всего одно облачко, но ветер крепчал и еще более усиливал общие
предчувствия. Не успели отзвонить третий звон, как небо заволокло сплошь и
раздался такой оглушительный раскат грома, что все молящиеся вздрогнули;
за первым ударом последовал второй, третий; затем послышался где-то, не
очень близко, набат. Народ разом схлынул из всех церквей. У выходов люди
теснились, давили друг друга, в особенности женщины, которые заранее
причитали по своим животам и пожиткам. Горела Пушкарская слобода, и от
нее, навстречу толпе, неслась целая стена песку и пыли.
Хотя был всего девятый час в начале, но небо до такой степени закрылось
тучами, что на улицах сделалось совершенно темно. Сверху черная,
безграничная бездна, прорезываемая молниями; кругом воздух, наполненный
крутящимися атомами пыли, - все это представляло неизобразимый хаос, на
грозном фоне которого выступал не менее грозный силуэт пожара. Видно было,
как вдали копошатся люди, и казалось, что они бессознательно толкутся на
одном месте, а не мечутся в тоске и отчаянье. Видно было, как кружатся в
воздухе оторванные вихрем от крыш клочки зажженной соломы, и казалось, что
перед глазами совершается какое-то фантастическое зрелище, а не горчайшее
из злодеяний, которыми так обильны бессознательные силы природы.
Постепенно одно за другим занимались деревянные строения и словно таяли. В
одном месте пожар уже в полном разгаре; все строение обнял огонь, и с
каждой минутой размеры его уменьшаются, и силуэт принимает какие-то
узорчатые формы, которые вытачивает и выгрызает страшная стихия. Но вот в
стороне блеснула еще светлая точка, потом ее закрыл густой дым, и через
мгновение из клубов его вынырнул огненный язык; потом язык опять исчез,
опять вынырнул - и взял силу. Новая точка, еще точка... сперва черная,
потом ярко-оранжевая; образуется целая связь светящихся точек, и затем -
настоящее море, в котором утопают все отдельные подробности, которое
крутится в берегах своею собственною силою, которое издает свой
собственный треск, гул и свист. Не скажешь, что тут горит, что плачет, что
страдает; тут все горит, все плачет, все страдает... Даже стонов отдельных
не слышно.
Люди стонали только в первую минуту, когда без памяти бежали к месту
пожара. Припоминалось тут все, что когда-нибудь было дорого; все заветное,
пригретое, приголубленное, все, что помогало примиряться с жизнью и нести
ее бремя. Человек так свыкся с этими извечными идолами своей души, так
долго возлагал на них лучшие свои упования, что мысль о возможности
потерять их никогда отчетливо не представлялась уму. И вот настала минута,
когда эта мысль является не как отвлеченный призрак, не как плод
испуганного воображения, а как голая действительность, против которой не
может быть и возражений. При первом столкновении с этой действительностью
человек не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет,
простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что
злодейство, быть может, пройдет мимо. Но когда он убедился, что злодеяние
уже совершилось, то чувства его внезапно стихают, и одна только жажда
водворяется в сердце его - это жажда безмолвия. Человек приходит к
собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех
пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать, что вот
это и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось
и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через всю его
жизнь.
Что остается тут делать? что можно еще предпринять? Можно только
сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое,
нечто такое, от чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть,
потому что оно придет само собою и назовется завтрашним днем.
- Все ли вы тут? - раздается в толпе женский голос, - один, другой...
Николка-то где?
- Я, мамонька, здеся, - отвечал боязливый лепет ребенка, притаившегося
сзади около сарафана матери.
- Где Матренка? - слышится в другом месте, - ведь Матренка-то в избе
осталась!
На этот призыв выходит из толпы парень и с разбега бросается в пламя.
Проходит одна томительная минута, другая. Обрушиваются балки одна за
другой, трещит потолок. Наконец парень показывается среди облаков дыма;
шапка и полушубок на нем затлелись, в руках ничего нет. Слышится вопль:
"Матренка! Матренка! где ты?" - потом следуют утешения, сопровождаемые
предположениями, что, вероятно, Матренка с испуга убежала на огород...
Вдруг в стороне из глубины пустого сарая раздается нечеловеческий
вопль, заставляющий даже эту, совсем обеспамятевшую толпу перекреститься и
вскрикнуть: "спаси, Господи!" Весь или почти весь народ устремляется по
направлению этого крика. Сарай только что загорелся, но подступиться к
нему уже нет возможности. Огонь охватил плетеные стены, обвил каждую
отдельную хворостинку, и в одну минуту сделал из темной, дымившейся массы
рдеющий, ярко-прозрачный костер. Видно было, как внутри метался и бегал
человек, как он рвал на себе рубашку, царапал ногтями грудь, как он вдруг
останавливался и весь вытягивался, словно вдыхал. Видно было, как брызгали
на него искры, словно обливали, как занялись на нем волосы, как он сначала
тушил их, потом вдруг закружился на одном месте...
- Батюшки! да ведь это Архипушко! - разглядели люди.
Действительно, это был он. Среди рдеющего кругом хвороста темная,
полудикая фигура его казалась просветлевшею. Людям виделся не тот
нечистоплотный, блуждающий мутными глазами Архипушко, каким его
обыкновенно видали, не Архипушко, преданный предсмертным корчам и, подобно
всякому другому смертному, бессильно борющийся против неизбежной гибели, а
словно какой-то энтузиаст, изнемогающий под бременем переполнившего его
восторга.
- Отворь ворота, Архипушко! отворь, батюшко! - кричали издали люди,
жалеючи.
Но Архипушко не слыхал и продолжал кружиться и кричать. Очевидно было,
что у него уже начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддерживавшие
соломенную крышу, подгорели. Целое облако пламени и дыми разом рухнуло на
землю, прикрыло человека и закрутилось. Рдеющая точка на время опять
превратилась в темную; все инстинктивно перекрестились...
Не успели пушкари опамятоваться от этого зрелища, как их ужаснуло новое:
загудели на соборной колокольне колокола, и вдруг самый большой из них
грохнулся вниз. Бросились и туда, но тут увидели, что вся слобода уже в
пламени, и начали помышлять о собственном спасении. Толпа, оставшаяся без
крова, пропитания и одежды, повалила в город, но и там встретилась с общим
смятением. Хотя очевидно было, что пламя взяло все, что могло взять, но
горожанам, наблюдавшим за пожаром по ту сторону речки, казалось, что пожар
все рос и зарево больше и больше рдело. Весь воздух был наполнен какою-то
светящеюся массою, в которой, отдельными точками, кружились и вихрились
головни и горящие пуки соломы. "Куда-то они полетят? На ком обрушатся?" -
спрашивали себя оцепенелые горожане.
Этот вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился к своему двору
спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и
навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась
эта вереница по направлению к выгону и, отойдя от города на безопасное
расстояние, начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и
растворил на выгоне легко уступающий чернозем.
Между тем пушкари остановились на городской площади и решились
дожидаться тут до свету. Многие присели на землю и дали волю слезам.
Какой-то начетчик запел: на реках вавилонских и, заплакав, не мог кончить;
кто-то произнес имя стрельчихи Домашки, но отклика ниоткуда не
последовало. О бригадире все словно позабыли, хотя некоторые и уверяли,
что видели, как он слонялся с единственной пожарной трубой и порывался
отстоять попов дом. Поп был тут же, вместе со всеми, и роптал.
- Беззаконновахом! - говорил он.
- Ты бы, батька, побольше Богу молился, да поменьше с попадьей
проклажался!
- в упор последовал ответ, и затем разговор по этому предмету больше не
возобновлялся.
К свету пожар, действительно, стал утихать, отчасти потому, что гореть
было нечему, отчасти потому, что пошел проливной дождь. Пушкари побрели
обратно на пожарище и увидели кучи пепла и обуглившиеся бревна, под
которыми тлелся огонь. Достали откуда-то крючьев, привезли из города трубу
и начали, не торопясь, растаскивать уцелевший материал и тушить остатки
огня. Всякий рылся около своего дома и чего-то искал; многие в самом деле
доискивались и крестились. Сгоревших людей оказалось с десяток, в том
числе двое взрослых; Матренку же, о которой накануне был разговор, нашли
спящею на огороде между гряд. Мало-помалу день принял свой обычный,
рабочий вид. Убытки редко кем высчитывались; всякий старался прежде всего
определить себе не то, что он потерял, а то, что у него есть. У кого
осталось нетронутым подполье, и по этому поводу выражалась радость, что
уцелел квас и вчерашний каравай хлеба; у кого каким-то чудом пожар обошел
клевушок, в котором была заперта буренушка.
- Ай да буренушка! умница! - хвалили кругом.
Начал и город понемногу возвращаться в свои логовища из вынужденного
лагеря; но не надолго. Около полдня, у Ильи Пророка, что' на болоте, опять
забили в набат. Загорелся сарай той самой "Козы", у которой в предыдущем
рассказе летописец познакомил нас с приказным Боголеповым. Полагают, что
Боголепов, в пьяном виде, курил табаку и заронил искру в сенную труху; но
так как он сам при этом случае сгорел, то догадка эта настоящим образом в
известность не приведена. В сущности, пожар был не весьма значителен и мог
бы быть остановлен довольно легко, но граждане до того были измучены и
потрясены происшествиями вчерашней бессонной ночи, что достаточно было
слова: "пожар!", чтоб произвести между ними новую общую панику. Все опять
бросились к домам, тащили оттуда кто что мог и побежали на выгон. А пожар
между тем разрастался и разрастался.
Не станем описывать дальнейших перипетий этого бедствия, тем более что
они вполне схожи с теми, которые уже приведены нами выше. Скажем только,
что два дня горел город, и в это время без остатка сгорели две слободы:
Болотная и Негодница, названная так потому, что там жили солдатки,
промышлявшие зазорным ремеслом. Только на третий день, когда огонь уже
начал подбираться к собору и к рядам, глуповцы несколько очувствовались.
Подстрекаемые крамольными стрельцами, они выступили из лагеря, явились
толпой к градоначальническому дому и поманили оттуда Фердыщенку.
- Долго ли нам гореть будет? - спросили они его, когда он, после
некоторых колебаний, появился на крыльце.
Но лукавый бригадир только вертел хвостом и говорил, что ему с Богом
спорить не приходится.
- Мы не про то говорим, чтоб тебе с Богом спорить, - настаивали
глуповцы, - куда тебе, гунявому, на' Бога лезти! а ты вот что скажи: за
чьи бесчинства мы, сироты, теперича помирать должны?
Тогда бригадир вдруг засовестился. Загорелось сердце его стыдом
великим, и стоял он перед глуповцами и точил слезы. ("И все те его слезы
были крокодиловы", - предваряет летописец события.)
- Мало ты нас в прошлом году истязал? Мало нас от твоей глупости да от
твоих шелепов смерть приняло? - продолжали глуповцы, видя, что бригадир
винится. - Одумайся, старче! Оставь свою дурость!
Тогда бригадир встал перед миром на колени и начал каяться. ("И было то
покаяние его аспидово", - опять предваряет события летописец.)
- Простите меня, ради Христа, атаманы-молодцы! - говорил он, кланяясь
миру в ноги, - оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам тоё мою
дурость с рук на руки сдам! только не наругайтесь вы над нею, ради Христа,
а проводите честь честью к стрельцам в слободу!
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную
стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая,
нечесаная, как прежде была: стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее.
И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
- Здорово живешь, Домаха! - гаркнули в один голос граждане.
- Здравствуйте! Ослобонять пришли? - отвечала Домашка.
- Охотой идешь в опчество?
- Со всем моим великим удовольствием!
Тогда Домашку взяли под руки и привели к тому самому амбару, откуда она
была, за несколько времени перед тем, уведена силою.
Стрельцы радовались, бегали по улицам, били в тазы и в сковороды и
выкрикивали свой обычный воинственный клич:
- Посрамихом! посрамихом!
И начались тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все
чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не
остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане
навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали
пожарище со стороны города глубокой канавой. На другой день пожар
уничтожился сам собою, вследствие недостатка питания.
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы
действительно оказались крокодиловыми, и покаяние его было покаяние
аспидово. Как только миновала опасность, он засел у себя в кабинете и
начал рапортовать во все места. Десять часов сряду макал он перо в
чернильницу, и чем дальше макал, тем больше становилось оно ядовитым.
"Сего 10-го июля, - писал он, - от всех вообще глуповских граждан
последовал против меня великий бунт. По случаю бывшего в слободе Негоднице
великого пожара собрались ко мне, бригадиру, на двор всякого звания люди и
стали меня нудить и на коленки становить, дабы я перед теми бездельными
людьми прощение произнес. Я же без страха от сего уклонился. И теперь
рассуждаю так: ежели таковому их бездельничеству потворство сделать, да и
впредь потрафлять, то как бы оное не явилось повторительным, и не гораздо
к утешению способным?"
Отписав таким образом, бригадир сел у окошечка и стал поджидать, не
послышится ли откуда: ту-ру! ту-ру! Но в то же время с гражданами был
приветлив и обходителен, так что даже едва совсем не обворожил их своими
ласками.
- Миленькие вы, миленькие! - говорил он им, - ну, чего вы, глупенькие,
на меня рассердились! Ну, взял Бог - ну, и опять даст Бог! У него, у Царя
Небесного, милостей много! Так-то, братики-сударики!
По временам, однако ж, на лице его показывалась какая-то сомнительная
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг