самовосхищения? Жду вас к себе, дорогая сестра моя по духу, дабы разрешить
сей вопрос в совокупном рассмотрении".
Может показаться странным, каким образом Грустилов, будучи одним из
гривуазнейших поклонников мамоны, столь быстро обратился в аскета. На это
могу сказать одно: кто не верит в волшебные превращения, тот пусть не
читает летописи Глупова. Чудес этого рода можно найти здесь даже более,
чем нужно. Так, например, один начальник плюнул подчиненному в глаза, и
тот прозрел. Другой начальник стал сечь неплательщика, думая преследовать
в этом случае лишь воспитательную цель, и совершенно неожиданно открыл,
что в спине у секомого зарыт клад25. Если факты, до такой степени
диковинные, не возбуждают ни в ком недоверия, то можно ли удивляться
превращению столь обыкновенному, как то, которое случилось с Грустиловым?
Но, с другой стороны, этот же факт объясняется и иным путем, более
естественным. Есть указания, которые заставляют думать, что аскетизм
Грустилова был совсем не так суров, как это можно предполагать с первого
взгляда. Мы уже видели, что так называемые вериги его были не более как
помочи; из дальнейших же объяснений летописца усматривается, что и прочие
подвиги были весьма преувеличены Грустиловым и что они в значительной
степени сдабривались духовною любовью. Шелеп, которым он бичевал себя, был
бархатный (он и доселе хранится в глуповском архиве); пост же состоял в
том, что он к прежним кушаньям прибавил рыбу тюрбо, которую выписывал из
Парижа на счет обывателей. Что же тут удивительного, что бичевание
приводило его в восторг и что самые язвы казались восхитительными?
Между тем колокол продолжал в урочное время призывать к молитве, и
число верных с каждым днем увеличивалось. Сначала ходили только
полицейские, но потом, глядя на них, стали ходить и посторонние.
Грустилов, с своей стороны, подавал пример истинного благочестия, плюя на
капище Перуна каждый раз, как проходил мимо него. Может быть, так и
разрешилось бы это дело исподволь, если б мирному исходу его не помешали
замыслы некоторых беспокойных честолюбцев, которые уже и в то время были
известны под именем "крайних".
Во главе партии стояли те же Аксиньюшка и Парамоша, имея за собой целую
толпу нищих и калек. У нищих единственным источником пропитания было
прошение милостыни на церковных папертях; но так как древнее благочестие в
Глупове на некоторое время прекратилось, то естественно, что источник этот
значительно оскудел. Реформы, затеянные Грустиловым, были встречены со
стороны их громким сочувствием; густою толпою убогие люди наполняли двор
градоначальнического дома; одни ковыляли на деревяшках, другие ползали на
четверинках. Все славословили, но в то же время уже все единогласно
требовали, чтобы обновление совершилось сию минуту и чтоб наблюдение за
этим делом было возложено на них. И тут, как всегда, голод оказался плохим
советчиком, а медленные, но твердые и дальновидные действия
градоначальника подверглись превратным толкованиям. Напрасно льстил
Грустилов страстям калек, высылая им остатки от своей обильной трапезы;
напрасно объяснял он выборным от убогих людей, что постепенность не есть
потворство, а лишь вящее упрочение затеянного предприятия, - калеки ничего
не хотели слышать.
Гневно потрясали они своими деревяшками и громко угрожали поднять знамя
бунта.
Опасность предстояла серьезная, ибо для того, чтобы усмирять убогих
людей, необходимо иметь гораздо больший запас храбрости, нежели для того,
чтобы палить в людей, не имеющих изъянов. Грустилов понимал это. Сверх
того, он уже потому чувствовал себя беззащитным перед демагогами, что
последние, так сказать, считали его своим созданием, и в этом смысле
действовали до крайности ловко. Во-первых, они окружили себя целою сетью
доносов, посредством которых до сведения Грустилова доводился всякий слух,
к посрамлению его чести относящийся; во-вторых, они заинтересовали в свою
пользу Пфейфершу, посулив ей часть так называемого посумного сбора (этим
сбором облагалась каждая нищенская сума; впоследствии он лег в основание
всей финансовой системы города Глупова).
Пфейферша денно и нощно приставала к Грустилову, в особенности
преследуя его перепискою, которая, несмотря на короткое время,
представляла уже в объеме довольно обширный том. Основание ее писем
составляли видения, содержание которых изменялось, смотря по тому,
довольна или недовольна она была своим "духовным братом". В одном письме
она видит его "ходящим по облаку" и утверждает, что не только она, но и
Пфейфер это видел; в другом усматривает его в геенне огненной, в
сообществе с чертями всевозможных наименований. В одном письме развивает
мысль, что градоначальники вообще имеют право на безусловное блаженство в
загробной жизни, по тому одному, что они градоначальники; в другом
утверждает, что градоначальники обязаны обращать на свое поведение
особенное внимание, так как, в загробной жизни, они против всякого другого
подвергаются истязаниям вдвое и втрое. Все равно как папы или князья.
В данном случае письма ее имели характер угрожающий. "Спешу известить
вас, - писала она в одном из них, - что я в сию ночь во сне видела. Стоите
вы в темном и смрадном месте и привязаны к столбу, а привязки сделаны из
змий и на груди (у вас) доска, на которой написано: сей есть ведомый
покровитель нечестивых и агарян (sic). И бесы, собравшись, радуются, а
праведные стоят в отдалении и, взирая на вас, льют слезы. Извольте сами
рассмотреть, не видится ли тут какого не совсем выгодного для вас
предзнаменования?"
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной
стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей - все это
производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он
путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно
казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы
поголовно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех
глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Это последнее условие было в особенности важно, и убогие люди
предъявляли его очень настойчиво. Развращение нравов дошло до того, что
глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров и открыто
рукоплескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей
специальности, проповедовал с кафедры, что мир не мог быть сотворен в
шесть дней. Убогие очень основательно рассчитали, что если это мнение
утвердится, то вместе с тем разом рухнет все глуповское миросозерцание
вообще. Все части этого миросозерцания так крепко цеплялись друг за друга,
что невозможно было потревожить одну, чтобы не разрушить всего остального.
Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с этим
вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало, которое,
наверное, должно было испортить всю кашу. Путешественники того времени
единогласно свидетельствуют, что глуповская жизнь поражала их своею
цельностью, и справедливо приписывают это счастливому отсутствию духа
исследования. Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые
ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны были этом
только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то
совершенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым. Самое крайнее,
что дозволялось в виду идущей навстречу беды, - это прижаться куда-нибудь
к сторонке, затаить дыхание и пропасть на все время, покуда беда будет
кутить и мутить. Но и это уже считалось строптивостью; бороться же или
открыто идти против беды - упаси боже! Стало быть, если допустить
глуповцев рассуждать, то, пожалуй, они дойдут и до таких вопросов, как,
например, действительно ли существует такое предопределение, которое
делает для них обязательным претерпение даже такого бедствия, как,
например, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство
Брудастого (см. выше рассказ "Органчик")? А так как вопрос этот длинный, а
руки у них коротки, то очевидно, что существование вопроса только
поколеблет их твердость в бедствиях, но в положении существенного
улучшения все-таки не сделает.
Но покуда Грустилов колебался, убогие люди решились действовать
самостоятельно. Они ворвались в квартиру учителя каллиграфии Линкина,
произвели в ней обыск и нашли книгу: "Средства для истребления блох,
клопов и других насекомых". С торжеством вытолкали они Линкина на улицу и,
потрясая воздух радостными восклицаниями, повели его на
градоначальнический двор. Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев
книгу, начал было объяснять, что она ничего не заключает в себе ни против
религии, ни против нравственности, ни даже против общественного
спокойствия. Но нищие ничего уже не слушали.
- Плохо ты, верно, читал! - дерзко кричали они градоначальнику и
подняли такой гвалт, что Грустилов испугался и рассудил, что благоразумие
повелевает уступить требованиям общественного мнения.
- Сам ли ты зловредную оную книгу сочинил? а ежели не сам, то кто тот
заведомый вор и сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и как
ты с тем вором знакомство свел? и от него ли ту книжицу получил? и ежели
от него, то зачем, кому следует, о том не объявил, но, забыв совесть,
распутству его потакал и подражал? - Так начал Грустилов свой допрос
Линкину.
- Ни сам я тоя книжицы не сочинял, ни сочинителя оной в глаза не
видывал, а напечатана она в столичном городе Москве, в университетской
типографии, иждивением книгопродавцев Манухиных! - твердо отвечал Линкин.
Толпе этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не того. Ей
казалось, что Грустилов, как только приведут к нему Линкина, разорвет его
пополам - и дело с концом! А он, вместо того, разговаривает! Поэтому, едва
градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный пункт, как
толпа загудела:
- Что ты с ним балы-то точишь! он в бога не верит!
Тогда Грустилов в ужасе разодрал на себе вицмундир.
- Точно ли ты в бога не веришь? - подскочил он к Линкину и по важности
обвинения, не выждав ответа, слегка ударил его, в виде задатка, по щеке.
- Никому я о сем не объявлял, - уклонился Линкин от прямого ответа.
- Свидетели есть! свидетели! - гремела толпа.
Выступили вперед два свидетеля: отставной солдат Карапузов да
слепенькая нищенка Маремьянушка. "И было тем свидетелям дано за ложное
показание по пятаку серебром", - говорит летописец, который в этом случае
явно становится на сторону угнетенного Линкина.
- Намеднись, а когда именно - не упомню, - свидетельствовал Карапузов,
- сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня сидел этот самый
учитель и тоже пил вино. И выпивши он того вина довольно, сказал: все мы,
что человеки, что скоты - всё едино; все помрем и все к чертовой матери
пойдем!
- Но когда же... - заикнулся было Линкин.
- Стой! ты погоди пасть-то разевать! пущай сперва свидетель доскажет! -
крикнула на него толпа.
- И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, - продолжал Карапузов,
- кротким манером сказал ему: "Как же, мол, это так, ваше благородие?
ужели, мол, что человек, что скотина - все едино? и за что, мол, вы так
нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас не
нашли? Батюшки, мол, наши духовные не тому нас учили, - вот что!" Ну, он,
это, взглянул на меня этак сыскоса: "Ты, говорит, колченогий (а у меня,
ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло), в полиции, видно,
служишь?" - взял шапку и вышел из кабака вон.
Линкин разинул рот, но это только пуще раздражило толпу.
- Да зажми ты ему пасть-то! - кричала она Грустилову, - ишь речистый
какой выискался!
Карапузова сменила Маремьянушка.
- Сижу я намеднись в питейном, - свидетельствовала она, - и тошно мне,
слепенькой, стало; сижу этак-то и все думаю: куда, мол, нонче народ,
против прежнего, гордее стал! Бога забыли, в посты скоромное едят, нищих
не оделяют; смотри, мол, скоро и на солнышко прямо смотреть станут! Право.
Только и подходит ко мне самый этот молодец: "Слепа, бабушка?" -
говорит.
"Слепенькая, мол, ваше высокое благородие". - "А отчего, мол, ты
слепа?" - "От бога, говорю, ваше высокое благородие". - "Какой тут бог, от
воспы, чай?" - это он-то все говорит. "А воспа-то, говорю, от кого же?" -
"Ну, да, от бога, держи карман! Вы, говорит, в сырости да в нечистоте всю
жизнь копаетесь, а бог виноват!"
Маремьянушка остановилась и заплакала.
- И так это меня обидело, - продолжала она, всхлипывая, - уж и не знаю
как!
"За что же, мол, ты бога-то обидел?" - говорю я ему. А он не то чтобы
что, плюнул мне прямо в глаза: "Утрись, говорит, может, будешь видеть", -
и был таков.
Обстоятельства дела выяснились вполне; но так как Линкин непременно
требовал, чтобы была выслушана речь его защитника, то Грустилов должен был
скрепя сердце исполнить его требование. И точно: вышел из толпы какой-то
отставной подъячий и стал говорить. Сначала говорил он довольно невнятно,
но потом вник в предмет и, к общему удивлению, вместо того чтобы защищать,
стал обвинять. Это до того подействовало на Линкина, что он сейчас же не
только сознался во всем, но даже много прибавил такого, чего никогда и не
бывало.
- Смотрел я однажды у пруда на лягушек, - говорил он, - и был смущен
диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один
человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку,
исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо
малая видом и не бессмертная.
Тогда Грустилов обратился к убогим и, сказав:
- Сами видите! - приказал отвести Линкина в часть.
К сожалению, летописец не рассказывает дальнейших подробностей этой
истории. В переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об
этом деле: "Вы, мужчины, очень счастливы; вы можете быть твердыми; но на
меня вчерашнее зрелище произвело такое действие, что Пфейфер не на шутку
встревожился и поскорей дал мне принять успокоительных капель". И только.
Но происшествие это было важно в том отношении, что если прежде у
Грустилова еще были кой-какие сомнения насчет предстоящего ему образа
действия, то с этой минуты они совершенно исчезли. Вечером того же дня он
назначил Парамошу инспектором глуповских училищ, а другому юродивому,
Яшеньке, предоставил кафедру философии, которую нарочно для него создал в
уездном училище. Сам же усердно принялся за сочинение трактата: "О
восхищениях благочестивой души".
В самое короткое время физиономия города до того изменилась, что он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг