по счету, где он насмотрелся кан-киро. И какой такой наставник воинов
объявился за морем, в Тин-Вилене...
Эвриху показалось, будто прядь тумана, чем-то напоминавшая человеческую
фигуру, еле заметно вздрогнула.
Волкодав увидел, как тень пробежала по лицу Матери Кендарат. Наверное,
она уже прослышала о несчастье и знает, что Божественное Искусство попало в
скверные руки. Но жрица сказала совсем другое:
- Ты жалеешь не о том, что убил, а о том, что не заставил несчастного
юношу говорить? Ты в самом деле мог бы истязать человека?..
От пронизывающего взора карих глаз Кан-Кендарат деваться было некуда, и
Волкодав нехотя проговорил:
- Мог бы. Смотря за что, госпожа.
Ладонь жрицы снова вскинулась в гневном отвращающем жесте... Так, что
молодого арранта обдало огненным жаром. Позже он расспросит Волкодава и не
усомнится, что его незримая собеседница подобно Тилорну умела за десять
шагов мановением руки сбросить с лавки полено.
- Не говори мне этого, не то я совсем от тебя откажусь! - воскликнула
Мать Кендарат. - Ты собираешься завтра остановиться в нарлакской деревне? А
ты не боишься, что встретишь у околицы почтенную женщину, и она спросит
тебя, не видал ли ты там, на тропах Засечного кряжа, моих молодых сыновей?
Они, мол, служили в наемниках, а ныне по весне обещали вернуться?..
- У каждого душегуба есть мать, - тяжело проговорил Волкодав. - Из-за
этого его не наказывать?..
- А кого ты наказал? - удивилась бесплотная гостья. - Ты просто
подтвердил, что сражаешься лучше многих. И все!
- Значит, - спросил Волкодав, - я должен был их отпустить?
Жрица покачала головой - медленно, укоризненно и печально.
- Ты так ничего и не понял, малыш, - сказала она. - Я просто к тому,
что, если уж ты полез в это дело, надо было идти до конца. Если ты решил
вмешаться в их жизнь, эти люди должны были понять, какое злодеяние они
совершили. Ты можешь придумать худшее наказание?.. И я не могу. Но на это
тебе пришлось бы потратить часть своей собственной жизни. Быть может, даже и
всю. А ты не захотел. Ты предпочел их убить. Тебе так было проще.
Волкодав стоял на коленях, опустив голову. Она права. Эти шестеро,
когда я их убивал одного за другим, вряд ли раскаивались в содеянном. Если я
и заставил их о чем пожалеть, так разве о том, что оказались слабее и
уступили вшестером одному. И ни о чем более... И все же что-то в нем
сопротивлялось, отказываясь признать правоту маленькой жрицы. Она достигла
духовных высот, о которых я недостоин даже мечтать. У нас, поймав
насильника, выпускают мерзкому негодяю кишки, и я считаю, что это правильно
и хорошо. А для нее паскудный мучитель женщин, которого я убил, - несчастный
юноша, вызывающий жалость. По мне, такому человеку жить незачем. Не
заслужил. А она готова остатком жизни пожертвовать, чтобы обратить ублюдка
на благой путь...
Мыш крутился в воздухе над головой друга и тревожно кричал.
- Так ты, значит, взялся решать, кто достоин жить, а кто не достоин? -
спросила Мать Кендарат.
- Я не знаю, - глядя в землю, проговорил Волкодав. - Я знаю только, что
они совершили зло. Теперь больше не совершат.
- Но и добра тоже! - прозвучало в ответ. - Среди них были способные
одуматься!
- А ее ты видела? - подняв глаза, упрямо спросил Волкодав. - Ту
девочку?
Но там, где только что стояла седая смуглая женщина, было пусто. Только
чуть заметно подрагивали под ударами мелких дождевых капель стебельки мокрой
травы...
Не строй у дороги себе избы:
Любовь из дома уйдет.
И сам не минуешь горькой судьбы,
Шагая за поворот.
Идешь ли ты сам, силком ли ведут -
Дороге разницы нет!
И тысячи ног сейчас же затрут
В пыли оставшийся след.
Дорога тебя научит беречь
Пожатие дружеских рук:
На каждую из подаренных встреч
Придется сотня разлук.
Научит ценить лесного костра
Убогий ночной приют.
Она не бывает к людям добра,
Как в песнях про то поют.
Белесая пыль покрыла висок,
Метель за спиной кружит.
А горизонт все так же далек,
Далек и недостижим.
И сердце порой сжимает тоска
Под тихий голос певца...
Вот так и поймешь, что жизнь коротка,
Но нет дороге конца.
Следы прошедших по ней вчера
Она окутала тьмой...
Она лишь тогда бывает добра,
Когда ведет нас домой.
4. ДОМ У ДОРОГИ
Это была старица - прежнее русло, покинутое главной стремниной реки.
Так человек покидает ставшую ненужной одежду. Звор, младший сын великой
Светыни, некогда спешил к матери и проложил себе новый путь через леса и
болота. Теперь он посещал брошенное русло только весной, во время разлива,
да иногда еще осенью. Остальное время старица дремала, подергиваясь ряской.
Ребятня, подраставшая у Барсуков и у Пятнистых Оленей, слышала по вечерам,
как где-то за камышами плескала пудовым хвостом матерущая рыбина. Об этой
рыбине ходили легенды. Кое-кто считал ее любимым конем Водяного Хозяина.
Другие возражали, мол, стал бы Хозяин держать Речного Коня в тихой старице,
вдали от главного русла. Третьи полагали, что под лесистой грядой,
разгородившей реку, точно есть сквозная пещера...
Мальчишки мечтали поохотиться на чудесное страшилище и каждое лето
тайком от взрослых вязали плот. Сердобольные девчонки всякий раз находили
спрятанный плот и растаскивали его, а вечному Коню бросали комки каши.
Своими глазами подводного жителя не видел никто, но дети, охочие слушать
взрослые разговоры, знали, что гулкие шлепки по воде с замиранием сердца
слушали еще их матери и отцы. А может, даже дедушки-бабушки...
Оленюшка тринадцати лет от роду сидела на стволе березы, изогнувшемся
над водой. Дерево когда-то давно начало было валиться с подмытого берегового
обрывчика, но не погибло. Уцелевшая половина корней живуче разрослась, цепко
ухватившись за землю, ствол глянул вверх, вздымая крепкие пушистые ветви.
Оленюшка сидела на белом стволе, поджав одну босую ногу под себя, а другую
свесив к воде. Рыбища жила в глубокой части старицы; гуси, похоже, это знали
и не высовывались с мелководья. Благо и там было где поплавать, покормиться
и поиграть. Оленюшка вполглаза присматривала за сытыми пестрыми птицами,
придерживая локтем прялку, заткнутую нижним концом за поясок, сплетенный из
разноцветных шнурков. Ее род, Олени, вырезали навершие прялки в виде
дощечки, к которой кудель прикалывала особая спица. В роду отца, у Барсуков,
выстругивали прялки из раздвоенных веток: не надо ничего и прикалывать,
насадил и готово. Олени покрывали струганые навершия ярким узором, оживляли
на них даже Богов, творивших Вселенную. Барсуки посмеивались над
друзьями-соседями и говорили, что их способ древнее, а значит, Богами
прародителям преподан и свят сам по себе, не обязательно лики на дереве
рисовать.
Те и другие прялки, однако, можно было носить у плеча, засунув за пояс,
и прясть даже на ходу. Тем более - присматривая за гусями.
Пряла Оленюшка хорошо. Нитка всегда получалась у нее тонкой, ровной и
крепкой. Вот только сегодня девочке больше всего хотелось скомкать кудель и
выбросить в омут. А хорошо бы и вместе с прялкой, привязав камень побольше.
Сегодня Оленюшка пряла шерсть. И знала, что готовые нитки придется окрасить
в красный и синий цвет, а часть тщательно выбелить. И тогда она сядет за
кросна, чтобы выткать себе взрослую девичью одежду. Поневу.
Тринадцать лет - год в жизни особенный. Взрослеет тело, готовится
воспринимать женское предназначение. Трет глазенки проснувшаяся душа.
Девочке нарекают взрослое имя, род сходится на святой пир, и большуха со
старшими женщинами надевают на "славницу" первую в ее жизни поневу. Скоро
прослышат о новой девушке дальние и ближние соседи, и мать начнет строго
поглядывать на молодых парней, жаждущих заполучить ясную жениховскую бусину
в косу...
Оленюшка свою бусину однажды уже отдала. Еще три года назад. И с тех
пор чего только не выслушала от родных. Та бусина не в счет, говорили ей
дома. Ту ты по недомыслию отдала. Малое дите! Что оно тогда понимало?
Срамота да и только, давно пора позабыть. Теперь - дело совсем другое.
Теперь - испросить доброго совета у матери да приветить паренька из хорошей
семьи, чтобы лета через три-четыре вправду стал женихом. Чтобы с гордостью и
честью носил заветный подарок...
А тот Серый Пес - что с него? Показался один раз - и нету, пропал.
Слухи, правда, доходили. Если только это вправду про него баяли, не про
другого кого. Люди сказывали - будто служил самой государыне сольвеннской
кнесинке. Сопровождал ее на вслиморскую границу и там едва не погиб. Потом
вернулся - и чуть ли не на другой день вынужден был куда глаза глядят бежать
из стольного города... Это - в доме хозяин? Мужчина, которого принимают в
семью, чтобы жене до ста лет за ним спокойно жилось?..
Иногда Оленюшке казалось, что взрослые были правы. Вот ведь и пес с
бусиной на ошейнике, так похожей на подаренную тому человеку, давненько ей
уже не показывался...
Девочка вспомнила славного скромного парнишку из рода Клеста, который
вместе с матерью и отцом приезжал к ним в гости месяц назад... и вдруг,
исполнившись непонятного отвращения, вслух прошептала:
"Из рода уйду!.."
Собственная безрассудная дерзость испугала ее, она даже оглянулась по
сторонам - не слышал ли кто. Она, как и все, помнила, конечно, старые сказки
о девушках и парнях, убегавших из дому от немилого брака. Беда только: что
хорошо в сказках, в обычной живой жизни никуда не годится. Нельзя из дому
убегать. Плохо это. Любое горе лучше, чем от своего рода отказ. Даже мужа
взять нелюбимого и до седых волос вздыхать о несбывшемся. Да и кто знает в
тринадцать-то лет, что оно такое - любовь?..
В тринадцать лет надо мать слушать.
Шерстяная нить охватывала петелькой гладкое березовое веретено,
вытягивалась из кудели, скручивалась, наматывалась. Привычные руки делали
дело не думая. Оленюшка была в том счастливом возрасте, когда все видится
наполовину игрой. Она повторила, балуясь, точно с куклой, с призраком самого
страшного лиха:
"А вот из рода уйду!"
Во второй раз это прозвучало уже не так таинственно и жутко, как в
первый. В глубине души Оленюшка знала то, что неведомо откуда знают все
дети, еще не испытавшие горестных обид от судьбы. Все как-нибудь обойдется и
образуется, говорило ей это знание. Все будет хорошо. Пальцы босой ноги
касались спокойной теплой воды, она болтала ими туда и сюда, рассеянно
забавляясь щекочущим прикосновением ряски. Вдруг спохватившись о порученном
деле, Оленюшка пересчитала гусей, нашла глазами вожака... И, глядя на
большую сильную птицу, загадала о невозможном: если прямо сейчас вынырнет из
глубины старицы никем никогда не виданный Речной Конь, значит, точно уходить
ей из рода навстречу неизвестной судьбе. Загадала, на всякий случай даже
задержала дыхание... и, конечно, ничего не произошло. Не закричали чуткие
гуси, не плеснул широченный хвост, не показался встопорщенный колючий
плавник. Да по-иному ведь и быть не могло.
Оленюшка вздохнула. Одно дело - думать о небывалом и тайно надеяться: а
может, все-таки позволят Боги случиться?.. - и совсем другое - убедиться,
что несбыточное потому так и называется, что в жизни ему нипочем не бывать.
Ловкие пальцы вытеребили из кудели нежную пушистую прядь, правая рука
привычно раскрутила веретено, отягощенное глиняным прясленем... И в это
время нога, продолжавшая бездумно разгонять мелкую ряску, чиркнула
подушечкой пальца по чему-то плотному, скользкому. Девочка, еще не успев
испугаться, проворно отдернула ногу и посмотрела вниз.
Прямо под ней, лениво пошевеливая плавниками, стояла в воде огромная
рыбина. Стояла и смотрела снизу вверх круглыми немигающими глазами, каждый с
блюдце. Позже Оленюшка так и не сможет сообразить, к какой же рыбьей породе
принадлежал Речной Конь. Сом? Щука? Таймень?.. Его было плоховато видно
сквозь ряску, только силуэт в полторы сажени длиной да эти глаза, казавшиеся
не по-рыбьи разумными.
Оленюшка ахнула и рывком подобрала под себя обе ноги, судорожно
хватаясь за ближайшую ветку, но ветка оказалась сухой и, конечно, сразу
сломалась. Оленюшка потеряла равновесие, отчаянно завизжала и спиной вперед
полетела вниз, в воду. Пока падала, перед внутренним оком успело мелькнуть,
как Речной Конь хватает ее за подол рубашонки и утаскивает вниз, вниз, в
непроглядные сумерки, а солнечная поверхность отдаляется, отдаляется, и вот
уже огнем горит в груди и воздуху не глотнуть... Хлынули брызги, вода
взвилась со всех сторон зеленоватыми прозрачными стенами и тотчас
обрушилась, заглушив испуганный визг. Оленюшка ощутила, как ринулось из-под
нее гладкое скользкое тело, ринулось и пропало, исчезло в глубине омута.
Загоготали, захлопали крыльями гуси. Плыть до берега было три гребка, и
девочка, тараща глаза и глотая невольные слезы, мигом выскочила на сухую
траву. Не скоро успокоилось зашедшееся сердечко и перестало казаться, будто
Речной Конь вот-вот явится снова и пустится за нею на берег. Потом она
все-таки отдышалась, принесла длинный прут, которым стращала своевольных
гусей, и долго мучилась, вылавливая из воды прялку. Легче было бы сделать
это, вновь забравшись на поваленную березу, но Оленюшка не смела.
День занялся неприветливым, однако дождь больше не шел. Волкодав
выполнил обещание: не стал будить Эвриха. И тот, проснувшись, со стыдом
обнаружил, что солнце, едва видимое за облаками, приблизилось к полуденной
черте. Молодой аррант поспешно сел и завертел головой, ища своего спутника.
Он увидел его почти сразу. Волкодав лежал под пологом возле давно потухшего
костра и спал мертвым сном, поджав колени к груди. Был, значит, и его
выносливости отмерен предел. На плече у венна сидел Мыш и воинственно
озирался, развернув когтистые крылья.
Эврих осторожно поднялся, взял котелок и, ступая на цыпочках,
отправился за водой.
Женщина стояла на вершине холма и смотрела на дорогу, по которой
подходили к деревне венн и аррант. Расстояние еще не давало подробно
рассмотреть лицо и одежду, было видно только, как трепыхался на ветру подол
темного платья. И почему-то чувствовалось, что стояла она там уже давно.
Тропинку, что вела от берега Ренны к деревне, путешественники нашли без
труда. Чем дальше от реки, тем шире становилась тропа, пока не упиралась в
самую настоящую, хорошо укатанную дорогу. По этой дороге выгоняли на
пастбище скот. По ней же ездили в город: там, где в большак вливалась
тропинка с реки, дорога как раз делала поворот, убегая на запад, в сторону
моря. Туда же тянулись и пробитые тележными колесами глубокие колеи.
- А надо нам в деревню, идти? - нерешительно спросил Эврих. - Что там
делать-то? Может, прямо в Кондар?..
- Не хочешь, не ходи, - мрачно сказал Волкодав. - Я тебя потом догоню.
Он все смотрел на женщину, стоявшую на вершине холма. Эврих упрямо
мотнул кудрявой головой и продолжал идти за ним следом. Вчера ночью он не
слышал всего разговора, происходившего между венном и бесплотной пришелицей,
стоявшей по другую сторону круга, - только то, что говорил Волкодав. Аррант,
однако, понимал: венну было почему-то очень важно побывать в деревне. И,
кажется, примерно затем же, зачем это требовалось несколько дней назад ему
самому. Только Эврих, родившийся в просвещенной стране, не стеснялся
говорить о своих страхах, ибо это помогало их преодолеть. Варвар, в отличие
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг