ПОКЛОНЕНИЕ МАМОНЕ И ПОКАЯНИЕ
Человеческая жизнь - сновидение, говорят философы-спиритуалисты, и если
б они были вполне логичны, то прибавили бы: и история - тоже сновидение.
Разумеется, взятые абсолютно, оба эти сравнения одинаково нелепы,
однако нельзя не сознаться, что в истории действительно встречаются по
местам словно провалы, перед которыми мысль человеческая останавливается
не без недоумения. Поток жизни как бы прекращает свое естественное течение
и образует водоворот, который кружится на одном месте, брызжет и
покрывается мутною накипью, сквозь которую невозможно различить ни ясных
типических черт, ни даже сколько-нибудь обособившихся явлений. Сбивчивые и
неосмысленные события бессвязно следуют одно за другим, и люди,
по-видимому, не преследуют никаких других целей, кроме защиты нынешнего
дня. Попеременно, они то трепещут, то торжествуют, и чем сильнее дает себя
чувствовать унижение, тем жестче и мстительнее торжество. Источник, из
которого вышла эта тревога, уже замутился; начала, во имя которых возникла
борьба, стушевались; остается борьба для борьбы, искусство для искусства,
изобретающее дыбу, хождение по спицам и т. д.
Конечно, тревога эта преимущественно сосредоточивается на поверхности;
однако ж едва ли возможно утверждать, что и на дне в это время обстоит
благополучно. Что происходит в тех слоях пучины, которые следуют
непосредственно за верхним слоем и далее, до самого дна? пребывают ли они
спокойными, или и на них производит свое давление тревога, обнаружившаяся
в верхнем слое? - с полною достоверностью определить это невозможно, так
как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому, что уходит далеко
вглубь. Но едва ли мы ошибемся, сказавши, что давление чувствуется и там.
Отчасти оно выражается в форме материальных ущербов и утрат, но
преимущественно в форме более или менее продолжительной отсрочки
общественного развития. И хотя результаты этих утрат с особенною горечью
сказываются лишь впоследствии, однако ж можно догадаться, что и
современники без особенного удовольствия относятся к тем давлениям,
которые тяготеют над ними.
Одну из таких тяжких исторических эпох, вероятно, переживал Глупов в
описываемое летописцем время. Собственная внутренняя жизнь города
спряталась на дно, на поверхность же выступили какие-то злостные эманации,
которые и завладели всецело ареной истории. Искусственные примеси сверху
донизу опутали Глупов, и ежели можно сказать, что в общей экономии его
существования эта искусственность была небесполезна, то с не меньшею
правдой можно утверждать и то, что люди, живущие под гнетом ее, суть люди
не весьма счастливые. Претерпеть Бородавкина для того, чтоб познать пользу
употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева для того,
чтоб ознакомится с настоящею отвагою, - как хотите, а такой удел не может
быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным, хотя, с другой
стороны, и нельзя отрицать, что некоторые злаки действительно полезны, да
и отвага, употребленная в свое время и в своем месте, тоже не вредит.
При таких условиях невозможно ожидать, чтобы обыватели оказали
какие-нибудь подвиги по части благоустройства и благочиния или особенно
успели по части наук и искусств. Для них подобные исторические эпохи суть
годы учения, в течение которых они испытывают себя в одном: в какой мере
они могут претерпеть. Такими именно и представляет нам летописец своих
сограждан. Из рассказа его видно, что глуповцы беспрекословно подчиняются
капризам истории и не представляют никаких данных, по которым можно было
бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления; что, напротив
того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые
безотчетным страхом. Никто не станет отрицать, что эта картина не лестная,
но иною она не может и быть, потому что материалом для нее служит человек,
которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется,
не может прийти к другому результату, кроме ошеломления. Историю этих
ошеломлений летописец раскрывает перед нами с тою безыскусственностью и
правдою, которыми всегда отличаются рассказы бытописателей-архивариусов.
По моему мнению, это все, чего мы имеем право требовать от него. Никакого
преднамеренного глумления в рассказе его не замечается: напротив того, во
многих местах заметно даже сочувствие к бедным ошеломляемым. Уже один тот
факт, что, несмотря на смертный бой, глуповцы все-таки продолжают жить,
достаточно свидетельствует в пользу их устойчивости и заслуживает
серьезного внимания со стороны историка.
Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой
черни, которая и доселе считается стоящею как бы вне пределов истории. С
одной стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаяся
издалека и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой - рассыпавшиеся
по углам и всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли
какое-нибудь сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнуть
из сопоставления стихий столь противоположных?
Что сила, о которой идет речь, отнюдь не выдуманная - это доказывается
тем, что представление об ней даже положило основание целой исторической
школе.
Представители этой школы совершенно искренно проповедуют, что чем
больше уничтожать обывателей, тем благополучнее они будут и тем блестящее
будет сама история. Конечно, это мнение не весьма умное, но как доказать
это людям, которые настолько в себе уверены, что никаких доказательств не
слушают и не принимают? Прежде нежели начать доказывать, надобно еще
заставить себя выслушать, а как это сделать, когда жалобщик самого себя не
умеет достаточно убедить, что его не следует истреблять?
- Говорил я ему: какой вы, сударь, имеете резон драться? а он только
знай по зубам щелкает: вот тебе резон! вот тебе резон!
Такова единственно ясная формула взаимных отношений, возможная при
подобных условиях. Нет резона драться, но нет резона и не драться; в
результате виднеется лишь печальная тавтология, в которой оплеуха
объявляется оплеухою. Конечно, тавтология эта держится на нитке, на одной
только нитке, но как оборвать эту нитку? - в этом-то весь и вопрос. И вот
само собою высказывается мнение: не лучше ли возложить упование на
будущее? Это мнение тоже не весьма умное, но что же делать, если никаких
других мнений еще не выработалось? И вот его-то, по-видимому, держались и
глуповцы.
Уподобив себя должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они
рассудили, что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные.
Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и
в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный
кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в
вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали
ждать, не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.
Поэтому я не вижу в рассказах летописца ничего такого, что посягало бы
на достоинство обывателей города Глупова. Это люди, как и все другие, с
тою только оговоркою, что природные их свойства обросли массой наносных
атомов, за которою почти ничего не видно. Поэтому о действительных
"свойствах" и речи нет, а есть речь только о наносных атомах. Было ли бы
лучше или даже приятнее, если б летописец, вместо описания нестройных
движений, изобразил в Глупове идеальное средоточие законности и права?
Например, в ту минуту, когда Бородавкин требует повсеместного
распространения горчицы, было ли бы для читателей приятнее, если б
летописец заставил обывателей не трепетать перед ним, а с успехом
доказывать несвоевременность и неуместность его затей?
Положа руку на сердце, я утверждаю, что подобное извращение глуповских
обычаев было бы не только не полезно, но даже положительно неприятно. И
причина тому очень проста: рассказ летописца в этом виде оказался бы
несогласным с истиною.
------------------------------------------------------------------------
Неожиданное усекновение головы майора Прыща не оказало почти никакого
влияния на благополучие обывателей. Некоторое время, за оскудением
градоначальников, городом управляли квартальные; но так как либерализм еще
продолжал давать тон жизни, то и они не бросались на жителей, но учтиво
прогуливались по базару и умильно рассматривали, который кусок пожирнее.
Но даже и эти скромные походы не всегда сопровождались для них удачею,
потому что обыватели настолько осмелились, что охотно дарили только
требухой.
Последствием такого благополучия было то, что в течение целого года в
Глупове состоялся всего один заговор, но и то не со стороны обывателей
против квартальных (как это обыкновенно бывает), а напротив того, со
стороны квартальных против обывателей (чего никогда не бывает). А именно:
мучимые голодом квартальные решились отравить в гостином дворе всех
собак, дабы иметь в ночное время беспрепятственный вход в лавки. К
счастью, покушение было усмотрено вовремя, и заговор разрешился тем, что
самих же заговорщиков лишили на время установленной дачи требухи.
После того прибыл в Глупов статский советник Иванов, но оказался столь
малого роста, что не мог вмещать ничего пространного. Как нарочно, это
случилось в ту самую пору, когда страсть к законодательству приняла в
нашем отечестве размеры чуть-чуть не опасные; канцелярии кипели уставами,
как никогда не кипели сказочные реки млеком и медом, и каждый устав весил
отнюдь не менее фунта. Вот это-то обстоятельство именно и причинило
погибель Иванова, рассказ о которой, впрочем, существует в двух совершенно
различных вариантах. Один вариант говорит, что Иванов умер от испуга,
получив слишком обширный сенатский указ, понять который он не надеялся.
Другой вариант утверждает, что Иванов вовсе не умер, а был уволен в
отставку за то, что голова его, вследствие постепенного присыхания мозгов
(от ненужности в их употреблении), перешла в зачаточное состояние. После
этого он будто бы жил еще долгое время в собственном имении, где и удалось
ему положить начало целой особи короткоголовых (микрокефалов), которые
существуют и доднесь.
Каковой из этих двух вариантов заслуживает большего доверия - решить
трудно; но справедливость требует сказать, что атрофирование столь важного
органа, как голова, едва ли могло свершиться в такое короткое время.
Однако ж, с другой стороны, не подлежит сомнению, что микрокефалы
действительно существуют и что родоначальником их предание называет именно
статского советника Иванова. Впрочем, для нас это вопрос второстепенный;
важно же то, что глуповцы, и во времена Иванова, продолжали быть
благополучными и что, следовательно, изъян, которым он обладал, послужил
обывателям не во вред, а на пользу.
В 1815 году приехал на смену Иванову виконт дю Шарио, французский
выходец.
Париж был взят; враг человечества навсегда водворен на острове Св.
Елены; "Московские ведомости" заявили, что с посрамлением врага задача их
кончилась, и обещали прекратить свое существование; но на другой день
взяли свое обещание назад и дали другое, которым обязывались прекратить
свое существование лишь тогда, когда Париж будет взят вторично. Ликование
было общее, а вместе со всеми ликовал и Глупов. Вспомнили про купчиху
Распопову, как она, вместе с Беневоленским, интриговала в пользу
Наполеона, выволокли ее на улицу и разрешили мальчишкам дразнить. Целый
день преследовали маленькие негодяи злосчастную вдову, называли ее
Бонапартовной, антихристовой наложницей и проч., покуда наконец она не
пришла в исступление и не начала прорицать. Смысл этих прорицаний
объяснился лишь впоследствии, когда в Глупов прибыл Угрюм-Бурчеев и не
оставил в городе камня на камне.
Дю Шарио был весел. Во-первых, его эмигрантскому сердцу было радостно,
что Париж взят; во-вторых, он столько времени настоящим манером не едал,
что глуповские пироги с начинкой показались ему райскою пищей. Наевшись
досыта, он потребовал, чтоб ему немедленно указали место, где было бы
можно passer son temps а faire des be^tises19, и был отменно доволен,
когда узнал, что в Солдатской слободе есть именно такой дом, какого ему
желательно. Затем он начал болтать и уже не переставал до тех пор, покуда
не был, по распоряжению начальства, выпровожен из Глупова за границу. Но
так как он все-таки был сыном XVIII века, то в болтовне его нередко
прорывался дух исследования, который мог бы дать очень горькие плоды, если
б он не был в значительной степени смягчен духом легкомыслия. Так,
например, однажды он начал объяснять глуповцам права человека; но, к
счастью, кончил тем, что объяснил права Бурбонов. В другой раз он начал с
того, что убеждал обывателей уверовать в богиню Разума, и кончил тем, что
просил признать непогрешимость папы. Все это были, однако ж, одни facons
de parler20; и в сущности виконт готов был стать на сторону какого угодно
убеждения или догмата, если имел в виду, что за это ему перепадет лишний
четвертак.
Он веселился без устали, почти ежедневно устроивал маскарады, одевался
дебардером, танцевал канкан и в особенности любил интриговать мужчин21.
Мастерски пел он гривуазные песенки и уверял, что этим песням научил
его граф д'Артуа (впоследствии французский король Карл X), во время
пребывания в Риге. Ел сначала все, что попало, но когда отъелся, то стал
употреблять преимущественно так называемую не'чисть, между которой отдавал
предпочтение давленине и лягушкам. Но дел не вершил и в администрацию не
вмешивался.
Это последнее обстоятельство обещало продлить благополучие глуповцев
без конца; но они сами изнемогли под бременем своего счастья. Они забылись.
Избалованные пятью последовательными градоначальничествами, доведенные
почти до ожесточения грубою лестью квартальных, они возмечтали, что
счастье принадлежит им по праву и что никто не в силах отнять его у них.
Победа над Наполеоном еще более утвердила их в этом мнении, и едва ли не в
эту самую эпоху сложилась знаменитая пословица: шапками закидаем! -
которая впоследствии долгое время служила девизом глуповских подвигов на
поле брани.
И вот последовал целый ряд прискорбных событий, которые летописец
именует "бесстыжим глуповским неистовством", но которое гораздо приличнее
назвать скоропреходящим глуповским баловством.
Начали с того, что стали бросать хлеб под стол и креститься неистовым
обычаем. Обличения того времени полны самых горьких указаний на этот
печальный факт. "Было время, - гремели обличители, - когда глуповцы
древних Платонов и Сократов благочестием посрамляли; ныне же не токмо сами
Платонами сделались, но даже того горчае, ибо едва ли и Платон хлеб божий
не в уста, а на пол метал, как нынешняя некая модная затея то делать
повелевает". Но глуповцы не внимали обличителям, и с дерзостью говорили:
"Хлеб пущай свиньи едят, а мы свиней съедим - тот же хлеб будет!" И дю
Шарио не только не возбранял подобных ответов, но даже видел в них
возникновение какого-то духа исследования.
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по
той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали
строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался
в небеса. Но так как архитекторов у них не было, а плотники были не ученые
и не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и только, быть
может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
Но и этого показалось мало. Забыли глуповцы истинного Бога и
прилепились к идолам. Вспомнили, что еще при Владимире Красном Солнышке
некоторые вышедшие из употребления боги были сданы в архив, бросились туда
и вытащили двух: Перуна и Волоса. Идолы, несколько веков не знавшие
ремонта, находились в страшном запущении, а у Перуна даже были нарисованы
углем усы.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг