем в полушубке, по крайней
мере, так говорили. Ещё помню, как примеряла её, давненько не ношенную и оттого
слегка непривычную, а кто-то другой во мне знай насмешливо фыркал: про чью
честь, глупая, рядишься? Кого надеешься встретить?.. Между тем оказалось что
свита, и дома сидевшая не внатяг, стала будто просторней. Знать, труд
каждодневный и пуще того вечный страх - выдержу, не сломлюсь?..- порядочно
пообстрогали мне бока, согнали лишнее тело... А ведь я больше ни на кого за
столом не косилась, что видел глаз, всё в рот тянула. Да. Таких, как я,
жилистых и костью широких, в жёны зовут ради густых щей, полной квашни и
здоровеньких деток. Со мной на медведя пойдут. А полюбят - Велету. Подле неё
каждый орёл. А вот подле меня...
Волосы у сестрёнки вождя вились пушистой волной, послушно лежали, не
расплетались даже без ленты. Не то что мои. Я вязала косищу крепким узлом, не
доглядишь, расползётся, рассыпется по волоску... Велета давно стояла одетая, а
я плела да плела. Когда я кончила, она потрогала мою косу, потом свою и
вздохнула, завидуя:
- Поменяемся?..
...а что, подумала я со внезапным задором, а что! Ведомо ли, кто там
мчится в сумерках без лыжни, летит мглистым берегом моря и улыбается на бегу?
Ведомо ли, кто войдёт из темноты, щуря зоркое п смешливое око, - и замрёт,
увидев меня?..
Чего для живут праздники, если не для чудес. Не ради того, чтобы селилось
в душе доверие и надежда: а вдруг?
Словенин всю жизнь живёт подле дерева. Рождённый в бревенчатой клети,
набирается силы в уютной липовой люльке, а из святого угла, сквозь печной дым,
присматривают за несмышлёным строгие деревянные лики. Потом, подрастая,
усаживается на тёсаную лавку, за дощатый стол, берёт звонкую кленовую ложку.
Взрослея, гнет можжевеловый лук, колет ровные берёзовые стрелы, опускает в
колодезь сработанную из дуба колоду, хранящую зимний лёд до маковки лета... и
наконец затворяется в последний дом-домовину и мчится в небо на резвом коне,
возникающем из смоляных брёвен костра... а над пеплом скоро встаёт новая жизнь
- кудрявая, в полновесных гроздьях рябина. И так века и века, сколько помнят
старые люди.
Дом для бесед-посиделок, устроенный Третьяком оказался готов только
вчерне. По огромности дома внутри пришлось сделать столбы до самых стропил,
иначе свалится крыша. Одни столбы уже покрывала резьба, другие были разрисованы
углём и ожидали резца, третьи скучали, показывая гладкие пустые бока. Мне
тотчас захотелось присесть подле любого с долотцом и стамесочкой, вырастить
переплетённые травы и выпустить, как из рукава, из-под деревянных слоев злого
сокола, бьющего пестрокрылую утку... зуд приключился в ладонях, вспомнивших
любимое дело... но не решилась. И так мне убавили веселья, покуда шли. Ярун
захватил калёных орехов, и я давила их на ходу, угощала Велету и Хагена, чья
рука лежала у меня на плече.
- Ловко ты, - похвалила искренняя Велета. Тогда брат её, шедший со
Славомиром и ближниками, оглянулся и бросил через плечо:
- Оплошала парнем родиться, невестой хвалилась бы.
Уж вот сказал так сказал, будто выпорол. Конечно, мужу вроде него только
поглядеть, больше не надобно. Кто поплоше, кто хочет себя утвердить,
хвастается, как Блуд, добрым мечом: честно спорь, если завидно. И дурень из
дурней бахвалится красотой юной жены. Дурню ногу не подставляй, сам найдёт, где
запнуться. Только у меня-то в уме не было хвастовства. Дома привыкла пальцами
щёлкать орехи и здесь хотела - чем не понравилось?..
Отрок зовётся отроком потому, что речей не ведет, пока старший не
спросит... Я промолчала, конечно. Блуд засмеялся, а Славомир тоже оглянулся и
подмигнул.
Велета несла с собой прялку, посиделки редко вершатся без рукоделия, хоть
и творят его не для корысти, больше для славы. Я долго думала, чем бы заняться.
Прялку взять - братья-отроки заклюют, Ярун первый начнёт. А прийти с пустыми
руками - девки глаз поднять не дадут... В конце концов запаслась костью и
пилками, мастерить ушки для стрел. Посмеяться не дам и всем покажу, что не без
рук родилась.
Встречал нас сам Третьяк, коренастый муж с рыжей бородой во всю грудь.
Бывают рыжие бороды, когда сам человек и не рыжий. Я сощурилась: неуловимо
сквозило в нём что-то от стрыя-батюшки Ждана... Может, просто держался он с
воеводой в точности как мой собственный дядька к концу дела, перед отплытием
корабля. Как он, хуже смерти боялся обидеть Мстивоя и перед своими в грязь
сесть не хотел. Трудненько быть в доме хозяином - при этаких-то гостях... Я уж
сказывала, к дядьке долго потом нельзя было подступиться, всюду видел насмешки.
Третьяк по второй зиме, кажется, притерпелся. Да не много они тут и терпели.
Девки, сидевшие в доме, так и всполошились при виде мужей: бросили песню,
кинулись все в один уголок, а уж писку - кто кого перевизжит. Сам воевода не
выдержал, сдвинул брови и улыбнулся. По лавкам остались лежать где перевёрнутая
прялка, где пяльцы, где недовязанный, козьей шерсти, носок с торчащим крючком,
и сердчишки уж замирали, а лукавые глаза блестели из-за столбов: кто поднимет,
в руки возьмёт, выкупа спросит?.. Иная загодя сговорилась с дружком, иная
вправду ждала судьбы. Беда, коли не понравится поднявший платок. Тут решайся да
помни, не рукавицу на руку надеваешь. Подойдёшь - на других уж больше не
пялься. А не подойдёшь раз, другой... потом взмолишься, кто бы позвал, не
позовут. В красном углу, у почётных мест для вождя и старших мужей, прялки
лежали кучей. Подальше - пореже.
Гридни с хохотом разбирали девчачьи потери. Славомир завладел красивым
убрусом и ещё пяльцами, надетыми на край длинного рукотёра. Кто-то ваял было
второй конец рукотёра, но отступился.
Брат вождя воздел то и другое над головой и уже шёл требовать платы сразу
с двоих. Ему не откажут.
Будь я одна, я взметалась бы - с кем сесть? Хаген выручил. Не отпустил
плеча, не кинул одну. Сел между отроками, не успевшими ничего подхватить. При
нём будут тихо сидеть. Меня он посадил по правую руку. Кликнул Яруна, чутьём
угадав, что парню не повезло:
- Хватит таращиться, иди потолкуем, - и тот подошёл, радуясь, потому что с
Хагеном толковать, конечно, было достойней, чем шептать на ухо оглохшей,
малиновой от смущения девке. Ярун хотел сесть рядом со мной, но здесь уже
сидела Велета, и побратим устроился подле, стараясь не прикоснуться коленом. Я
посмотрела на Велету и вдруг пожалела её. К ней тоже не шли ни сторонние, ни
свои. С сестрой вождя не женихаются на посиделках. Ей сватов ждать от великого
мужа и только надеяться, не оказался бы хромым, горбатым и лысым!
Я смотрела вокруг. Славомир уже держал по румяной любушке на каждом
колене; одна пыталась шить и то и дело совала в рот проколотый палец, другая
вязала и, кажется, больше теряла петель, чем подбирала. Все трое смеялись.
Вождь Мстивой сидел, отвернувшись от брата, о чём-то беседовал с Третьяком.
Между Мстивоем и Третьяком я увидела незамужнюю старшую Третьяковну - Голубу.
Ох девка! Щёки - алый шиповник, коса - сноп золотой. Не хочешь, засмотришься.
Она ёрзала на лавке, всё пододвигалась к вождю. Вот бережно взяла его руку,
стала разглядывать тесьму на запястье. Ещё больше, по-моему, влекла её
полинялая вышивка на груди, на истёртой чермной рубахе. На берётся смелости и
склонит голову ему на плечо, чтоб удобней было рассматривать... Я видела: варяг
усмехнулся, свободной рукой потрепал её по затылку. Она выпрямилась, губы
поджала. Третьяк косился на дочь, подбадривал взглядом. Уж чем не пара вождю?
...где ты, где же ты, мой долгожданный? Парни с девушками выходили наружу,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг