люди такие разные, что нарочно не подберешь. Например, Константин мог
неделю не обедать, чтобы купить парижский галстук, а Баранцев, конечно, не
обедать не мог, зато что именно он ел - ему было абсолютно все равно.
Однажды Немка Изюмов в свое дежурство купил концентратов "искусственное
саго с копченостями" и наладил это дело день за днем. Так мы втроем -
Константин, я и сам Немка - уже на второй день не выдержали и потихоньку
начали бегать в столовку, а Баранцев ничего, каждое утро заглатывал это
самое саго и выскребал тарелку. Так что Немка назавтра опять варил -
исключительно, как он говорил, чтобы проверить экспериментально, есть ли у
Баранцева вкусовые рецепторы. Чем кончилось? На десятый примерно день
зашла к нам Константинова девушка, тогда была такая Светочка, разахалась
на наше холостяцкое житье и сготовила потрясающий ужин - благоухание,
поверьте, текло по всем этажам. "Вкусно?" - спросила она Баранцева, когда
тот доканчивал отбивную с тушеной картошкой. И что вы думаете, он ответил?
"А? - говорит. - У нас Нема тоже хорошо готовит".
Гм... да. Не знаю, правда, почему мне этот случай вспомнился. Конечно,
он слабо характеризует Баранцева и как ученого и как человека. Скорее он
характеризует Немку Изюмова, который выдумал этот эксперимент со вкусовыми
рецепторами. Он и многое другое выдумывал. Немка. Бывало, придет с лекций,
завалится на кровать, поставит в радиолу квартет Цезаря Франка и
выдумывает.
Между прочим, музыка эта довольно обыкновенная, серьезная, конечно, но
ничего выдающегося. Первый концерт Чайковского или увертюра к опере
"Кармен"
гораздо красивее, но Немку почему-то именно под этот квартет одолевали
разные мысли. То он писал "Физику для пятого класса" хореем и ямбом, то
придумал организовать ансамбль мужчин-арфистов. Даже раздобыл где-то арфу
и немного научился играть; так она и стояла у нас, полкомнаты
загораживала. И если Немка после всего этого еще получал хотя бы тройки,
то только благодаря врожденным способностям и Баранцеву, который тянул его
изо всех сил.
Сам Баранцев был человек совершенно противоположный. У него время
вообще не делилось на занятую и свободную части, как у всех людей, а было
сплошное я спрессованное: до ночи просиживал в Приборной лаборатории или у
Реферат-Автоматов, а когда его отовсюду выгоняли, возился дома со своими
схемами - к кровати у него был притиснут специальный стол. Вот представьте:
Женька согнулся с паяльником, Изюмов играет на арфе, к Костьке пришли
знакомые девушки, а я бегаю с чайником туда-сюда. Такова картина нашей
вечерней жизни.
На лекциях Женька иногда проваливался. То есть физически, конечно, он
никуда не девался, но духом уносился далеко: глаза у него аккомодировались
на бесконечность или он бешено начинал записывать обрывки формул, ничего
общего не имеющих с предметом лекции. Один раз, помню, с ним случилось
такое на "Введении в бионину инфузорий". А с другой стороны от меня сидел
Немка и тоже бормотал что-то от инфузорий крайне далекое - может, рифмовал
интеграл с забралом, не знаю. Посмотрел я на них - и сам, чувствую,
проваливаюсь, уношусь куда-то, и лекторские слова уже доносятся до меня,
словно через перину. А читал нам "инфузорий" сам профессор Стаканников,
читал таким клокочущим, напористым басом, словно не об инфузориях, а о
пещерных львах.
Так вот, несмотря на этот бас, я как зевну, со звуком даже. Хорошо -
лекция кончилась. И Баранцев с Немкой спустились со своих высот в
аудиторию, и Немка задал один из своих дурацких вопросов:
- Вот шел, шел человек в плохую погоду, поскользнулся и шлепнулся в
лужу, - как сказать одним словом?.. Упал - намоченный.
Да... О профессоре Стаканникове вам, наверное, тоже приходилось слышать.
Вот-вот, тот самый, известный ученый. И внешность у него такая маститая.
Встретите на улице, непременно подумаете: "Это идет член-корреспондент".
И вот профессор Стаканников тоже оказался участником одной, истории, о
которой я вам расскажу и к которой Женька Баранцев имеет самое прямое
отношение.
Нужно сказать, что мы давно, со второго курса, поняли, что Женька
возится со своими схемами не просто так, а бьет в одну точку. Не такой он
был человек, чтобы растекаться мыслью по древу. В ответ на наши расспросы
он бормотал нечто невразумительное, так что мы постепенно от него отстали
и странную, шишкастую конструкцию, которая гнулась у него в ногах кровати,
перестали замечать. Зато Константиновы девушки, впервые попадавшие в нашу
комнату, цепенели перед ней в восхищении, как перёд Нёмкиной арфой, и
начинали тянуть из нас душу, пока не получали ответ, что это есть.
Один раз - тогда была такая Кира - Немка объяснил:
- Это полудействующая - модель перуанского термитника с обратной связью.
Потом Киру сменила красавица, известная у нас в комнате, как "Симбиоз
шляпы с волосами". "Симбиозу" Немка просто сказал:
- Перед вами кактусоидная форма существования протоплазмы.
Баранцев в эти разговоры не вступал, но во время объяснений смотрел на
Немку с благодарностью.
Дело шло к госэкзаменам и к защите дипломов, когда однажды Баранцев сам
начал разговор. Наступал вечер, и в комнате не было посторонних, только мы
вчетвером.
- Ребята, - говорит Женька, - я недавно кончил одну штуку. Вчерне. Идея
не моя, она давно описана, моих тут, собственно, несколько узлов... Ну,
использовал интегрирующие схемы... Квазияпонскую оптику...
- Не тяни, - сказал Константин.
- Да нет, ничего особенного. Обыкновенный Коллектор Рассеянной
Информации, только малогабаритный и локального действия.
Мы переглянулись. Идея Коллектора, конечно, не нова.* Общеизвестно, что
ничто в природе бесследно не исчезает; значит, в принципе каждый след
можно уловить, усилить, очистить от последующих напластований и связать с
другими следами. Так вот, КРИ - это устройство, которое с помощью
соответствующих уловителей, отслоителей, усилителей, накопителей,
синтезаторов и сопоставителей преобразует эти следы в картины прошлого.
- Если вот этот тумблер положить вправо, - рассказывал Баранцев, - мы
получим картину того, как действительно было. Но то, как действительно
было, это, собственно, один из вариантов того, как могло бы быть, к тому
же не самый вероятный. Стрелку, направленную на сущность события,
случайности сталкивают влево и вправо. Кто знает, каких вершин достигла бы
поэзия, если бы на дуэли был убит Мартынов, а не Лермонтов, и кто бы
открыл Северный полюс, если бы медведь, убитый Андрэ, не был заражен * *.
Перекинув тумблер влево, мы включаем Фильтры Случайностей, Минимизаторы
Уклонений и, главное, специальное Устройство, вносящее коэффициент
поправки на человеческие качества, - для этого Коллектор должен
подключаться к исследуемому человеку.
В результате мы получим первую производную - картину того, как могло бы
быть. Понимаете?
- Понимаем, - сказали мы, хотя то, что рассказывал Баранцев, было в
одинаковой степени и понятно и непонятно.
В общем из Женькиных объяснений выходило, что, будучи подсоединенным к
любому человеку, Коллектор мог проецировать куски из его прошлого в
действительном и возможном вариантах.
А Женька уже заворачивал Одеяла на кроватях, вытягивал простыни и
крепил их к обоям английскими булавками. Он был бледен и сильно волновался.
- Тут еще работы... - говорил он. - Пока так, первая проба. С
фокусировкой фокусы... Самонастройка не отлажена... Так что я абсолютно не
знаю, какие события он выберет. Видимо, пока только самые существенные,
так сказать, ключевые: для будничных эпизодиков чувствительность мала...
Давайте, а?
Он воткнул вилку в штепсель, выключил верхний свет и извлек из тумбочки
тускло-металлические, ладошками, электроды, укрепленные на обруче для
наушников.
В это время раздался стук и вошел профессор Стаканников. Я забыл вам
сказать, что по общественной линии он был прикреплен к общежитию, так что,
встречая меня, обязательно спрашивал, все ли у нас в порядке с моральным
обликом. А тут вдруг сам пожаловал, вы понимаете - как некстати. И кровати
у нас были разворочены, и простыни развешаны на стенах.
Так что деваться нам было некуда, и Женька Баранцев, поколебавшись, еще
раз кратко объяснил, что к чему. После этого нам не оставалось ничего
другого, как предложить профессору Стаканникову самое удобное место -
прямо против экрана, у Константиновой кровати.
Баранцев снова выключил свет, и в полутьме мы посмотрели друг на друга,
- Давайте, что ли, я первый, - сказал Немка и надвинул наушники-электроды.
Наступила абсолютная темнота. Потом она дрогнула, заколебались тени, и
мы увидели блестящую, черную, косо вставшую крышку рояля. Напоминало ли
это кино? М-м-м... немного. Цветное? Не знаю... Не помню. Вот сны снятся:
они цветные? Да, я сказал, что рояль был черный, - каким, однако, он еще
мог быть? В отличие от кино ощущение экрана полностью отсутствовало, хотя
очень сильно сосредоточившись, я мог увидеть черточки английских булавок,
на которых держались простыни:
Итак, перед нами была косая крышка рояля; на ней параллелограммами
лежал солнечный свет. За роялем сидела большая, шумно дышащая женщина,
обильно заполнившая своим вздрагивающим телом блестящее платье. Не глядя,
она сильно ударила одной рукой по клавишам и запела зычно, призывно:
- До... ми-бемо-оль... соль... до!.. Повтори за мной, мальчик: до...
ми-бемоль!..
Мы услышали тоненькое, мышиное:
- Мибесо-о-оль...
Мальчик лет шести стоял у рояльной ножки и ковырял паркет повернутым
внутрь носком ботинка.
Господи! Это был Немка.
- Хорошо, - сказала Женщина у рояля, и мы заметили, что во рту у нее
только пять или шесть зубов, и те серебряные. - Теперь, Моня...
- Я - Нема...
- Теперь, Сёма, спой нам песню, какую хочешь.
Немка повеселел, набрал воздуху в легкие и грянул:
Помню, я еще молодушкой была, Наша армия в поход далеко шла...
Немка пел изо всех сил, вкладывая душу.
Но самого его уже не видно было, только слышался голос, а перед нами
текли размытые, незапоминающиеся лица. Иногда то одно, то другое словно
застревало на мгновение, и я видел молоденькую смешливую женщину в очках и
буйно-волосатого, бровастого мужчину, тоже тихо посмеивающегося; они
вертели в руках карандаши и смотрели в бумаги, разложенные на столе.
Мелькнул коридорчик или прихожая, битком набитая мамами и детьми; толстая
девочка плакала и топала ногами; мальчик откусывал шоколад от плитки,
хрустя фольгой; матери что-то поправляли на детях, и их руки дрожали, а
взгляды были ревнивы. Потом и это растаяло; и все поле зрения заняло
усталое, полное лицо Женщины за роялем; глаза ее были закрыты, но что-то
беспокоило ее:
вздрагивали брови, сходились морщины на переносье - видно, какое-то
воспоминание не давалось ей, и это было мучительно. А Немка пел:
К нам приехал на побывку генерал.
Весь израненный, он жалобно стонал.
Вдруг мы увидели реку, летнюю рябоватую воду. Мы смотрели на нее с
белого теплохода, перегнувшись через нагретый солнцем борт. На корме
хлопал флаг с выгоревшей до белизны голубой полосой, зеленые "берега с
дрожащими где-то на горизонте колокольнями и мачтами электропередачи плыли
мимо тихо и бесконечно, и запах июльских трав висел над палубой.
- Хорошо тебе? - чуть слышно спросил молодой человек свою спутницу,
высокую, склонную к полноте девушку, и положил ладонь на ее большую,
сильную руку.
- Очень... - тоже еле слышно сказала она.
- А кто это поет? - спросил он. - Ты слышишь?
- Это радио в каюте, - сказала она. - Пусть.
... Всю-то ноченьку мне спать было невмочь, Раскрасавец-барин снился
мне всю ночь.
Немка кончил. Женщина у рояля медленно открыла глаза.
- Ну, хорошо, - сказала она, все еще улыбаясь, - иди, мальчик. И позови
следующего.
... Появились Нёмкина мама и Нёмкин папа. Женщина, которая раньше
сидела за роялем, теперь засовывала бумаги в портфель из крокодиловой кожи
с монограммой и говорила им:
- Поздравляю вас! У нас было девятнадцать человек на место, но ваш
мальчик выдержал такой конкурс. У него удивительная способность
проникаться самим духом произведения. Посмотрим, посмотрим... Может быть,
он станет Музыкантом с большой буквы.
- А я - то думал, что он станет инженером, - рассеянно улыбался Нёмкин
папа, - в наш век, знаете... Но, конечно, если проникается духом...
- ... Изюмова-а! - вдруг заорал кто-то над моим ухом так, что я
вздрогнул.
- Изюмова! Изюмова!.. - кричали со всех сторон, и крики тонули в
овациях.
Немка, совершенно взрослый, сегодняшний Немка, вышел из-за кулис и
поднялся к дирижерскому пульту. У него был растерзанный вид: манишка
потемнела, и воротничок съехал набок. Отскочивший черный бантик он держал
в руке и прижимал эту руку к сердцу. Он был совершенно счастлив; я ни разу
не видел Немку таким измученно-счастливым.
А по обе стороны от него стояли взволнованные скрипачи и неслышно били
смычками по струнам своих скрипок.
Все исчезло и смолкло разом, как появилось. В полной темноте мы
услышали щелчок - потом я понял, что это Баранцев перекинул тумблер вправо.
- Спой, Сёма, нам песню, какую хочешь, - сказала Женщина, у рояля.
Немка повеселел, набрал воздуху и грянул:
Когда я на почте служил ямщиком, Был молод, имел я силенку...
Лицо Женщины заполнило поле зрения, глаза ее были закрыты, но что-то
мучило ее, какое-то неуловимое воспоминание: вздрагивали брови, и морщины
сходились на переносье.
Сначала я в деле не чуял беду, Потом полюбил не на шутку...
Мы увидели человека, сидевшего на корточках перед чемоданом. Это был
тучный, немолодой мужчина, и сидеть на корточках было ему непривычно.
Оставаться с тобой хоть на день, хоть на час, - говорил он с
придыханием, судорожно уминая в чемодане рубашки, - это самоубийство...
Самоубийство!
Женщина слушала его, прижавшись к стене; нечетко мелькнул силуэт ее
большой, полной фигуры.
- Самоубийство для всего! - говорил он, захлопывая крышку и клацая
замками.
- Для меня как личности, для моего творчества, для всего, что я еще
могу сделать в отпущенные мне годы!
- И это говоришь ты! Мне!.. - простонала Женщина.
- Я! Тебе! Лучше поздно! - с силой сказал он, распрямляясь и потирая
затекшие ноги.
- Ты снова станешь ничтожеством, - отчеканила она. - Что ты сможешь без
меня? Ты станешь пустым местом. Кто вообще тебя сделал?
- Замолчи! Я глохну! - крикнул он. - И еще радио это орет, черт бы его
брал!
- Пусть! - тоже заорала она. - Уходи! Пусть поет радио!
Под снегом же, братцы, лежала она.
Закрылися карие очи!
Ах, дайте же, дайте скорее вина.
Рассказывать больше нет мочи.
Немка кончил. Женщина за роялем открыла глаза.
- Иди, иди, мальчик, - сквозь стиснутые зубы сказала она. - Иди и
позови следующего, ...Появились Нёмкина мама и Нёмкин папа. Засовывая
бумаги в портфель из крокодиловой кожи с монограммой, Женщина говорила им:
- К сожалению, не могу вас поздравить. Ваш ребенок не без способностей,
но у нас был конкурс девятнадцать человек на место, сами понимаете.
- Да-да... - рассеянно улыбнулся Нёмкин папа и спросил, слегка
наклонившись:
- Ты хочешь стать музыкантом, сынок?
Немка перевел глаза с крокодилового портфеля на блестящее платье и
вздохнул освобожденно:
- Не-а...
- Ну, будет инженером, - сказал Нёмкин папа. - В наш век, знаете...
И все кончилось. Погасло, затихло. Баранцев включил свет, и некоторое
время мы сидели молча.
- Чепуха какая-то, - не очень уверенно заговорил, наконец, Константин.
- Выходит, если бы ты...
- Вот какой однажды был случай, - быстро перебил Немка. - Мальчик
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг