В обрамлении длинных ресниц, яркие, выразительные даже сверх обычного, они
производили странное впечатление. Казалось, что они уже готовы ласково
взглянуть на вас, но вместо ласки они остро и точно схватывали ваше лицо,
ощупывали мгновенно и тотчас гасли под ресницами.
А в самых их уголках, куда обычно никто не заглядывает, поместился темный,
особый блеск. Может быть, именно так блестит вода Стикса. А может, и не
так вовсе. Но беспокойство наплывало на того, кто случайно замечал этот
блеск.
Каждая встреча с Лицинием, как вы, полагаю, заметили, меняла Квинта, и
очень резко. Эти беседы служили словно точками поворота, и, видимо, Квинту
это сравнение тоже приходило в голову, иначе чем же объяснить, что все
чаще он видел во сне высокие белые конусы мет, усыпанные пылью, и
огибающие их гибельные тетриппы. Слившиеся в дымку спицы, тлеющие концы
осей... Одним словом, в точности такие, какими их воспел Гораций.
И странное дело. Чем громче становился лошадиный топот и крики возниц, чем
гуще расплывалась пыль из-под коней, чем чаще раздавался завершающийся
коротким резким звуком свист бича, - тем теплее и спокойнее становилось
Квинту. Сознание всплывало высоко вверх, суета и шум начинали звенеть и
удалялись.
Однако, хватит о снах. Они непонятны и могут значить все что угодно. В
жизни же Квинт видел состязание колесниц всего однажды, в Италии, так что
колесницы эти следовало бы назвать не тетриппами, но квадригами. Горация
Квинт не читал и прочитать, естественно, не мог, ибо в будущее попасть
нельзя. Хотя бы потому, что будущего - еще нет.
Но мчащиеся колесницы, скажете вы, можно встретить не только у Горация.
Есть они у Гомера, есть и у Пиндара. Да мало ли у кого они есть! И тут
приходится раскрыть еще одну черту Квинта, о которой я еще не упоминал.
Квинт совершенно не читал и не знал поэтов. Италийцы вообще прохладно
относились к стихам, но Квинт в этом превзошел соотечественников.
Так что, откуда Квинт мог так ярко запомнить несущихся лошадей у мет -
совершенно непонятно.
Зато совершенно понятно, что Квинту осталось сделать немного. Ибо смысл
жизни он утратил вновь, и на этот раз, похоже, окончательно. Жизнь прошла
мимо него, или вернее, он сам отстранился от нее. Вначале из презрения,
так как ждал своего взлета, затем из гордости, - так как думал, что
дождался, а теперь, - теперь из чего? Видимо, из ненависти. Но к кому,
позвольте спросить? Или, может быть, к чему? Оставим этот вопрос без
ответа. Порой вопрос стоит больше, чем ответ.
Жизнь утекала. Это стало ясно. С болью Квинт думал о том, что он уже не
юноша, и проклинал те два роковых маяка своей жизни, которые дали ему ее
прожить так, как он ее прожил: Велента и Лициния. Зачем, зачем раскрывать
тайны? Зачем обнажать истину? И что такое истина?
Однако, в сторону истину. Ведь не она теперь занимала мысли Квинта больше
всего. Его заботила иная сторона бытия, о которой невозможно не упомянуть
в мало-мальски реалистичном изложении, так как никакой другой аспект, в
отдельности, не значит для человека больше, чем этот. Это аспект половой.
Недаром ни о чем не написано столько, сколько написано о любви, а любовь,
хотя тут можно и спорить, всегда связана с сексуальностью.
Квинт, как я уже несколько раз отмечал, был привлекателен, его мрачность и
отпугивала и притягивала, но он никогда не был боек в разговоре, что
неудивительно, если вспомнить о его детском комплексе неполноценности,
отголоски которого не пропали и теперь.
Говоря кратко, выше его сил было проявить первому интерес к женщине,
непринужденно заговорить с нею. И если не брать в расчет тех, которые
отдавались не человеку, а богу, а так же его капуанскую связь, о которой я
охотно не упоминал бы вообще, кроме Стелы в его жизни не было ни одной
женщины. Какой-то порог стоял между ним и веселым безумием пьяных
поцелуев. Иногда, и довольно часто, ему казалось, что вот сейчас он
переступит этот порог, но порог был неприступен, как раньше, и, хотя руку
его никто не торопился снимать с теплого бедра, на большее у него самого
не хватало решимости.
Стела пронеслась через его жизнь веселой искоркой, с ней все было совсем
не так, и порога никакого не было, и Квинт совсем еще не думал о любви,
еще не успел осознать, что это ощущение - и есть любовь, когда горячие
ладони легли на его шею и влажное прикосновение, кружа голову,
запечатлелось на губах, а глаза Стелы, став окончательно бездонными,
явились совсем рядом.
Со Стелой все было просто. Она была лишена препятственного чувства стыда,
ибо, где есть доверие, там не бывает условностей. Она могла кружиться
перед ним по перестилю обнаженной и, хохоча, валить его на пол. Она могла,
придя к нему в дом по своему обыкновению рано, мяуча залезть к нему в
постель, по-кошачьи царапаясь, пока смех не одолевал окончательно. Она
могла все. С остальными же все было иначе.
О Стела! Голос твой...
Квинт вышел из дома под вечер. То, что выход этот необычен и является
результатом долгих размышлений, видно было из того, что меча при нем не
было. Не было и плаща. В противоположность всем своим привычкам, он был
одет в короткий белый хитон, стянутый на поясе и подчеркивавший его
сильную фигуру.
Квинт позаботился, чтобы на улице никого не было, и вот, никто не увидел
его. Он дошел до конца улочки, свернул в темноту и еще некоторое время
стоял, прислушиваясь. Как странно. Совсем недавно он летел здесь во всем
своем величии, и эти люди за стенами, хотя теперь и не помнят, поклонялись
ему. А сейчас он вел себя как обычный человек, и даже находил в этом
приятное.
И тут, как бы между прочим, в голове его сложилась четкая мысль о том, что
его положение в мире, его божественность - его тяготит и не доставляет
ровно никакой радости. Однако, надолго эта мысль его не задержала, и он
двинулся дальше и пропал. След его совершенно теряется, но не навсегда.
Двое полицейских, воинов городской стражи, видели атлета с яростными
глазами на Гончарной улице, и, как они рассказывали, что-то помешало им
его остановить, хотя такое желание возникло, тоже совершенно непонятно
почему.
Таким образом, мы уже можем предположить путь Квинта от его дома на
коротенькой Римской улице (ее, кстати, называли так из-за сравнительно
большого числа римлян, живущих на ней) и до Гончарной.
Судя по всему, Квинт, свернув с Римской в безымянный переулок, дошел до
дома, окруженного садом с плющом, и вывернул на Верхнюю улицу. Далее, если
уж он сюда вышел, ему не оставалось ровно ничего другого, как пройти ее
всю, вплоть до печально прославившейся пьянством пожарной префектуры.
Здесь перед ним вставал выбор. Можно было пройти через парк, напрямик.
Можно же - свернуть на неприметную Корабельную улицу, дойти до ее
пересечения с Царской и оказаться почти у самой Гончарной улицы. Первый
путь был короче, второй - безлюднее. И что именно выбрал Квинт - мне
неизвестно.
Ну, а от Гончарной и вплоть до Нижней, упирающейся одним концом в порт,
тянется тот веселый район, который и составил Александрии ее разгульную
славу. Полицейские с воровскими глазами, жирные сутенеры, веселые
владельцы кабачков, продавцы-лоточники, предсказатели всех мастей и
красок, рабы-носильщики, играющие в кости, собаки, обезьянки, нищие
фокусники, музыканты...И толпа, текущая вперед, скалящая в улыбке зубы,
жаждущая раздать поскорее монеты и получить свою порцию острого грубого
удовольствия.
И жарко, жарко, и ногам трудно ступать, и острейшим лезвием врезается в
мозг смесь близкого наслаждения и близкой опасности, запаха духов, вина и
пота, разноголосая музыка, женский визг, топот, пьяные крики, шум драки,
окруженной плотным кольцом зрителей. И звон золота. Самый тихий и самый
заметный.
Квинт был здесь впервые, но его военное прошлое не дало ему растеряться.
Он уверенно свернул в распахнутую дверь, выбрав ее потому, что туда
свернул рыжий юноша, шедший в толпе впереди него.
Зайдя, он остановился и подождал, пока глаза привыкли к мраку. Тут перед
ним оказалась лестница, ведущая вниз, и по этой лестнице Квинт сошел.
Здесь ему опять пришлось остановиться, так как в лицо ему ударили запахи,
разноголосый шум и яркие краски.
В светильники, размещенные по стенам и на столах, явно был добавлен
наркотик, потому что запах, разливавшийся от них, дурманил, и у некоторых
сидящих в глазах стояли точки. Мелькнула рыжая голова.
Квинт набрал в грудь воздуха, выдохнул и шагнул вперед. На него обращали
внимание. Хитон на нем был из дорогой тонкой шерстяной ткани, что говорило
о деньгах, а ладная фигура и обнаженные мышцы привлекали взгляды пьяных
проституток.
Багровый толстяк тел шестидесяти, видимо, хозяин, приветливо махнул ему
рукой, указывая на незанятое место. Квинт послушно направился туда.
Здесь он очутился между двумя: с одной стороны - молодой человек с
красивым испитым лицом, спящий. Он протянул руки по столу и лежал всей
верхней частью тела на руках. Рядом с ним была кружка в луже черного вина.
Складка туники залезла в лужу, и от этого ткань пропиталась вином до
самого плеча. Возможно, это мешало ему спать, поскольку он изредка
вздрагивал и шепотом требовал расплатиться.
С другой стороны сидела вполне еще трезвая девушка, совсем юная, с
заученным томным выражением лица, с почти обнаженной грудью и такая
накрашенная, что не оставалось никаких сомнений насчет ее профессии.
"Прекрасно, - подумал Квинт, - ее-то мне и надо".
Ему принесли вино. От остального он отказался. Отхлебнув, Квинт убедился,
что вино лучше, чем можно было ожидать. Тут девушка перешла к решительным
действиям. С притворной задумчивостью она провела пальцем по обнаженной
руке Квинта, повторив контур мускулов. Квинт внутренне напрягся и
предпочел не реагировать. Она повторила свой маневр с коротким смехом.
Тогда Квинт, смотря мимо нее, положил руку на ее талию, ощутив всей длиной
руки, не только ладонью, упругое тепло ее тела. Девушка приблизилась к
нему вплотную, так, что он почувствовал ее грудь, и поцеловала его.
Стела! Все произошло мгновенно. Пропал кабак, пропали люди, пропал дым,
осталась лишь Стела. Квинт вдруг увидел ее, и так отчетливо, как не видел
никогда. О Стела, поцелуи твои...
Квинт рванулся так, что разбудил спящего пьяницу, одновременно высвободил
одну руку, а второй отбросил от себя девушку и с размаху открытой ладонью
ударил ее в лицо.
Удар, как и следовало ожидать, вышел сильный. Ее легкое тело дернулось
целиком от неожиданности, боли и обиды, она слетела со скамьи и оказалась
лежащей на полу, глядя на Квинта изумленно. Прекратился шум, и от стен к
Квинту двинулись четыре коренастые фигуры.
Хозяин застыл. На лицо Квинта легла тень. Как бы ему хотелось вскочить и
броситься на этих четверых! Он не сомневался в своей победе. Но это был
самый легкий и ничего не дающий выход из положения. Не за этим он сюда
пришел.
Поэтому он вынул из-за пояса горсть золотых монет и бросил ее на стол, не
вставая. И тотчас возобновился шум, хозяин замахал четверке руками, и они,
хмуро кивнув, опять растворились в тени.
За четыре глубоких вздоха Квинт вполне успокоился. Девушка, оглянувшись на
толстяка, опять уселась рядом с ним, стараясь скрыть слезы. Квинт придал
лицу самое ласковое выражение, на которое был способен, и обнял ее за
плечи, притянул к себе.
Она сначала уперлась ему в грудь руками, но Квинт был намного сильнее, и
тогда она перестала сопротивляться, а затем взяла его за руку и повела
куда-то из зала прочь, по какому-то темному коридору, от которого у Квинта
впоследствии осталось только воспоминание о мяукнувшей под ногами кошке.
Толстяк же хозяин быстро прошел к тому месту, где сидел Квинт и деловито
ссыпал золото в кожаный кошель.
О Стела! Слезы твои...
Домой он вернулся под утро. В доме было по-утреннему чисто. Ему
подумалось, что ничто его здесь не держит. Аякс умер, Стела умерла,
Лициний... Что Лициний? Сложнее его не встречал он еще никого в жизни.
Квинт прогнал усталость, распустил пояс и сбросил с себя хитон. Тот упал
на пол светлым комком и, подчиняясь воле Квинта, тотчас исчез. Приятное
чувство обнаженности нахлынуло, и Квинт бросился в бассейн, пока оно не
исчезло. Вода облекла его усталое тело и заставила уснуть.
А когда он проснулся, а проснулся он почему-то он холода, ему вдруг стало
так плохо, как, может быть, никогда еще не было. Такое отвращение ко всему
овладело им, что он застонал, вылез из воды, быстро оделся и сел, закрыв
лицо руками. По рукам текли слезы. Невыразимо сжимало горло, и он уже не
просто плакал, как тогда, на Холмах. Он рыдал во весь голос и проклинал
себя, вчерашний день, ни в чем не повинный хитон, Александрию, Ганнибала,
родителей, Велента, всю свою безнадежную жизнь, которую он не смог даже
закончить достойно. Он проклинал Рим, не давший ему никакого другого
выбора, кроме армии. Наконец, он проклинал и богов, изобличая тем самым
свою веру в них.
Стела не отпускала его. Ее лицо в любой момент могло появиться перед
глазами. Он не мог забыть ее. Стало ясно, что ничего не закончено, что он
теперь всегда будет думать о ней, жить ей.
Она подчинила себе его целиком, и он уже не мог освободиться, не мог с
этим ничего поделать. Так как же жить? Воздвигнуть ей храмы? Заставить
миллионы поклоняться ей? Назвать ее именем города? Сделать ее память
бессмертной? Или наоборот, сделать ее могилу неприметной, лишь бы каждый
год на ней распускались цветы?
Тяжело любить, когда что-то разделяет. А что разделяет надежнее смерти? И
вот, душат слезы, гнется в пальцах литое серебро чаши, мельчайшим бисером
выступает пот на руках и груди, и становится неудобно сидеть, лежать,
стоять, все что угодно. Дышать становится неудобно. И все чаще приходит
мысль о смерти, причем она уже не пугает. Она манит своим покоем, обещает
отдых и конец мучений.
О, люди, люди, вы боитесь смерти, но почему? Что вы знаете о смерти, чтобы
бояться ее? Вас пугает неизвестное только потому, что оно - неизвестное.
"Умереть, уснуть, уснуть...Какие ж сны в том смертном сне приснятся, когда
покров земного чувства снят?.." А почему бы и не приятные? Почему "боязнь
страны, откуда ни один не возвращался" кажется вам естественной?
Думайте же о том, хотите ли вы еще совершить что-то в жизни, и пусть ваше
отношение к смерти определяется только этим...
Лициний заявился на пятый день. Он всегда чувствовал, когда Квинту плохо,
и приходил как спаситель. Ненавистный, он неизменно приносил облегчение.
- Тяжело? - спросил он.
Квинт безразлично пожал плечами.
- Тяжело, - констатировал Лициний, - Пойми. Боги не могут любить людей!
- Боги? - тихонько переспросил Квинт, но Лициний пропустил это мимо ушей.
- Она не для тебя. Увидала тебя в деле и сбежала. Ну, где у них логика?
Лициний говорил о ней небрежно, как и обо всех людях вообще. И Квинт стал
понемногу вскипать. В глазах заплескался гневный дурман. И откуда этот
проклятый толстяк все знает? Как он смеет? Лициний почувствовал
напряженность и сменил тон. Он заговорил чрезвычайно убедительно, как он
это умел.
Он, Лициний, и сам когда-то прошел через нечто похожее и знает, что это
такое. Он нисколько не хочет касаться свежих ран, но хочет лишь уверить,
что все это пройдет, все пройдет, все это вовсе не так важно, как Квинту
кажется сейчас.
Нисколько, естественно, не покушаясь на свободу выбора Квинта, он,
Лициний, хочет только сказать, что он старше, опытнее и может давать
советы. И вот сейчас он советует Квинту бросить все и отправиться
путешествовать безо всяких забот. Надо развеяться, успокоиться, забыть
боль и зажить, наконец, нормальной жизнью. Он сам собирается как раз в Рим
и предлагает Квинту, к которому всегда относился как к сыну, плыть с ним.
Глаза Лициния были теплы и благожелательны, но пальцы его тревожно душили
рукоять трости.
Нет, он, разумеется, не требует немедленного ответа. Он все понимает. У
них еще есть недели две или три. Пусть Квинт все обдумает.
Отечески потрепав твердое плечо Квинта, Лициний попрощался и ушел. А Квинт
четко представил себе, что он сейчас сделает. Сейчас он пойдет в дом
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг