ногой. Он посмотрел на Шаркута и плюнул. Не в него, просто себе под ноги. По
верованиям его родины - а там давали пощаду врагу, схватившемуся за древко
оружия, - это было страшнейшее оскорбление. "Я настолько не желаю иметь с тобой
ничего общего, что нас не свяжет даже плевок!.."
Шаркут, как выяснилось, это очень хорошо знал. Его кнут снова вылетел
из-за пояса, он перехватил рукоять, как дубинку, и её увесистый конец,
выточенный из твёрдого дерева, врезался мономатанцу под рёбра. А потом, долей
мгновения позже, так, что два удара почти слились, - в самый низ живота.
Надсмотрщики выпустили чернокожего, и он свалился, не в состоянии
вздохнуть. Некоторое время он только корчился, судорожно дёргаясь и извергая
зелёную желчь. А потом, когда смог наконец набрать в лёгкие воздуху, - он
закричал.
Его гордость воина начала-таки давать трещину...
- Этого в забой, - велел Шаркут. - Приковать и заклеймить, а дальше
посмотрим.
И, более не оглядываясь, пошёл дальше, к лестнице. Рабов в рудниках -
тысячи, и строптивцев среди них гораздо больше, чем ему хотелось бы. Примерно
накажи одного, проявившего открытое непокорство - и, глядишь, десять других
хорошенько подумают, прежде чем отважиться на какую-то дерзость- Мастер Каломин
потащился за распорядителем, вполголоса продолжая бранить мономатанца, едва не
раскрошившего о стену его старые кости. Каттай больше не приставал к рудознатцу
с расспросами. Маленького халисунца трясло так, что челюсть не стояла на месте,
а пальцы сделались ватными. Сейчас для него наступит время испытания, и он
ошибётся. За лобной костью пульсировала уже знакомая боль. Он обязательно
ошибётся. Чудесная способность, которую обнаружил в нём господин Ксоо Тарким,
оставит его и больше не возвратится. Его признают бесполезным. Его прикуют и
заклеймят, как несчастного мономатанца. А когда он выбьется из сил - скажут,
что он лентяй и не желает работать. Господин распорядитель вытащит кнут и...
В глазах потемнело. Каттай остановился, привалившись к стене - шершавой, с
торчащими углами камней. Сейчас он упадёт. Даже ещё не добравшись до двадцать
первого уровня. И его сразу признают ни к чему не годным. Сейчас он упадёт...
- Эй, мальчишка! Ты что там, уснул? - прозвучал голос Шаркута.
- Я... - с трудом выдавил Каттай. - Я... я сейчас...
- А ты у нас, оказывается, неженка, - насмешливо, но совсем не гневно
проговорил распорядитель. - Рудничной пыли не нюхал. Привыкай!.. Ну-ка, нечего
раскисать!..
Каттай, сделав усилие, отлепился от стены и поплёлся следом за ним.
Мало найдётся камней, равных изумруду. Благо торговцу, завладевшему
Зеницей Листвы! Даже самый дешёвый, золотистого отлива камень принесёт немалый
достаток, а уж тёмный, хвойного цвета, безупречно чистый красавец будет продан
даже прибыльнее алмаза. Благо и носящему при себе изумруд. Обладатель чудесного
самоцвета никогда не пожалуется на зрение, его не тронет ядовитая гадина и до
конца жизни не побеспокоят скверные сны. Его сердце останется неподвластно
отнимающей силы болезни и устоит перед заговором-присушкой. Он не заболеет
чумой, не утратит хладнокровия и не потеряет надежды...
Надежда может пропасть лишь у того, кто этот самый изумруд добывает.
Ибо здесь, под Южным Зубом, дивные дорогие кристаллы сидели в граните. И
гранит этот отличался редкой несокрушимостью. Забой на двадцать первом уровне
пользовался среди каторжан весьма дурной славой. В нём погибали люди, и те, кто
там бывал, утверждали: когда удавалось выворотить очередной кусок скалы, на
поверхности излома бывали видны чёткие письмена, серо-багровые по розовому. Их
никто не мог прочитать, но рудокопы не сомневались - то были проклятия. Гора
гневалась и страшно грозила двуногим паразитам, святотатственно проникшим в её
плоть. Южный Зуб нередко наказывал тех, кто тревожил его своими зубилами и
кайлами. Но для каторжан изумрудной копи он приберёг, похоже, самое скверное.
Жила, в которой сидели великолепные, тёмного блеска камни, внезапно истончилась
и пропала, вильнув за пустой гранитный желвак. Этот гранит не нёс даже вросших
в камень проклятий, да они и не требовались: закалённый металл, высекая искры,
со звоном отлетал прочь.
Каттай и мастер Каломин должны были порознь определить, что в
действительности содеялось с жилой. То ли иссякла она, и тогда забой надлежит
бросить; то ли продолжается, в глубине, а значит, следует, не считаясь с
затратами, желвак обойти или прорубить - и тогда копи обретут новую жизнь...
Рабы, обычно трудившиеся в забое, теперь сидели кучкой возле входа в него.
Каттай обратил внимание, что двое были прикованы цепью к кольцу на стене.
Ошейники на тощих жилистых шеях, на руках и ногах - кандалы... Вместо одежды -
вшивые лохмотья, утратившие уже всякую форму и цвет. У того и у другого даже
сквозь слои грязи просматривалось клеймо на груди: три зубца в круге.
Один из двоих всё время кашлял. Другие рабы старались держаться подальше
от закованных. Каттай не сумел как следует рассмотреть добытчиков самоцветов -
только вереницу глаз, поблескивавших в вечной полутьме. Факелы на передвижной
подставке озаряли вход в забой тусклым трепетным светом. Они нещадно коптили,
стена и потолок возле них покрылись жирными хлопьями сажи...
Старик Каломин ощупал возле тела потёртый мешочек - кожаный, испещрённый
письменами его родины, призванными отгонять дурной глаз. Судя по треугольной
форме, мешочек был вместилищем чудодейственной рогульки, спутницы рудознатца.
"Значит, всё же не посох!.." Старец первым скрылся в тёмной дыре. Каттай не
видел, что там происходило, но мог себе представить. Лозоходцев за работой он
встречал ещё дома. Вот мастер добирается в самую голову забоя, вот вытаскивает
рогульку и берёт её в обе руки. Вот он творит молитву и сосредотачивается, со
всей строгостью отгоняя лишние мысли... Так, чтобы в целом мире остались лишь
знакомые ветви, ставшие продолжением пальцев... Вот рогулька улавливает
неслышимый зов изумрудов, угнездившихся в толще гранита, по ту сторону
желвака... и едва ощутимо вздрагивает в руках... Мастер оглядывается на
затаившего дыхание Шаркута, и улыбка торжества раздвигает на его лице морщины,
навеки, казалось бы, сведённые недовольной гримасой...
...Каттай сразу понял, что не ошибся. Распорядитель, конечно, велел
Каломину помалкивать до поры о том, что ему рассказала вещая ЛОЗА, и тот
ослушаться не посмел, но спрятать самодовольный блеск глаз было не в его силах.
Каттай увидел, как невольники, молчаливо и вроде бы равнодушно сидевшие у
стены, заметно ожили при появлении старика. Мальчик знал почему. Когда
истощался драгоценный забой, дух, живший в нём, взамен вынутых самоцветов
получал благодарственную жертву.
Раба.
Мало кто из каторжников, надорванных подневольным трудом, не звал
каждодневно к себе смерть. Но в таком облике её почему-то не желал ни один!
- Давай теперь ты, - подтолкнул Каттая Шаркут. - Да шевелись, сонная муха!
Каттай шагнул к тёмному зеву забоя, отстранённо чувствуя, как
подламываются коленки. Боль, родившаяся во лбу, уже отдавалась мучительным
биением в висках, а ведь он ещё не успел не то что коснуться руками камней -
даже к ним подойти!..
В какой-то миг мальчик был готов броситься на колени перед Шаркутом,
отказываясь от испытания. Он почти решил именно так и поступить - и, нетвёрдо
ступая, шагнул из штрека в забой, на дощатые мостки, по которым выкатывались
тачки с рудой: настелить доски здесь оказалось дешевле, чем выглаживать твёрдый
гранит. Идя по скрипучим мосткам, Каттай как можно отчётливее представил
мерцающий густой еловой зеленью изумруд, вкрапленный в блестяще-розовую
породу... устремил вперёд свои чувства, пытаясь позвать сокрывшийся камень...
Так, как ещё дома "звал" затерявшуюся пуговку или иголку...
Гора молчала. Изумрудная жила не отзывалась... если не считать очень
слабенького эха откуда-то из-под ног. А впереди - впереди была тишина. Глухая,
ватная тишина. Вроде той, что стояла в спальне хозяина, обитой толстенными
коврами из Мономатаны...
Мостки кончились. Шаркут молча шёл следом, неся в руке факел. Его свет
казался Каттаю ослепительно ярким, но собственная тень мальчика рождала полосу
черноты - ступив на неровный каменный пол, Каттай едва не споткнулся. Его руки
упёрлись в несокрушимый желвак, перегородивший забой. Каттай мог бы сказать,
насколько толст был этот желвак. Но за ним не угадывалось ни изумрудов, ни даже
плохонького зелёного шерла<Ш е р л - другое название турмалина>. Лишь прежняя
пустота. Равнодушная и глухая. "Вот здесь меня и зароют. Меня принесут в
жертву, как самого бесполезного. Духу горы всегда дарят именно таких. Я потерял
свою способность искать..."
- Ну и что там? - деланно-равнодушно осведомился Шаркут.
Каттай не отважился обернуться. Его посетило мгновенное искушение сказать
то же, что, по всей видимости, сказал Шаркуту старик: "Надо обойти камень, и за
ним откроется если не сам Потаённый Занорыш, так его меньшой брат, полный
благородных кристаллов..." Эти слова было так легко выговорить, но у Каттая не
повернулся язык. "Никогда не лги господину, - учила мать. - Всегда говори ему
правду, даже тогда, когда сам боишься её. И если у тебя испросят совета, дай
совет честный, а не тот, который, как тебе кажется, твоему хозяину хотелось бы
услышать. Истина всё равно выйдет наружу..."
Боль сдавила затылок и стала распространяться по шее. Мальчик с трудом
прошептал:
- Я не вижу здесь Зеницы Листвы... Здесь была очень богатая жила, но её
всю выбрали, мой господин...
- Так, - буркнул Шаркут. - Ну ладно, пошли.
Каттаю явственно услышалось в его голосе недовольство. "Вот и всё. Я
утратил свой дар._ если вообще когда-либо обладал им... Я даже не умею
пользоваться рогулькой... Я никак не выучу правильных названий камней, для меня
они просто красные, зелёные, бесцветные и голубые... Мастер Каломин - великий
рудознатец, состарившийся в недрах, а я кто?!"
На полдороге наружу Каттай остановился так, словно внезапно что-то
услышал. Припал на колени, по локоть запустил руку под широкую доску мостков...
и выволок наружу обломок гранита с растущим из него маленьким изумрудом. Должно
быть, камень выпал на повороте из тачки раба. Вкрапленный в него самоцвет был в
основном мутным, но посередине просвечивал и играл кусочек, вполне годный в
огранку. "Всё-таки я хоть что-то нашёл... Хотя бы этот жалкий обломок.,."
Шаркут взял его у Каттая, осмотрел в свете факела и, хмыкнув? бросил в поясной
кошель.
Когда они вышли в штрек, распорядитель кивнул надсмотрщику, глядевшему за
рабами:
- Каломин говорит - жила забирает вправо, и там-то расположена её
богатейшая часть. Пускай обходят желвак!
Шаркут по своему положению мог бы иметь даже домик на плече горы, там, где
на широкой ровной площадке стоял целый городок для наёмных мастеровых. Однако
распорядитель не очень-то дорожил правом сидеть по вечерам на крыльце, глядя,
как солнце уходит за горы нардарского приграничья. Он предпочитал возможность в
любой час дня или ночи (а в подземельях - не всё ли едино? Тем более что рабы,
сменяя друг друга, работали круглосуточно...) без задержки оказываться в
штольнях<Штольня - горизонтально расположенная горная выработка, имеющая выход
наружу> и штреках Южного Зуба, наизусть ему памятных. Мало ли где что может
случиться!.. Велиморец Шаркут был из тех, кто принадлежит только делу,
избранному им для себя в жизни. Он и устроил себе жильё внутри горы, на
двенадцатом уровне, там, где рудная жила когда-то коснулась поверхности. Теперь
каменные стены были обшиты деревом, в углу топилась печь с дымоходом,
выведенным наружу: оттого воздух в покоях обретал сухость и чистоту Имелось
даже маленькое окно. Передвинь толстую деревянную крышку - и увидишь, что там,
снаружи: солнце или метель. Шаркут окошко открывал редко, предпочитая
завешивать стену толстым ковром.
Жильё распорядителя состояло из двух хоромин - прихожей и спальни. Каттай
помещался в прихожей, на тюфячке, набитом сеном. Сено было с горных лугов и
пахло незнакомыми травами. Его косили для лошадей: буланых верховых коньков, на
которых надсмотрщики встречали караван Ксоо Таркима, и ещё нескольких, уже
совсем низкорослых - по пояс стоящему человеку. Этим малышам завязывали глаза,
чтобы они не свихнулись от бесконечного кружения, и они без устали вращали
глубоко под землёй тяжёлые колеси. подъёмников. Надсмотрщики берегли и любили
лошадок. Каттай сам видел, как Шаркут бережно щупал ногу захромавшего конька и
чем-то мазал её, а потом велел дать пегому как следует отдохнуть и посулил
выпороть коновода. Умные маленькие животные ценились гораздо выше рабов...
Несколько дней Каттай просидел тише мыши, боясь отлучиться из своего угла
дальше отхожего места. После приснопамятного похода на изумрудную жилу грозный
распорядитель про него точно забыл. Не испытывал его способность искать, не
учил ощупью отличать рубин от простого красного лала<Л а л - другое название
ювелирной шпинели (самоцвета, иногда сходного с рубином, но уступающего ему в
блеске и твёрдости и ценимого меньше) Употребляется и как общее название
красных драгоценных камней>...
Непривычный к пещерам, Каттай страшно истосковался по небесному свету, но
язык не поворачивался попроситься выйти наружу - хотя жильё Шаркута
располагалось не так уж далеко от главных ворот. А по ночам ему всё время
снился забой. И желвак, перегородивший истечение Зеницы Листвы. Сны были
гораздо красочнее недавно пережитой реальности с её вонью и мраком, против
которого бессильно боролось коптящее факельное пламя... Во сне выработку
заливали потоки нестерпимого света, и сколы ярко-розового гранита были живой
плотью, израненной и кровоточащей. Она вздрагивала и корчилась под руками, но
Каттай снова и снова замахивался ржавой киркой... вколачивал в раны камня
деревянные клинья и поливал их кипятком, чтобы разбухли... Снова и снова гранит
с глухими стонами лопался, распадаясь на угловатые глыбы, они катились по полу,
невнятно и медленно грохоча, и в книге каменных проклятий открывалась новая
страница - ещё страшней предыдущей. Во сне Каттай был способен понять подземные
письмена, но, проснувшись, не мог вспомнить ни слова. Только сердце отчаянно
колотилось, и было неясно, удастся ли вовремя добежать до нужника...
Он пробовал молиться Лунному Небу, но сам плохо верил, что Там его слышат.
Может ли достичь Неба молитва, исходящая из-под земли?..
Шаркута не бывало дома целыми днями, а когда он всё-таки появлялся, то
едва взглядывал на Каттая. Короткий взгляд был испытующим. Дескать, оставить
тебя здесь ещё ненадолго - или пора уже запрягать в рудничную тачку?.. Которую,
по всему судя, ты и пустую не сдвинешь, куда там с породой?..
Каттай догадывался: в изумрудном забое сейчас шла отчаянная работа.
Наверное, именно такая, какая снилась ему каждую ночь, а может, даже ещё
страшнее и яростнее. Пока он сидел и боялся на своём тюфячке, невольники ломали
упрямый гранит, они кашляли, задыхаясь от копоти и каменной пыли, но
надсмотрщикам не требовалось подгонять их бичами. Всем хотелось, чтобы
увиденное Каломином сбылось и жила продолжилась, а значит, даже тот прикованный
раб со сгнившими лёгкими - самый негодный - пожил ещё, прежде чем копь иссякнет
уже окончательно и его принесут в жертву... И высекают искры кирки, и тяжёлые
кувалды без передышки мозжат головки клиньев: а вдруг - ещё один удар, и
откроются небывалой красоты камни, предсказанные стариком?..
Долгое ожидание кончилось неожиданно. Распорядитель явился к себе в
середине дня, что случалось исключительно редко, и хмуро сказал Каттаю:
- Пошли.
"Куда?.. Должно быть, ТУДА... Сейчас меня отдадут духу горы... - Он
поднялся медленно-медленно, не веря, что ЭТО творится действительно с ним. -
Мама..."
- Ты что?.. - нахмурил брови Шаркут. - Заболел?
- Нет, мой господин... - выдавил Каттай. Перед глазами замелькали
крохотные огоньки, окаймлённые тьмой. Пылающие собственным огнём самоцветы в
чёрной породе... Мамины вышитые сапожки, слишком лёгкие для подземелий,
сохранялись у него под постелью. Он подумал, что для смертного часа следовало
бы переобуться именно в них. Нагнулся - и плашмя рухнул обратно на тюфячок.
Свет и тьма перестали существовать.
Каттай никогда прежде не терял сознания. Он почти сразу очнулся, но не
понял, что произошло, и в первый миг решил, что не ко времени заснул и мать его
будит. Потом до рассудка достучался голос Шаркута, раздражённо ворчавшего:
- Уж я потолкую с этим Ксоо Таркимом, когда он сюда приедет на будущий
год! Раздобыл мне лучшего из всех лозоходцев, что я на своём веку видел, - но
такого неженку, нелёгкая его забери!..
Разум Каттая ещё не совсем водворился назад в тело, но мальчик мгновенно
понял то, что следовало понять. Никто не собирался приносить его в жертву. Он
оказался прав, а старый Каломин, усмотревший за желваком новые залежи
изумрудов, - ошибся...
Распорядитель взял Каттая за руку и отвёл его в кузницу. Там молчаливый
работник разрубил и вынул из уха мальчика бирку, где всё ещё значилось имя Ксоо
Таркима, и заменил её на серебряное колечко с личным знаком Шаркута.
"Ходачиха"!.. Каттай не успел рассмотреть колечко как следует. Только отметил,
что серьга, означавшая право свобод но ходить по всему руднику, была на
удивление изящной работы. Совсем как та, что носил мастер Каломин.
Дома Каттая часто посылали за ворота с разными мелкими поручениями. За
лекарем, когда болел господин. К булочнику за сладкой сдобой для госпожи... Он
видел на улицах жестокие драки мальчишек. Стольный Гарната-кат был некогда
воинским поселением и даже спустя много веков делился на Сотни: Зелёную, Синюю,
Красную... Между Сотнями существовала определённая ревность. Взрослые горожане
выплёскивали её на торгу, где решались дела. Юнцы почём зря колотили
сверстников, осмелившихся пересечь раз и навсегда установленные границы. Каттая
не трогали - рабская серьга в ухе служила ему надёжной защитой, - но он видел,
как размазывал слезы и кровяную юшку подросток, отважившийся без выкупа
заглянуть к ним в Зелёную Сотню. Видел хищную радость на лицах соседских
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг