пылали, море и реки бурлили, люди падали на землю, и смерть проносилась.
Веселая Александрия и вечно-озабоченная коммерческая Антиохия, спящие
Афины и яростный Рим, тоскующий в ожидании конца Карт-Хадашт, древние
Сарды, разрастающаяся Селевкия, захиревшая Пелла и в очередной раз
погружающийся в сон Вавилон, крошечный Лугдун, родина императоров, - все
почувствовало на себе тяжелую руку демона. Тьма закрыла Италию, вползла в
Капую и сдавила мягким душащим кольцом дом Квинта. Хрустнуло, и дом
запылал, распадаясь на части. Взлетели какие-то доски, камни, раскололась
пополам яблоня в саду, полыхнул фосфорически весь сад и тут же исчез,
оставив по себе сильнейший дым. Болезненно-оранжевые языки пламени рвались
с дерева вверх и, чего не бывает, отрываясь, уносились.
На утихшее пожарище опустился Квинт. Мановением руки утишил он все, и буря
вокруг него исчезла и превратилась в обычный темный плащ.
- Кто?...Я... - голос Квинта оказался страшен.
Люди бросились врассыпную, но Квинт в два прыжка настиг двоих. Они
пытались вырваться, однако по силе мышц Квинт не знал себе равных. Оба
пленника рухнули на землю. Им была дарована жизнь. Квинт сам не знал,
зачем схватил их. Он взвился вверх, увлекая тьму за собой, и понесся
куда-то.
И вот, в Александрии, несколько успокоившись, Квинт медленно опустился на
площади. Той самой, где когда-то было жертвоприношение.
Как ему и хотелось, на площади была толпа. Сзади напирали, но передние
боялись переступить за границу пустого круга, словно очерченного вокруг
Квинта. Квинт вскинул руку, и все замерло.
Лициний пришел лишь к вечеру, а вечер несколько опоздал: Квинту хотелось
солнца, и он приостановил его. Но даже несмотря на это, Лициний пришел
только к вечеру.
Квинт сидел на площади перед Дворцом и принимал жертвы. Как снег белые
жрецы закалывали пятнистых красавцев быков. Толпа, которой воспрещено было
расходиться, послушно стояла в звенящем зное. И вот вдруг от толпы
отделилась коренастая фигура в белом и утиной походкой двинулась напрямик
к Квинту, через всю площадь. Гимн стих. Взметнутый нож медленно опустился,
минуя шею быка. Квинт нахмурился и хотел было сжечь дерзкого, но тут
понял, что это Лициний, и ему стало неловко. Лициний же, закончив свой
путь, подошел и сказал тихо: "Убери их".
Они были во Дворце. Квинт уселся, стараясь казаться спокойным, хотя голос
готов был сорваться, а по телу пробегала темная дрожь. Но все это вполне
компенсировалось тем, как вел себя Лициний.
Крупная дрожь била его не переставая, а в глазах свободно плавал такой
ужас, подобного которому еще не видел Квинт, хотя видел он многое. Лициний
был положительно страшен. Лицо покрылось красными отвратительными жилками.
Он метался из угла в угол.
"Ах, Лициний, Лициний! Боги себя так не ведут".
- Ты. Ты понимаешь, что ты натворил!
"Ах, Лициний, Лициний! Боги так бы не сказали".
- И что же я натворил?
- Еще спрашиваешь!
"Ах, Лициний, Лициний! Разве боги грубы? Они жестоки и нежны!"
- Что тебе не нравится, Лициний? Скажи и перестань дрожать.
И немедленно Лициний оперся руками о рукоятки кресла, в котором сидел
Квинт, наклонился так, что он с неприязнью почувствовал горячий винный
запах, и сипло прошептал:
- А если им это не понравится? А? Им? - он выразительно бросил взгляд
наверх.
И тут Квинт расхохотался.
- Ты боишься богов? Ты веришь? Так какой же ты бог! Нет, Лициний, ты
чародей и ничего больше! Чего ты достиг? Хорошая погода, хорошее вино,
хорошие женщины - и это все! Ты не веришь в свою божественность. Ну, так
вот. А я верю в свою. А теперь - вон отсюда!
О Квинт Торжествующий! Лициний, белее полотна, ринулся к дверям,
опрокидывая какие-то статуэтки на высоких подставках, и в одно мгновение
пропал.
А сам Квинт остался сидеть в одиночестве, и в нем расцвело мрачное
удовлетворение. Затем он повелел, - и седые жрецы представили пред его лик
пять высоких, безупречно-красивых девушек. Квинт повел глазами, и старцы
исчезли.
Девушки быстро скинули с себя алые пеплосы, готовые отдаться богу. И Квинт
медленно, сладко мучая себя, вознаграждая себя за всю свою горькую жизнь,
лишенную плотских наслаждений, расстегнул застежку плаща...
Царство Квинта Истинного протянулось на шесть дней.
И в день первый Квинт принял жертвы, в день же третий и все последующие
царствование тяготило его. А что было в день второй, - этого не знает
никто.
Очень хотелось бы, чтобы и день седьмой остался никому неизвестен, но это
не так. Квинт Судьбоносный приоткрыл завесу.
Итак, в день седьмой погибло то, что протягивало единственную хрупкую нить
между страшной душой Квинта и милосердием. Умер котенок Квинта.
Но как же, спросим мы, произошла эта смерть, если она была неугодна Квинту
Всеповелевающему? Ответ крайне прост. Она произошла по недосмотру. Квинт
забыл о маленьком Аяксе, оставшемся дома в одиночестве.
И теплый, пушистый комочек, проникнутый жизнью, упал в легкий смертный
туман. Не удивительно ли это? Не странно ли, что и в таком крошечном теле
горит дыхание жизни, горит и отсвечивается в глазах.
Уже не горит.
О, эта сила судьбы! Даже бог подвластен ей, невозможно иначе. И Зевс
склоняется перед слепым древнейшим могуществом мойр. Склонился и Квинт.
А в этот седьмой день Квинт проснулся необыкновенно поздно. Ему
приснилось, что он вновь солдат. И что великий Марцелл награждает его
венком. Легион же стоит молча, и тускло блестят под усталым солнцем
нагрудники суровых воинов. Сделано. Пуниец отброшен от Нолы. И хотя крови
еще будет много, победа теперь - вопрос времени. И это - заслуга и Квинта
тоже. Потому-то и лежит на широких твердых марцелловых ладонях венок.
Видно, крепко запомнилось Квинту чувство, которое заполнило его в то
мгновение. Иначе не снился бы ему этот случай опять и опять. И
торжествующий Клавдий, и небритые лица легионеров в строю, и глазеющая
толпа предателей-ноланцев.
"А, не то все это", - подумалось Квинту, но день уже покрылся налетом
бессильной злобы. Затем этот налет исчез, чего Квинт, зная себя,
совершенно не ожидал.
А затем Квинт узнал об Аяксе... Но, не буду описывать то, что описать
нельзя.
Смерть Аякса не могла, как ни была горька, вычеркнуть из мира Квинта
Непреклонного. О ней он узнал, как уже было сказано, утром, и смерть тысяч
помчалась в погоню за ней. А чуть за полдень пришел Лициний. Квинт
почувствовал его приближение еще тогда, когда мысль о встрече только
появилась.
Итак, вновь удалились смертные, и боги воссели друг напротив друга, враг
напротив врага, и зал засиял, и мир затаился, сжался и пропал, и стало
ясно, что он не существует вовсе, да и не существовал никогда, поскольку
не было на то благоволения Квинта Ужасного и Лициния Прекрасного.
Лициний был спокоен и умиротворен. Словом, самый обычный Лициний. Страх
его пропал, и невозможно было поверить, что это он бежал к выходу,
разбивая фигуры. Но лежал, лежал, лежал на полу мраморный Аполлон,
лишенный руки, и один взгляд, брошенный на него, заставлял верить сильнее,
чем вид Лициния - не верить.
Тогда Квинт, решив почему-то говорить по-гречески и впервые вдумавшись в
смысл привычного приветствия, произнес:
- Радуйся, Лициний!
- Радуйся, Квинт! - ответил гость, предупредительно склоняя лицо.
- Ты уже успокоился, Лициний?
- Вполне. Благодарю.
- Значит, твой страх прошел.
- Да. Прошел.
- Доволен ли ты моим миром? - "о, как тонко выделено слово "моим"!", -
подумал Квинт. В действительности, он просто грубо надавил на него.
- Нет, Квинт.
- Нет?
- Отчасти нет.
- Отчасти?
- Отчасти. А отчасти - да.
- Что же тебе не нравится?
- Мне не нравится, что ты - человек - возомнил себя богом.
- Вот как. А что же тебе нравится?
- А нравится то, что люди видят, кому поклоняются, и они видят бога именно
таким, каким его представляли.
- Прекрасно. Но почему же я - человек? - тут Квинт сделал над собой усилие.
- Потому, что ты - не знал и не знаешь мир, ты - не знаешь природу своей
власти. Она просто пришла к тебе. Потому, что ты подвержен чувствам,
потому, что тебя тревожит смерть.
- Тревожит...
- Тревожит. И не тянись к мечу! Это только подтвердит мою правоту. Будь ты
бог, - тебе бы не был нужен меч. И я еще не сказал главную причину.
- Говори же.
- Ты не можешь быть богом потому, что ты мыслишь.
- Ты софист, Лициний.
- А ты не видишь истины. Или не хочешь видеть.
Выразить невыразимое...
И Квинт окунулся в бесчувствие. А когда он вновь обрел способность мыслить
и сжал лицо ладонями, и на обнаженном до пояса его бронзовом божественном
теле выступил бисер пота, Лициний сказал:
- Чтобы победить смерть - нужно умереть.
И Квинт вторично окунулся в бесчувствие. Мышцы его напряглись, он стиснул
меч, и сорвал его с бедра, и бросил куда-то вверх, но невероятным образом
клинок вспыхнул, сбросил с себя мешавшие ножны, сверкнул и врезался в
мраморную голову лежащего Аполлона, пронзив мрамор как дерево. А мощные
руки Квинта стиснули одна другую, сплелись в борьбе, но не надолго.
Появилось бессмертие. Бесконечно желанное, но еще более бесконечно
страшное. Затем пропало. Сердце бешено застучало, грозя прорваться сквозь
ребра и широкие мышцы, и заболели виски, и в горле появилось болезненное
чувство, и Квинт ощутил полет, но единовременно проникся страхом высоты,
падения, чего никогда с ним не было.
Но пот исчез, и сердце успокоилось, и виски перестали давить, и меч погас,
наконец, и взбугрившиеся мышцы расслабились. Квинт подавил все и очутился
вновь в реальности.
И тогда Лициний произнес:
- Вечности нет!
И сила этих двух слов была такова, что и в третий раз Квинт окунулся в
бесчувствие. Но теперь он был расслаблен. И более того, он словно не мог
пошевелиться; перед глазами возникло лицо Стелы, милое, любимое, нежное.
Она была жива, она все простила. Тут ужас принял Квинта в свои мягкие
руки, и это спасло его. Он вновь вырвался на поверхность, в реальность.
Свинцовая глубина осталась только в прошлом.
И Лициний заговорил. А Квинт слушал Лициния, не шевелясь, и готов был
отдать все что угодно, лишь бы Лициний говорил и говорил без остановки.
- ...нет. А ты хочешь жить. Этот инстинкт сильнее мысли. Ты человек, и ты
можешь постичь только то, что видел. Поэтому ты всегда беспокоен, всесилен
ли ты. И есть ли твоя власть - высшая, или над тобой что-то висит, и есть
ли вообще высшая власть, и не будешь ли ты наказан, и безумен ли ты.
Надменность переходит в страх. Страх - в надменность. Это естественно.
Неестественно лишь, что ты пытаешься постичь то, что непостижимо. Ведь ты
не можешь представить себе Высшее иначе, чем в образе человека. Не внешне,
а по образу мыслей.
О Стела! Слова твои...
- ...Человек не может иначе, чем сознавать, что над ним что-то есть, пусть
даже это что-то совершенно неопределенно. Но как только он пытается это
определить, так сразу наталкивается на противоречие. Ведь если бог -
человек по мыслям и чувствам, то он не всемогущ и не всевластен. Над ним,
в свою очередь, что-то есть. Следовательно, Высшее - это вообще не
личность, не "я", для него лишены смысла все наши понятия. И уж конечно,
чувства. Обида, месть, благодарность, любовь, ненависть, снисхождение,
жалость, гнев, прощение...
О Стела, сердце твое... Говори, Лициний, говори. Все что угодно, но только
говори!
- ...бог - это тот, кто устанавливает правила игры. Только тогда это -
истинный, высший бог. Но тогда он и не может быть чем-то определенным.
Ведь согласись же, что если мы можем сказать что-то о нем самом или о его
возможностях, тем самым мы пытаемся его самого подчинить каким-то правилам
игры...Так как же мы с тобой можем быть богами в этом истинном, высшем
смысле?
- Послушай, Лициний. Мне не нужна власть высшая. Пусть я - всего лишь
чародей. Какая разница. Скажи лишь: мы бессмертны?
- Квинт...
- Постой! Прошу тебя. Просто скажи: да или нет. Ну же. Да? Или... Нет.
Скажи, и я поверю тебе...
- Нет.
- Я ждал именно этого. Но не верил до последнего мига.
- Но позволь мне объяснить! Да! Мы не вечны! Но лишь потому, что вечности
нет!
- И мир не вечен?
- Бессмыслица. Вечности нет.
- И Рим не вечен?
- Вечности нет.
- Тогда что же вечно?
- Вечности нет.
Вот что происходило в день седьмой. А в последующую за тем ночь Квинт
восстановил разрушенное за дни своего царствования, и самую память об этом
царствовании уничтожил в умах людей.
Но остались мертвы погибшие. И дом Квинта остался пуст...
Квинт вступил в третий круг.
И я желаю ему мира и успокоения. Мира и успокоения - хладнокровному
убийце, способному плакать.
Мир тебе, Квинт!
Говорят, ненавидеть легко. Это неправда. Уверяю вас. Настоящая ненависть
заполняет человека не хуже любви. Как и всякая сильная страсть. Она так же
не дает отдыха, так же подчиняет себе все.
Нет. Ненавидеть сложно. Очень сложно. Прокрадется этот огонь в душу, - и
не узнать человека. Он уже весь подчиняется этому огню. Ему уже некогда
думать о другом. Он стал рабом своей страсти. Он не осознает этого, но уже
тяготится. Ему становится трудно смотреть в зеркало, его преследует дымный
запах, и глаза болят по вечерам, а в зрачках окружающие привыкают видеть
тоску и ночь.
Нет, труднейшее дело - служить страсти вообще, а ненависти - так, пожалуй,
вдвойне.
Как изменился Квинт после тех Семи Дней, ах, как изменился. Ларами
клянусь, не посмел бы Велент ударить его по плечу, увидь он сейчас
квинтово лицо. Отступился бы наглый сын Самния, и усмешка сошла бы с
кровавых губ. Может быть, впервые.
Итак, полюбуйтесь на эту роковую путаницу - лицо Квинта.
Его резкие прекрасные черты отражали непреклонность и силу, энергичный
характер. Печать властности немного затеняла все, особенно - возле губ,
словно очерченных свинцом. Но, конечно, глаза выделялись сильнее.
Существует же в мире такое чудо, человеческие глаза. И нет пределов их
разнообразию. Все что угодно они могут выразить, так что не нужны станут
слова и жесты.
У Квинта были мягко-карие, влажного блеска глаза. О таких глазах говорят -
демонические, но мы о них так не скажем.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг