нижеследующем не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы
малые, провизия дорогая... где пастырю-то взять, господин бригадир?
- Ох! за грехи меня, старого, Бог попутал! - простонал бригадир и
горько заплакал.
И вот, сел он опять за свое писанье; писал много, писал всюду.
Рапортовал так: коли хлеба не имеется, так, по крайности, пускай хоть
команда прибудет. Но ни на какое свое писание ни из какого места ответа не
удостоился.
А глуповцы с каждым днем становились назойливее и назойливее.
- Что? получил, бригадир. ответ? - спрашивали они его с неслыханной
наглостью.
- Не получил, братики! - отвечал бригадир.
Глуповцы смотрели ему "нелепым обычаем" в глаза и покачивали головами.
- Гунявый ты! вот что! - укоряли они его, - оттого тебе, гадёнку, и не
отписывают! не стоишь!
Одним словом, вопросы глуповцев делались из рук вон щекотливыми.
Наступила такая минута, когда начинает говорить брюхо, против которого
всякие резоны и ухищрения оказываются бессильными.
- Да; убеждениями с этим народом ничего не поделаешь! - рассуждал
бригадир, - тут не убеждения требуются, а одно из двух: либо хлеб, либо...
команда!
Как и все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею лишь
с прискорбием; но мало-помалу он до того вник в нее, что не только смешал
команду с хлебом, но даже начал желать первой пуще последнего.
Встанет бригадир утром раненько, сядет к окошку, и все прислушивается,
не раздастся ли откуда: туру-туру?
Рассыпьтесь, молодцы! За камни, за кусты! По два в ряд!
- Нет! не слыхать!
- Словно и Бог-то наш край позабыл! - молвит бригадир.
А глуповцы между тем всё жили, всё жили.
Молодые все до одного разбежались. "Бежали-бежали, - говорит летописец,
- многие, ни до чего не добежав, венец приняли; многих изловили и
заключили в узы; сии почитали себя благополучными". Дома остались только
старики да малые дети, у которых не было ног, чтоб бежать. На первых порах
оставшимся полегчало, потому что доля бежавших несколько увеличила долю
остальных.
Таким образом прожили еще с неделю, но потом опять стали помирать.
Женщины выли, церкви переполнились гробами, трупы же людей худородных
валялись по улицам неприбранные. Трудно было дышать в зараженном воздухе;
стали опасаться, чтоб к голоду не присоединилась еще чума, и для
предотвращения зла сейчас же составили комиссию, написали проект об
устройстве временной больницы на десять кроватей, нащипали корпии и
послали во все места по рапорту. Но, несмотря на столь видимые знаки
начальственной попечительности, сердца обывателей уже ожесточились. Не
проходило часа, чтобы кто-нибудь не показал бригадиру фигу, не назвал его
"гунявым", "гадёнком" и прочее.
К довершению бедствия, глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся
исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали
судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока - самого
древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и мир. и Евсеич
друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить.
Наконец мир сказал:
- Сколько ты, Евсеич, на свете годов живешь, сколько начальников видел,
а все жив состоишь!
Тогда и Евсеич не вытерпел.
- Много годов я выжил! - воскликнул он, внезапно воспламенившись. -
Много начальников видел! Жив есмь!
И, сказавши это, заплакал. "Взыграло древнее сердце его, чтобы
послужить", - прибавляет летописец. И сделался Евсеич ходоком, и положил в
сердце своем искушать бригадира до трех раз.
- Ведомо ли тебе, бригадиру, что мы здесь целым городом сироты
помираем? - так начал он свое первое искушение.
- Ведомо, - ответствовал бригадир.
- И то ведомо ли тебе, от чьего бездельного воровства такой обычай
промеж нас учинился?
- Нет, не ведомо.
Первое искушение кончилось. Евсеич воротился к колокольне и отдал миру
подробный отчет. "Бригадир же, видя таковое Евсеича ожесточение, весьма
убоялся", - говорит летописец.
Через три дня Евсеич явился к бригадиру во второй раз, "но уже прежний
твердый вид утерял".
- С правдой мне жить везде хорошо! - сказал он, - ежели мое дело
справедливое, так ссылай ты меня хоть на край света, - мне и там с правдой
будет хорошо!
- Это точно, что с правдой жить хорошо, - отвечал бригадир, - только
вот я какое слово тебе молвлю: лучше бы тебе, древнему старику, с правдой
дома сидеть, чем беду на себя наклика'ть!
- Нет! мне с правдой дома сидеть не приходится! потому она,
правда-матушка, непоседлива! Ты глядишь: как бы в избу да на полати
влезти, ан она, правда-матушка, из избы вон гонит... вот что!
- Что ж! по мне пожалуй! Только как бы ей, правде-то твоей, не набежать
на рожон!
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и
вновь отдал миру подробный отчет. "Бригадир же, видя Евсеича о правде
безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо", -
прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что
ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что
он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Еще через три дня Евсеич пришел к бригадиру в третий раз и сказал:
- А ведомо ли тебе, старому псу...
Но не успел он еще порядком рот разинуть, как бригадир, в свою очередь,
гаркнул:
- Одеть дурака в кандалы!
Надели на Евсеича арестантский убор и, "подобно невесте, навстречу
жениха грядущей", повели, в сопровождении двух престарелых инвалидов, на
съезжую.
По мере того как кортеж приближался, толпы глуповцев расступались и
давали дорогу.
- Небось, Евсеич, небось! - раздавалось кругом, - с правдой тебе везде
будет жить хорошо!
Он же кланялся на все стороны и говорил:
- Простите, атаманы-молодцы! ежели кого обидел, и ежели перед кем
согрешил, и ежели кому неправду сказал... все простите!
- Бог простит! - слышалось в ответ.
- И ежели перед начальством согрубил... и ежели в зачинщиках был... и в
том, Христа ради, простите!
- Бог простит!
С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было,
исчез без остатка, как умеют исчезать только "старатели" русской земли.
Однако строгость бригадира все-таки оказала лишь временное действие. На
несколько дней город действительно попритих, но так как хлеба все не было
("нет этой нужды горше!" - говорит летописец), то волею-неволею опять
пришлось глуповцам собраться около колокольни. Смотрел бригадир с своего
крылечка на это глуповское "бунтовское неистовство" и думал: "Вот бы
теперь горошком - раз-раз-раз - и се не бе!" Но глуповцам приходилось не
до бунтовства.
Собрались они, начала тихим манером сговариваться, как бы им "о себе
промыслить", но никаких новых выдумок измыслить не могли, кроме того что
опять выбрали ходока.
Новый ходок, Пахомыч, взглянул на дело несколько иными глазами, нежели
несчастный его предшественник. Он понял так, что теперь самое верное
средство - это начать во все места просьбы писать.
- Знаю я одного человечка, обратился он к глуповцам, - не к нему ли нам
наперед поклониться сходить?
Услышав эту речь, большинство обрадовалось. Как ни велика была "нужа",
но всем как будто полегчало при мысли, что есть где-то какой-то человек,
который готов за всех "стараться". Что без "старания" не обойдешься - это
одинаково сознавалось всеми; но всякому казалось не в пример удобнее, чтоб
за него "старался" кто-нибудь другой. Поэтому толпа уж совсем было
двинулась вперед, чтоб исполнить совет Пахомыча, как возник вопрос, куда
идти: направо или налево? Этим моментом нерешительности воспользовались
люди охранительной партии.
- Стойте, атаманы-молодцы! - сказали они, - как бы нас за этого
человека бригадир не взбондировал! Лучше спросим наперед, каков таков
человек?
- А таков этот человек, что все ходы и выходы знает! Одно слово,
прожженный! - успокоил Пахомыч.
Оказалось на поверку, что "человечек" - не кто иной, как отставной
приказный Боголепов, выгнанный из службы "за трясение правой руки",
каковому трясению состояла причина в напитках. Жил он где-то на "болоте",
в полуразвалившейся избенке некоторой мещанской девки, которая, за свое
легкомыслие, пользовалась прозвищем "козы" и "опчественной кружки".
Занятий настоящих он не имел, а составлял с утра до вечера ябеды, которые
писал, придерживая правую руку левою. Никаких других сведений об
"человечке" не имелось, да, по-видимому, и не ощущалось в них надобности,
потому что большинство уже зараньше было расположено к безусловному
доверию.
Тем не менее вопрос "охранительных людей" все-таки не прошел даром.
Когда толпа окончательно двинулась, по указанию Пахомыча. то несколько
человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел
раскол.
Явились так называемые "отпадшие", то есть такие прозорливцы, которых
задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений,
ожидающихся в будущем. "Отпадшие" пришли на бригадирский двор, но сказать
ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы
засвидетельствовать.
Несмотря, однако, на раскол, дело, затеянное глуповцами на "болоте",
шло своим чередом.
На минуту Боголепов призадумался, как будто ему еще нужно было старый
хмель из головы вышибить. Но это было раздумье мгновенное. Вслед за тем он
торопливо вынул из чернильницы перо, обсосал его, сплюнул, вцепился левой
рукою в правую и начал строчить:
"ВО ВСЕ МЕСТА РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ
Просят пренесчастнейшего города Глупова всенижайшие и всебедствующие
всех сословий чины и людишки, а о чем, тому следуют пункты:
1) Сим доводим до всех Российской империи мест и лиц: мрем мы все,
сироты, до единого. Начальство же кругом себя видим неискусное, ко
взысканию податей строгое, к подаванию же помощи мало поспешное. И еще
доводим:
которая у того бригадира, Фердыщенка, ямская жена Аленка, то от нее
беспременно всем нашим бедам источник приключился, а более того причины не
видим. А когда жила Аленка у мужа своего, Митьки-ямщика, то было в нашем
городе смирно и жили мы всем изобильно. Хотя же и дальше терпеть согласны,
однако опасаемся: ежели все помрем, то как бы бригадир со своей Аленкой
нас не оклеветал и перед начальством в сумненье не ввел.
2) Более сего пунктов не имеется.
К сему прошению, вместо людишек города Глупова, за неграмотностью их,
поставлено двести и тринадцать крестов.
Когда прошение было прочитано и закрестовано, то у всех словно отлегло
от сердца. Запаковали бумагу в конверт, запечатали и сдали на почту.
- Ишь, поплелась! - говорили старики, следя за тройкой, уносившей их
просьбу в неведомую даль, - теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам не долго!
И действительно, в городе вновь сделалось тихо: глуповцы никаких новых
бунтов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же приезжие
спрашивали: как дела? - то отвечали:
- Теперь наше дело верное! теперича мы, братец мой, бумагу подали!
Но проходил месяц, проходил другой - резолюции не было. А глуповцы всё
жили и всё что-то жевали. Надежды росли и с каждым новым днем приобретали
всё больше и больше вероятия. Даже "отпадшие" начали убеждаться в
неуместности своих опасений и крепко приставали, чтоб их записывали в
зачинщики. Очень может быть, что так бы и кончилось это дело измором, если
б бригадир своим административным неискусством сам не взволновал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг