сделался почти неузнаваем. Вместо прежнего буйства и пляски наступила
могильная тишина, прерываемая лишь звоном колоколов, которые звонили на
все манеры: и во вся, и в одиночку, и с перезвоном. Капища запустели;
идолов утопили в реке, а манеж, в котором давала представления девица
Гандон, сожгли. Затем по всем улицам накурили смирною и ливаном, и тогда
только обнадежились, что вражья сила окончательно посрамлена.
Но злаков на полях все не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия
весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они воздевали
руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились,
устраивали процессии - бог не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было
сказать, что "как-никак, а придется в поле с сохою выйти", но дерзкого
едва не побили каменьями и в ответ на его предложение утроили усердие.
Между тем Парамоша с Яшенькой делали свое дело в школах. Парамошу
нельзя было узнать; он расчесал себе волосы, завел бархатную поддевку,
душился, мыл руки добела и в этом виде ходил по школам и громил тех,
которые надеются на князя мира сего. Горько издевался он над суетными,
тщеславными, высокоумными, которые о пище телесной заботятся, а духовною
небрегут, и приглашал всех удалиться в пустыню. Яшенька, с своей стороны,
учил, что мир, который мы думаем очима своима видети, есть сонное некое
видение, которое насылается на нас врагом человечества, и что сами мы не
более как странники, из лона исходящие и в оное же лоно входящие. По
мнению его, человеческие души, яко жито духовное, в некоей житнице
сложены, и оттоль, в мере надобности, спущаются долу, дабы оное сонное
видение вскорости увидети и по малом времени вспять в благожелаемую
житницу благопоспешно возлететь.
Существенные результаты такого учения заключались в следующем: 1) что
работать не следует; 2) тем менее надлежит провидеть, заботиться и пещись,
и 3) следует возлагать упование и созерцать - и ничего больше. Парамоша
указывал даже, как нужно созерцать. "Для сего, - говорил он, - уединись в
самый удаленный угол комнаты, сядь, скрести руки под грудью и устреми
взоры на пупок".
Аксиньюшка тоже не плошала, но била в баклуши неутомимо. Она ходила по
домам и рассказывала, как однажды черт водил ее по мытарствам, как она
первоначально приняла его за странника, но потом догадалась и сразилась с
ним. Основные начала ее учения были те же, что у Парамоши и Яшеньки, то
есть, что работать не следует, а следует созерцать. "И, главное, подавать
нищим, потому что нищие не о мамоне пекутся, а о том, как бы душу свою
спасти", - присовокупляла она, протягивая при этом руку. Проповедь эта шла
столь успешно, что глуповские копейки дождем сыпались в ее карманы, и в
скором времени она успела скопить довольно значительный капитал. Да и
нельзя было не давать ей, потому что она всякому, не подающему милостыни,
без церемонии плевала в глаза и, вместо извинения, говорила только: "Не
взыщи!"
Но представителей местной интеллигенции даже эта суровая обстановка уже
не удовлетворяла. Она удовлетворяла лишь внешним образом, но настоящего
уязвления не доставляла. Конечно, они не высказывали этого публично и даже
в точности исполняли обрядовую сторону жизни, но это была только
внешность, с помощью которой они льстили народным страстям. Ходя по улицам
с опущенными глазами, благоговейно приближаясь к папертям, они как бы
говорили смердам: "Смотрите! и мы не гнушаемся общения с вами!" - но, в
сущности, мысль их блуждала далече. Испорченные недавними вакханалиями
политеизма и пресыщенные пряностями цивилизации, они не довольствовались
просто верою, но искали каких-то "восхищений". К сожалению, Грустилов
первый пошел по этому пагубному пути и увлек за собой остальных. Приметив
на самом выезде из города полуразвалившееся здание, в котором некогда
помещалась инвалидная команда, он устроил в нем сходбища, на которые по
ночам собирался весь так называемый глуповский бомонд. Тут сначала читали
критические статьи г. Н.Страхова, но так как они глупы, то скоро
переходили к другим занятиям. Председатель вставал с места и начинал
корчиться; примеру его следовали другие; потом, мало-помалу, все начинали
скакать, кружиться, петь и кричать, и производили эти неистовства до тех
пор, покуда, совершенно измученные, не падали ниц. Этот момент собственно
и назывался "восхищением".
Мог ли продолжаться такой жизненный установ и сколько времени? -
определительно отвечать на этот вопрос довольно трудно. Главное
препятствие для его бессрочности представлял, конечно, недостаток
продовольствия, как прямое следствие господствовавшего в то время
аскетизма; но, с другой стороны, история Глупова примерами совершенно
положительными удостоверят, что продовольствие совсем не столь необходимо
для счастия народов, как это кажется с первого взгляда. Ежели у человека
есть под руками говядина, то он, конечно, охотнее питается ею, нежели
другими, менее питательными веществами; но если мяса нет, то он столь же
охотно питается хлебом, а буде и хлеба недостаточно, то и лебедою. Стало
быть, это вопрос еще спорный. Как бы то ни было, но безобразная глуповская
затея разрешилась гораздо неожиданнее и совсем не от тех причин, которых
влияние можно было бы предполагать самым естественным.
Дело в том, что в Глупове жил некоторый, не имеющий определенных
занятий, штаб-офицер, которому было случайно оказано пренебрежение. А
именно, еще во времена политеизма, на именинном пироге у Грустилова, всем
лучшим гостям подали уху стерляжью, а штаб-офицеру, - разумеется, без
ведома хозяина, - досталась уха из окуней. Гость проглотил обиду ("только
ложка в руке его задрожала", говорит летописец), но в душе поклялся
отомстить. Начались контры; сначала борьба велась глухо, но потом, чем
дальше, тем разгоралась все пуще и пуще. Вопрос об ухе был забыт и
заменился другими вопросами политического и теологического свойства, так
что когда штаб-офицеру, из учтивости, предложили присутствовать при
"восхищениях", то он наотрез отказался.
И был тот штаб-офицер доноситель...
Несмотря на то, что он не присутствовал на собраниях лично, он зорко
следил за всем, что там происходило. Скакание, кружение, чтение статей
Страхова - ничто не укрывалось от его проницательности. Но он ни словом,
ни делом не выразил ни порицания, ни одобрения всем этим действиям, а
хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет. И вот, эта вожделенная минута
наконец наступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной Грустиловым
книги: "О восхищениях благочестивой души"...
В одну из ночей кавалеры и дамы глуповские, по обыкновению, собрались в
упраздненный дом инвалидной команды. Чтение статей Страхова уже кончилось,
и собравшиеся начали слегка вздрагивать; но едва Грустилов, в качестве
председателя собрания, начал приседать и вообще производить
предварительные действия, до восхищения души относящиеся, как снаружи
послышался шум. В ужасе бросились сектаторы ко всем наружным выходам,
забыв даже потушить огни и устранить вещественные доказательства... Но
было уже поздно.
У самого главного выхода стоял Угрюм-Бурчеев и вперял в толпу цепенящий
взор...
Но что это был за взор... О, Господи! что это был за взор!..
ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ПОКАЯНИЯ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Он был ужасен.
Но он сознавал это лишь в слабой степени и с какою-то суровою
скромностью оговаривался. "Идет некто за мной, - говорил он, - который
будет еще ужаснее меня".
Он был ужасен; но, сверх того, он был краток и с изумительною
ограниченностью соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством.
Никто не мог обвинить его в воинственной предприимчивости, как
обвиняли, например, Бородавкина, ни в порывах безумной ярости, каким были
подвержены Брудастый, Негодяев и многие другие. Страстность была
вычеркнута из числа элементов, составлявших его природу, и заменена
непреклонностью, действовавшею с регулярностью самого отчетливого
механизма. Он не жестикулировал, не возвышал голоса, не скрежетал зубами,
не гоготал, не топал ногами, не заливался начальственно-язвительным
смехом; казалось, он даже не подозревал нужды в административных
проявлениях подобного рода.
Совершенно беззвучным голосом выражал он свои требования, и
неизбежность их выполнения подтверждал устремлением пристального взора, в
котором выражалась какая-то неизреченная бесстыжесть. Человек, на котором
останавливался этот взор, не мог выносить его. Рождалось какое-то совсем
особенное чувство, в котором первенствующее значение принадлежало не
столько инстинкту личного самосохранения, сколько опасению за человеческую
природу вообще. В этом смутном опасении утопали всевозможные предчувствия
таинственных и непреодолимых угроз. Думалось, что небо обрушится, земля
разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч и все поглотит, все
разом... То был взор, светлый, как сталь, взор, совершенно свободный от
мысли, и потому недоступный ни для оттенков, ни для колебаний. Голая
решимость - и ничего более.
Как человек ограниченный, он ничего не преследовал, кроме правильности
построений. Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная до
наготы, - вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стремился.
Его понятие о "долге" не шло далее всеобщего равенства перед
шпицрутеном; его представление о "простоте" не переступало далее простоты
зверя, обличавшей совершенную наготу потребностей. Разума он не признавал
вовсе, и даже считал его злейшим врагом, опутывающим человека сетью
обольщений и опасных привередничеств. Перед всем, что напоминало веселье
или просто досуг, он останавливался в недоумении. Нельзя сказать, чтоб эти
естественные проявления человеческой природы приводили его в негодование:
нет, он просто-напросто не понимал их. Он никогда не бесновался, не
закипал, не мстил, не преследовал, а, подобно всякой другой бессознательно
действующей силе природы, шел вперед, сметая с лица земли все, что не
успевало посторониться с дороги. "Зачем?" - вот единственное слово,
которым он выражал движения своей души.
Вовремя посторониться - вот все, что было нужно. Район, который обнимал
кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и
болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись;
он ничего не замечал; внутри района - можно было только маршировать. Если
б глуповцы своевременно поняли это, им стоило только встать несколько в
стороне и ждать. Но они сообразили это поздно, и в первое время, по
примеру всех начальстволюбивых народов, как нарочно совались ему на глаза.
Отсюда бесчисленное множество вольных истязаний, которые, словно сетью,
охватили существование обывателей, отсюда же - далеко не заслуженное
название "сатаны", которое народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву. Когда
у глуповцев спрашивали, что послужило поводом для такого необычного
эпитета, они ничего толком не объясняли, а только дрожали. Молча указывали
они на вытянутые в струну дома свои, на разбитые перед этими домами
палисадники, на форменные казакины, в которые однообразно были
обмундированы все жители до одного, - и трепетные губы их шептали: сатана!
Сам летописец, вообще довольно благосклонный к градоначальникам, не
может скрыть смутного чувства страха, приступая к описанию действий
Угрюм-Бурчеева. "Была в то время, - так начинает он свое повествование, -
в одном из городских храмов картина, изображавшая мучения грешников в
присутствии врага рода человеческого. Сатана представлен стоящим на
верхней ступени адского трона, с повелительно простертою вперед рукою и с
мутным взором, устремленным в пространство. Ни в фигуре, ни даже в лице
врага человеческого не усматривается особливой страсти к мучительству, а
видится лишь нарочитое упразднение естества. Упразднение сие произвело
только одно явственное действие: повелительный жест, - и затем,
сосредоточившись само в себе, перешло в окаменение. Но что весьма достойно
примечания: как ни ужасны пытки и мучения, в изобилии по всей картине
рассеянные, и как ни удручают душу кривлянье и судороги злодеев, для коих
те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается, что даже и
сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного изверга,
который до того всякое естество в себе победил, что и на сии неслыханные
истязания хладным и непонятным оком взирать может". Таково начало
летописного рассказа, и хотя далее следует перерыв и летописец уже не
возвращается к воспоминанию о картине, но нельзя не догадываться, что
воспоминание это брошено здесь недаром.
В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Это
мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда не
освещавшимся улыбкой. Густые, остриженные под гребенку и как смоль черные
волосы покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамливают узкий
и покатый лоб. Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухшими
веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лба почти
в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенные подстриженною
щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося выражения плотоядности,
а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить
пополам.
Вся фигура сухощавая с узкими плечами, приподнятыми кверху, с
искусственно выпяченною вперед грудью и с длинными, мускулистыми руками.
Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и держит в
правой руке сочиненный Бородавкиным "Устав о неуклонном сечении", но,
по-видимому, не читает его, а как бы удивляется, что могут существовать на
свете люди, которые даже эту неуклонность считают нужным обеспечивать
какими-то уставами. Кругом - пейзаж, изображающий пустыню, посреди которой
стоит острог; сверху, вместо неба, нависла серая солдатская шинель...
Портрет этот производит впечатление очень тяжелое. Перед глазами
зрителя восстает чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение
и давшего себе клятву привести его в исполнение. Идиоты вообще очень
опасны, и даже не потому, что они непременно злы (в идиоте злость или
доброта - совершенно безразличные качества), а потому, что они чужды
всяким соображениям и всегда идут напролом, как будто дорога, на которой
они очутились, принадлежит исключительно им одним. Издали может
показаться, что это люди хотя и суровых, но крепко сложившихся убеждений,
которые сознательно стремятся к твердо намеченной уели. Однако ж это
оптический обман, которым отнюдь не следует увлекаться. Это просто со всех
сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому что не
в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явлений...
Обыкновенно противу идиотов принимаются известные меры, чтобы они, в
неразумной стремительности, не все опрокидывали, что встречается им на
пути. Но меры эти почти всегда касаются только простых идиотов; когда же
придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества
значительно усложняется. В этом случае грозящая опасность увеличивается
всею суммою неприкрытости, в жертву которой, в известные исторические
моменты, кажется отданною жизнь... Там, где простой идиот расшибает себе
голову или наскакивает на рожон, идиот властный раздробляет пополам
всевозможные рожны и совершает свои, так сказать, бессознательные
злодеяния вполне беспрепятственно. Даже в самой бесплодности или очевидном
вреде этих злодеяний он не почерпает никаких для себя поучений. Ему нет
дела ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на
нем (он слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на
чем-то ином, с чем у него не существует никакой органической связи. Если
бы, вследствие усиленной идиотской деятельности, даже весь мир обратился в
пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота. Кто знает, быть может,
пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая
изображает собой идеал человеческого общежития?
Вот это-то отвержденное и вполне успокоившееся в самом себе идиотство и
поражает зрителя в портрете Угрюм-Бурчеева. На лице его не видно никаких
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг