общественного мнения.
Обманутый наружным спокойствием обывателей, он очутился в самом
щекотливом положении. С одной стороны, он чувствовал, что ему делать
нечего; с другой стороны, тоже чувствовал - что ничего не делать нельзя.
Поэтому он затеял нечто среднее, что-то такое, что до некоторой степени
напоминало игру в бирюльки. Опустит в гущу крючок, вытащит оттуда
злоумышленника и засадит.
Потом опять опустит, опять вытащит и опять засадит. И в то же время всё
пишет, всё пишет. Первого, разумеется, засадил Боголепова, который со
страху оговорил целую кучу злоумышленников. Каждый из злоумышленников, в
свою очередь, оговорил по куче других злоумышленников. Бригадир
роскошествовал, но глуповцы не только не устрашались, но, смеясь, говорили
промеж себя: "Каку таку новую игру старый пес затеял?"
- Постой! - рассуждали они, - вот придет ужо бумага!
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до
того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и
нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир
перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что не было дома,
который не считал бы одного или двух злоумышленников.
- Этак он, братцы, всех нас завинит! - догадывались глуповцы, и этого
опасения было достаточно, чтобы подлить масла в потухавший огонь.
Разом, без всякого предварительного уговора, уцелевшие от бригадирских
когтей сто пятьдесят "крестов" очутились на площади ("отпадшие" вновь
благоразумно скрылись) и, дойдя до градоначальнического дома, остановились.
- Аленку! - гудела толпа.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого
не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже
бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в
ту самую минуту, как бригадир переступил порог её. Замок щелкнул, и Аленка
осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее
толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
- Пожалейте, атаманы-молодцы, мое тело белое! - говорила Аленка
ослабевшим от ужаса голосом, - ведомо вам самим, что он меня силком от
мужа увел!
Но толпа ничего уж не слышала.
- Сказывай, ведьма! - гудела она, - через какое твое колдовство на наш
город сухость нашла?
Аленка словно обеспамятела. Она металась и, как бы уверенная в
неизбежном исходе своего дела, только повторяла: "Тошно мне! ох, батюшки,
тошно мне!"
Тогда совершилось неслыханное дело. Аленку разом, словно пух, взнесли
на верхний ярус колокольни и бросили оттуда на раскат с вышины более
пятнадцати саженей...
"И не осталось от той бригадировой сладкой утехи даже ни единого
лоскута. В одно мгновение ока разнесли ее приблудные голодные псы".
И вот, в то самое время, когда совершилась эта бессознательная кровавая
драма, вдали, по дороге, вдруг поднялось густое облако пыли.
- Хлеб идет! - вскрикнули глуповцы, внезапно переходя от ярости к
радости.
- Ту-ру! ту-ру! - явственно раздалось из внутренностей пыльного облака.
В колонну Соберись бегом!
Трезвону Зададим штыком! Скорей! скорей! скорей!
СОЛОМЕННЫЙ ГОРОД
Едва начал поправляться город, как новое легкомыслие осенило бригадира:
прельстила его окаянная стрельчиха Домашка.
Стрельцы в то время хотя уж не были настоящими, допетровскими
стрельцами, однако кой-что еще помнили. Угрюмые и отчасти саркастические
нравы с трудом уступали усилиям начальственной цивилизации, как ни
старалась последняя внушить, что галдение и крамолы ни в каком случае не
могут быть терпимы в качестве "постоянных занятий". Жили стрельцы в
особенной пригородной слободе, названной по их имени Стрелецкою, а на
противоположном конце города расположилась слобода Пушкарская, в которой
обитали опальные петровские пушкари и их потомки. Общая опала, однако ж,
не соединила этих людей, и обе слободы постоянно враждовали друг с другом.
Казалось, между ними существовали какие-то старые счеты, которых они не
могли забыть и которые каждая сторона формулировала так: "Кабы не ваше
(взаимно) тогда воровство, гуляли бы мы и по сю пору по матушке-Москве". В
особенности выступали наружу эти счеты при косьбе лугов. Каждая слобода
имела в своем владении особенные луга, но границы этих лугов были
определены так: "в урочище, "где Пётру Долгого секли" - клин, да в дву
потому ж". И стрельцы и пушкари аккуратно каждый год около петровок
выходили на место; сначала, как и путные, искали какого-то оврага,
какой-то речки, да еще кривой березы, которая в свое время составляла
довольно ясный межевой признак, но лет тридцать тому назад была срублена;
потом, ничего не сыскав, заводили речь об "воровстве" и кончали тем, что
помаленьку пускали в ход косы. Побоища происходили очень серьезные, но
глуповцы до того пригляделись к этому явлению, что нимало даже не
формализировались им. Впоследствии, однако ж, начальство обеспокоилось и
приказало косы отобрать. Тогда не стало чем косить траву, и животы
помирали от бескормицы. "И не было ни стрельцам, ни пушкарям прибыли ни
малыя, а только землемерам злорадство великое", - прибавляет по этому
случаю летописец.
На одно из таких побоищ явился сам Фердыщенко с пожарной трубою и
бочкой воды. Сначала он распоряжался довольно деятельно и даже пустил в
дерущихся порядочную струю воды; но когда увидел Домашку, действовавшую в
одной рубахе, впереди всех, с вилами в руках, то "злопыхательное" сердце
его до такой степени воспламенилось, что он мгновенно забыл и о силе
данной им присяги, и о цели своего прибытия. Вместо того чтоб постепенно
усиливать обливательную тактику, он преспокойно уселся на кочку и,
покуривая из трубочки, завел с землемерами пикантный разговор. Таким
образом, пожирая Домашку глазами, он просидел до вечера, когда
сгустившиеся сумерки сами собой принудили сражающихся разойтись по домам.
Стрельчиха Домашка была совсем в другом роде, нежели Аленка. Насколько
последняя была плавна и женственна во всех движениях, настолько же первая
- резка, решительна и мужественна. Худо умытая, растрепанная,
полурастерзанная, она представляла собой тип бабы-халды, походя ругающейся
и пользующейся всяким случаем, чтоб украсить речь каким-нибудь
непристойным движением. С утра до вечера звенел по слободе ее голос,
клянущий и сулящий всякие нелегкие, и умолкал только тогда, когда зелено'
вино угомоняло ее до потери сознания. Стрельцы из молодых гонялись за нею
без памяти, однако ж не враждовали из-за нее промеж собой, а все вообще
называли "сахарницей" и "проезжим шляхом". Пушкари ее боялись, но втайне
тоже вожделели. Смелости она была необыкновенной. Она наступала на
человека прямо, как будто говорила: а ну, посмотрим, покоришь ли ты меня?
- и всякому, конечно, делалось лестным доказать этой "прорве", что
"покорить" ее можно. Об одеждах своих она не заботилась, как будто
инстинктивно чувствовала, что сила ее не в цветных сарафанах, а в той
неистощимой струе молодого бесстыжества, которое неудержимо прорывалось во
всяком ее движении. Был у нее, по слухам, и муж, но так как она дома
ночевала редко, а все по клевушка'м да по овинам, да и детей у нее не
было, то в скором времени об этом муже совсем забыли, словно так и явилась
она на свет Божий прямо бабой мирскою да бабой нероди'хою.
Но это-то, собственно, то есть совсем наглое забвение всяких
околичностей, и привлекло "злопыхательное" сердце привередливого старца.
Сладостная, тающая бесстыжесть Аленки позабылась; потребовалось
возбуждение более острое, более способное действовать на засыпающие
чувства старика.
"Испытали мы бабу сладкую, - сказал он себе, - теперь станем испытывать
бабу строптивую". И, сказавши это, командировал в Стрелецкую слободу
урядника, снабдив его, для порядка, рассыльною книгой. Урядник застал
Домашку вполпьяна, за огородами, около амбарушки, окруженную толпою
стрельчат. Услышав требование явиться, она как бы изумилась, но так как, в
сущности, ей было все равно, "кто ни поп - тот батька", то после минутного
колебания она начала приподниматься, чтоб последовать за посланным. Но тут
возмутились стрельчата и отняли у урядника бабу.
- Больно лаком стал! - кричала они, - давно ли Аленку у Митьки со двора
свел, а теперь, поди-кось, уж у опчества бабу отнять вздумал!
Конечно, бригадиру следовало бы на сей раз посовеститься; но его словно
бес обуял. Как ужаленный бегал он по городу и кричал криком. Не пошли ему
впрок ни уроки прошлого, ни упреки собственной совести, явственно
предупреждавшей распалившегося старца, что не ему придется расплачиваться
за свои грехи, а все тем же ни в чем не повинным глуповцам. Как ни
отбивались стрельчата, как ни отговаривалась сама Домашка, что она "против
опчества идти не смеет", но сила, по обыкновению, взяла верх. Два раза
стегал бригадир заупрямившуюся бабенку, два раза она довольно стойко
вытерпела незаслуженное наказание, но когда принялись в третий раз, то не
выдержала...
Тогда выступили вперед пушкари и стали донимать стрельцов насмешками за
то, что не сумели свою бабу от бригадировых шелепов отстоять. "Глупые были
пушкари, - поясняет летописец, - того не могли понять, что, посмеиваясь
над стрельцами, сами над собой посмеиваются". Но стрельцам было не до
того, чтобы объяснять действия пушкарей глупостью или иною причиной. Как
люди, чувствующие кровную обиду и не могущие отомстить прямому ее
виновнику, они срывали свою обиду на тех, которые напоминали им о ней.
Начались драки, бесчинства и увечья; ходили друг против дружки и в
одиночку и стена на стену, и всего больше страдал от этой ненависти город,
который очутился как раз посередке между враждующими лагерями. Но бригадир
уже ничего не слушал и ни на что не обращал внимания. Он забрался с
Домашкой на вышку градоначальнического дома и первый день своего торжества
ознаменовал тем, что мертвецки напился пьян с новой жертвой своего
сластолюбия...
------------------------------------------------------------------------
И вот новое ужасное бедствие не замедлило постигнуть город...
Пожар начался 7-го июля, накануне праздника Казанской Божией матери.
До первых чисел июля все шло самым лучшим образом. Перепадали дожди, и
притом такие тихие, теплые и благовременные, что все растущее с
неимоверною быстротой поднималось в росте, наливалось и зрело, словно
волшебством двинутое из недр земли. Но потом началась жара и сухмень, что
также было весьма благоприятно, потому что наступала рабочая пора.
Граждане радовались, надеялись на обильный урожай и спешили с работами.
Шестого числа утром вышел на площадь юродивый Архипушко, стал середь
торга и начал раздувать по ветру своей пестрядинной рубашкой.
- Горю! горю! - кричал блаженный.
Старики, гуторившие кругом, примолкли, собрались около блаженненького и
спросили:
- Где, батюшко?
Но прозорливец бормотал что-то нескладное.
- Стрела бежит, огнем палит, смрадом-дымом душит. Увидите меч огненный,
услышите голос архангельский... горю!
Больше ничего от него не могли добиться, потому что, выговоривши свою
нескладицу, юродивый тотчас же скрылся (точно сквозь землю пропал), а
задержать блаженного никто не посмел. Тем не меньше старики задумались.
- Про "стрелу" помянул! - говорили они, покачивая головами на
Стрелецкую слободу.
Но этим дело не ограничилось. Не прошло часа, как на той же площади
появилась юродивая Анисьюшка. Она несла в руках крошечный узелок и, севши
посередь базара, начала ковырять пальцем ямку. И ее обступили старики.
- Что ты, Анисьюшка, делаешь? на что ямку копаешь? - спрашивали они.
- Добро хороню! - отвечала блаженная, оглядывая вопрошавших с
бессмысленною улыбкой, которая с самого дня рождения словно застыла у ней
на лице.
- Пошто же ты хоронишь его? чай, и так от тебя, Божьей старушки, никто
не покорыствуется?
Но блаженная бормотала:
- Добро хороню... восемь ленточек... восемь тряпочек... восемь
платочков шелковыих... восемь золотыих запоночков... восемь сережек
яхонтовенькиих...
восемь перстеньков изумрудныих... восьмеро бус янтарныих... восьмеро
ниток бурмицкиих... девятая - лента алая... хи-хи! - засмеялась она своим
тихим, младенческим смехом.
- Господи! что такое будет! - шептали испуганные старики.
Обернулись, ан бригадир, весь пьяный, смотрит на них из окна и лыка не
вяжет, а Домашка-стрельчиха угольком фигуры у него на лице рисует.
- Вот-то пса несытого нелегкая принесла! - чуть-чуть было не сказали
глуповцы, но бригадир словно понял их мысль и не своим голосом закричал:
- Опять за бунты принялись! не прочухались!
С тяжелою думой разбрелись глуповцы по своим домам, и не было слышно в
тот день на улицах ни смеху, ни песен, ни говору.
На другой день, с утра, погода чуть-чуть закуражилась; но так как
работа была спешная (зачиналось жнитво), то все отправились в поле.
Работа, однако ж, шла вяло. Оттого ли, что дело было перед праздником, или
оттого, что всех томило какое-то смутное предчувствие, но люди двигались
словно сонные.
Так продолжалось до пяти часов, когда народ начал расходиться по домам,
чтоб принарядиться и отправиться ко всенощной. В исходе седьмого в церквах
заблаговестили, и улицы наполнились пестрыми толпами народа. На небе было
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг