всего-то нас четверо, мы трое здесь да Вольгаст в Белоозере воеводою...
Я всё молчала, обняв её поверх одеяла. Срам вспомнить, как нянчилась я со
своими малыми бедами, мнила их настоящими, а настоящих, глупая девка, близко не
видела. Ой мне!.. Я вспомнила красавицу Третьяковну. Её тоже впору было жалеть.
Как уж подсаживалась, как трепетала, беря тяжёлую руку. Не ведала, что варяг
помнил жену. И Славомиру было кого вспоминать. Сквозь шальной хмель, сквозь
случайную пустую любовь. Оба до сих пор слышать не могли о датчанах. А небось
сколько крови в землю впитали, сколь дворов датских пожгли...
- Огорчила я тебя к ночи, - выговорила Велета.- Ты... У меня никогда
подруженьки не водилось...
...и оба, лютые воины, сами не свои были к ласковой наречённой сестрице.
Ходила она подле них солнышком. Вовсе беда, если не на кого обратить ласку и
жалость; зверя дикого напугаешь. Я ещё расскажу про одного человека. Но то дело
будущее, не всё в один раз.
БАСНЬ ТРЕТЬЯ
СЕРЕБРО
Шел снег.
Густые, пышные хлопья слетали с тёмного неба, липли к голым ветвям,
забивались в еловую хвою, превращали , деревья в белые изваяния. Я любила
снежные дни. Я любила смотреть, как на спящих ветвях оживали пушистые гроздья
цветов - и роняли белые лепестки, рассыпаясь под собственной тяжестью. Тихий
снег мне казался тихой старческой лаской Неба и Земли. Всё отшумело, юность
гроз, лето зрелости и осень спелых плодов. Осталось лишь гладить друг другу
сивые кудри, воспоминая добро... Если сощуриться и долго смотреть вверх,
покажется, что Небо с Землёй плывут встречь, и уже не понять, то ли снежинки
спускаются на лицо, то ли сам летишь, летишь вверх...
Хребет коренной зимы был давно переломлен. День прирастал, скоро он
сравняется с ночью, и мы вылепим из сладкого теста маленьких птиц и пойдём с
ними за край огородов - кликать в гости весну. Победитель Даждьбог взбегал в
небо по-юношески. Сколько сот раз он умирал под шелест облетающих листьев, под
крик лебедей, согнанных в стаи безжалостной злодейкой Мораной! Старики
говорили, когда-то - очень давно - Морана едва не вокняжилась навек. Не по
нраву, вишь, стало ей тёплое лето, весь год игравшее тогда на земле. Предала
небесного храбреца, заточила в ледяном порубе, заложила крепким засовом... А
может, убила на время. Боги не люди. Убила и спрятала в горной пещере,
послушливыми снегами засыпала животворное пламя... Сделалась тогда великая ночь
и зима - страшней не бывает! Вымерзли реки с озёрами, высокие горы сплошь синим
льдом обросли. Звери из лесу в избы греться просились. Выросли дети, отроду
солнца не знавшие.
Думала мерзкая баба совсем извести на земле живое дыхание, думала, вовек
больше не потревожит её пение птиц, запах цветов. Думала всё пиры пировать,
веселие держать непотребное с беззаконным своим Чернобогом. Не вышло!
Возгоревали о золотом светоче и Боги, и люди, расправил могучие крылья Перунов
вороной жеребец... Ой битва была!.. Люди по деревням, кто не оглох сразу от
грома, - попрятались. А выползли из нор, из погребов - лил тёплый дождь, смывая
сугробы, и вдалеке ещё громыхало, катилось за небо-скат... И радуга стояла в
счастливом зарёванном небе, и светил, светил спасённый Даждьбог!
...Но страшные раны ещё никому даром не проходили, даже Богам. Поседела у
солнцеликого огненная голова, потерял он вечную молодость. Начал стареть каждую
осень, умирать и снова рождаться в самую длинную ночь. И праздновать новую
молодость яркой шумной весной... Каждый год злая Морана берёт силу на месяцы, и
люди молятся и возжигают огни, помогая Солнцу воскреснуть. И сколь же медленно,
неохотно уступает теплу мертвящий мороз!
Велета держала в руках две пары лыж, свои и мои.
- Пойдём со мной, - попросила она робко. - Брат разрешил...
Ей разрешил, значит, мне приказал. Я давно поняла: Велета была из тех
камешков, под которые водица не потечёт, если не направлять. Могла день
просидеть, подперев рукой голову, мечтая подле огня. От такого сидения кровь с
молоком в щеках не взыграет. Мудрый брат сажал сестру на Мараха и выпроваживал
гонять жеребца, а то слал за ворота на лыжах. Ослушаться Велета не смела, но
способна была зайти за ближайшую ёлку и стоять там на солнышке, пока не придёт
время вернуться. Наверное, вождь раскусил лукавство сестры и надумал послать с
нею меня, чтоб не ленилась. А может, решил - со мной безопаснее...
Врать не буду, я не больно обрадовалась. Я и так успевала набегаться, а
гуляние с нею наверняка не почтут за работу, как дома не почитали делом
стряпню. Того гляди скажут - совсем обленилась...
Велета стояла передо мной в тёплой шубе и шапочке. В такой одёже не бегать
- лежмя лежать на снегу. Я сказала:
- Пошли.
В лесу было славно. Снег ещё падал, но тучи рвались, в голубых безднах
пылало яркое солнце. Кружившиеся хлопья то вспыхивали, то снова тускнели.
Солнышко ещё не успело набрать праздничной силы, и лыжи тонули в рыхлом пуху,
не покрытом панцирем инея. Ветерок трогал деревья, стоячие полосы снега не
спеша отплывали прочь, потом оседали.
Две белки заметили нас и взвились, бросив сломанную еловую верхушку,
торчавшую из-под снега. На ней были шишки, и раньше я непременно взяла бы шишек
домой, на радость сестрёнкам. Я наклонилась и вырубила кусочек ствола с гибкой
веткой. Стала очищать от коры.
- На что тебе?..- спросила Велета. Я объяснила, что елям дано предвидение:
перед ненастьем разумное дерево клонит ветви к земле, дождь не мочит его,
тяжкий снег не ломает. Знающий человек может поселить еловую веточку у себя
дома и угадывать, какую погоду надует завтра Стрибог. Велета качала головой и
смотрела, как на ведунью. Пожалуй, начнёт рассказывать брату, и брат
усмехнётся. Он-то знал все мои лесные приметы и ещё сто морских да две сотни
воинских - про заячий скок, про волчью щетину, про птичий крик...
У родника я смела снег с сухого бревна. Мы долго сидели на нём, обратясь
лицами к солнцу и слушая говор воды. Алое сияние пронизывало веки, откроешь
глаза - белый снег покажется синим.
- Вы с братьями не как другие варяги, - сказала я Велете. - У тех и речь
внятная, и имена. А у вас - Якко, Бренн...
Велета ответила:
- Якко значит Здоровый. Он слабеньким родился, нарекли, чтоб не скорбел. А
Бренн - это Наносящий Удар. В его роду так звали вождя, ходившего походом на
Рим. Это было очень давно.
Я слыхала про Рим. Не особенно много, конечно, но отзвуки древней славы
нас достигали. Рим был стольным градом заморья, не варяжского - иного,
полуденного, ещё далее отступившего от наших лесов. Люди сказывали, был он
дивно велик. Даже более Ладоги. Врали, наверное, - уж и чего не сплетут для
красного слова! Кому другому я бы не поверила, но Велета упомянула о Риме без
хвастовства, привычно. Я не пожелала глядеться лешим пеньком:
- Рим далече.
- Далече,- отозвалась Велета.- Когда жил тот, другой Бренн, мы селились
совсем в другой стране... В Стране Лета, на западе. Брат рассказывал, там не
бывает морозов и растёт виноград. Виноград, он... как зимняя клюква, такой же
прозрачный, и слаще морошки, а растёт, как вьюнок.
Я попробовала представить. Сколь же дивный мир устроили Боги, сколь много
в свете занятного! Небось, никогда не увижу и половины. Не отведаю овоща,
сладкого, как морошка. А жалко.
- Мы - галаты, - продолжала сестрёнка вождя.- Это значит воинственные
мужи. Раньше у нас все были как Якко и Бренн. Теперь мало осталось. Мы теперь
наполовину словене, не все и речь разумеют. Бренн говорит, за морем есть края,
где схожий обычай. Но там свои племена, а галатов нет более...
Она вздохнула. Всё-таки мой поганый язык опять разбудил в ней скорбную
память. Это ужас, когда у тебя на глазах иссякает отеческий род, гаснет племя,
ходившее походом на Рим... Я спросила, стремясь загладить вину:
- Научишь меня вашему языку? Велета пообещала.
Мы не успели уйти далеко от родничка, когда я вдруг надумала разрешить
летошнюю загадку и любопытно спросила:
- Что значит: лез ва?
- Оставь мне, - улыбнулась Велета. - А вот ещё: пив грайо э кен гвеллох ха
ме...
- Сделает ли кто-нибудь лучше меня,- объяснила Велета.- А кто это сказал?
Ох!.. Сестрица Белёна всегда сначала врала, потом думала, а надо ли было
врать. Я... хоть волосы из головы выдирай. Я стала рассказывать, как моя мать
подносила Мстивою свежее молоко.
У Велеты вся кровь сбежала со щёк, я даже перепугалась. Ни дать ни взять
милый брат проглотил в молоке живую змею, и эта змея, затаясь, хоть сейчас
могла его укусить. Слова путного выговорить не сумела. Повернулась спиною ко
мне, да как припустила! Пяточки замелькали. Ни разу ещё она так не бегала. Я
двинулась следом, попробовала окликнуть. Она не отозвалась.
Конечно, вождь был живёхонек. Мне, правду молвить, уже начал передаваться
испуг Велеты... глупая девка. Мы увидели его в поле меж крепостью и деревней:
они со Славомиром как раз проверяли, умеют ли новые отроки держать в руках
луки. В землю был вкопан высокий, гладко обтёсанный столб - на него мы
частенько лазили по утрам, если Славомиру казалось, что мы лениво бегали у
полыньи. Теперь на макушке, поблёскивая, колебалась мишень. Отроки в очередь
брали лук, брали по две стрелы и замирали спиною к столбу. Потом вскидывались
по хлопку. Вторая стрела у каждого заставляла мишень подпрыгивать и вертеться,
а у многих и первая.
Велета кинулась к брату, прямо под стрелы. На счастье, у молодцов был на
всех один лук, но Славомир заорал так, что отрок, чья очередь тогда подошла,
уронил стрелу в снег. Мстивой шагнул навстречу сестре, та повисла на нём,
давясь горестным плачем. Он скоро понял, что произошло. Глянул на меня светлыми
глазами поверх её головы, глянул мельком, без всякого выражения... и кто-то
другой во мне сказал знакомым уже, мёртвым голосом: всё. Всё. Вряд ли я просплю
здесь ещё одну ночь.
Всегда-то меня занимало пуще всего, что будет не с другими - со мной.
Я подошла на деревянных ногах. Подняла шапочку, потерянную Велетой. Велета
судорожно прижималась к вождю, обхватив его двумя руками за шею, так, словно
уже налетал неведомый вихрь - унести, навек разлучить... Отроки пялились, но
Мстивой не замечал. Гладил по голове зарёванную сестру, говорил по-галатски, и
я без слов понимала: вот он я, смотри, какой крепкий. Что с таким может
случиться? Ничего ведь и не случилось, не плачь. Он даже посмеивался, но глаза
были тоскливые. Я стояла с шапкой в руках и не смела ни приблизиться, ни
отойти.
- Что примёрзла? - окликнул меня Славомир.- Иди-ка стреляй.
Он тоже что-то знал и смотрел так, будто я, надумав погреться, спалила
избу с людьми. Все что-то знали. Ярун, растерянный не меньше меня, передал лук,
и я поспешно измерила его силу - рванула тетиву четырьмя пальцами и один за
другим их разогнула. Я знала, что справедливого времени мне не дадут. Точно.
Славомир хлопнул в ладоши, и я крутнулась к столбу. Увидела наверху мятый
боевой шлем с коваными наглазьями, наитием догадалась, что датский, уверилась,
что на пути никто не стоял - всё это мигом, пока сердце разу не стукнуло - и
вторая стрела сошла с тетивы прежде, чем первая успела воткнуться.
Я не поняла, почему отроки вокруг засмеялись, сначала вполголоса, потом,
никем не одёрнутые, - во всё горло. Только когда Мстивой указал Ведете на
макушку столба, и та, взглянув, наконец чуть просветлела, я догадалась.
Разумные люди метили в болтавшийся железный колпак, чтобы стрелы скользили,
падая вниз. Я же, не думая, обе всадила в железные полукружья, за которыми
нынче не было глаз. Пернатые древки весело торчали в четырёх саженях над
землёй, крепко вбитые в дерево. Не вдруг вырежешь и ножом.
- Лезь доставай, - сказал Славомир.
Я не видела Велету до сумерек. Я думала, она не спустится в гридницу
вечерять, но она пришла. Она жалась к брату, как схваченная морозом травинка к
брёвнам забрала, и не поднимала лица, словно боялась опять увидеть меня.
Славомир хмурился и встряхивал головой, отгоняя что-то враждебное. Один вождь
сидел с деревянным лицом. Болело не у него, у тех, кто был бы рад его
заслонить. Мне стало худо от страха. Страх был тем унизительнее, что я так и не
знала, за что станут казнить.
Когда мы, отроки, остались одни в гриднице и голодные полезли за стол,
насмешник Блуд растопырил колени и локти и показал, как я взбиралась за
стрелами. Наверное, мне надо было посмеяться вместе со всеми, но я не сумела.
Днём, в поле, ничей смех меня не обидел, Славомир затем и взогнал меня на
скользкий зыблемый столб, чтоб отвлеклись, позабавились Велета и вождь. Блуда
тешить я не собиралась. Да и страх не мог больше копиться, искал выхода в
злобе. Я ответила почти его давешними словами:
- Ты-то помолчи, лежебока. Сам долезь хоть до середины. А то хлеба ешь
чуть, и толку не больше.
Бывало со мной иногда - залеплю так уж залеплю. Все посмотрели на Блуда.
Он держал корочку хлеба, и вспомнилось, что с первого дня он и вправду не
трогал ни мяса, ни румяного сала, одежда на нём казалась пустой.
Честно молвить, мне стало не по себе, когда Блуд повёл шальными глазами,
глубоко ушедшими в темноту... Он зацепил меня, я недобро ответила. Удел мелкого
человека, который пуще всего боится спустить кому-то обиду.
Блуд долго мерил меня бессовестным взглядом, потом сощурился:
- По-другому бы с тобой, девка, потолковать...
Я наступила на ногу побратиму, собравшемуся ответить. Я ничего не сказала,
но отдарила Блуда прищуром не менее наглым, чем его собственный. И опять сама
себе ужаснулась. Я ли это, мечтавшая лететь над лесами, над жемчужным
засыпающим морем - навстречу Тому, кого я всегда жду?.. Стало быть, сходила
прежняя кожа, лезла новая, грубей древесной коры. Не этого ли хотела...
Потом я долго стояла одна в полутёмной, пахнущей остылым дымом влазне и
думала, что теперь делать. Может, Велета ждала меня, хотела поговорить, а
может, выставила за дверь мой кузовок. Проверять я не пойду. Пересижу здесь,
под всходом, небось, до утра уж как-нибудь обойдусь.
...Ступени, всякий раз пронзительно певшие под моими ногами, не скрипнули
под вождём. Хоть и был он тяжелее меня самое меньшее вдвое. Небось, сам резал
ступени, когда строили дом. Откуда мне знать. Я обернулась, когда он шагнул на
последнюю. Он хмуро смотрел на меня, и я пятилась понемножку, пока не прилипла
лопатками к скоблёной стене. Допрежь он ко мне почти ни разу не обращался, о
чём со мной рассуждать, да и я тому была только рада, вожди ходят посередине
между людьми и Богами, при них, как при молнии, не обогреешься, а страху!..
Он тяжело смотрел мне в глаза ещё какое-то время, потом протянул руку и
взял за плечо, и я сразу почувствовала, что на плече встанут синие пятна,
кованые пальцы медленно сжались, придушит - не охнешь...
- Язык твой болтливый...- сказал он вполголоса. Оттолкнул меня, как
тряпочную, и ушёл.
Позже мысленно я переживала всё это ещё не раз и не два и в мечте слышала
гордый собственный голос: за что, воевода? чем провинилась? а не провинилась -
не тронь!.. То в мечте. Я уже сказывала, достойную речь я придумываю на другой
день. Ножки мои подломились... всё, хватит с меня. Я съёжилась, ткнулась носом
в колени. Хотелось стать ещё меньше и закатиться горошинкой в щель меж половиц.
И лежать там, слушая издали голоса, скрип и шорох шагов, пока крепость будет
стоять. А потом тишину, когда ей настанет время рассыпаться. И даже кто-то
другой, привыкший смотреть со стороны и ухмыляться, помалкивал. Наверное, ему
тоже было довольно.
Долго ли я там сидела, неведомо. Кажется потом я заснула, как часто
бывает, по крайней мере со мной, если душе не сладить с поклажей. Но вот
знакомые руки схватили меня и начали тормошить, и голос Хагена кликнул:
- Дитятко, здесь ли ты?
- Здесь, здесь она, дед, - отозвался Ярун. Это он извлёк меня из-под
лестницы, где я свернулась и начинала уже примерзать к обындевелой стене. Я
вяло сопротивлялась, отталкивала побратима, но он сгрёб меня в охапку и понёс в
дверь дружинной избы, мимо Хагена, сокрушённо качавшего седой головой.
Внутри дышало теплом медленное очажное пламя и по лавкам было достаточно
свободного места. Побратим и наставник нашли уголок на нижнем ложе, усадили,
закутали меня в одеяло, сели по сторонам.
- На-ка.- Ярун протянул чашку горячего мёда. Я выпила, как безвкусную
воду. Я ждала, чтобы питьё меня тотчас повалило, но вышло наоборот. Будто кулак
разжался внутри и отпустил, я потянулась к огню и застучала зубами, холод из
меня выходил.
- Дитятко,- повторил Хаген, скользя рукой по моим растрёпанным волосам. -
Не держи зла на Бренна... ему и так нелегко.
Слыхал бы варяг, как меня, из ничтожных ничтожную, уговаривали не держать
на него зла! Я туповато хмыкнула, и Хаген сказал:
- Он вождь.
И ведь так как-то сказал, что я мигом припомнила не только тяготу ведшего
за собой столько людей, но и сгубленный род, угасшее племя и родину,
оставленную мореходом... и ещё что-то, постигшее его у нашего тына.
- Дедушка!..- всеми пальцами ухватилась я за локоть старого сакса. -
Почему воеводе нельзя пить молока?
Хаген вздохнул, опустил голову.
- Когда он стал юношей, ему даны были запреты. На языке его предков они
называются гёйсами, и говорят, что нарушивший их встречает скорую смерть.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг