уходить на этот паршивый фильм!
- Успокойтесь, Таня, вы здесь ни при чем. То же самое могло случиться,
если бы вы не уходили...
- И фильм-то был никудышный, - не слушая меня, продолжала она
всхлипывать, размазывая краску по щекам. - А я как чуяла что-то. Летела
сломя голову. И как же теперь Диана и Вита без него?
- На днях привезут другого вожака, - сказал я. - А ваш противный Опал?
Его не переведут в эту клетку? С некоторых пор я заметил странную неприязнь
Тани к молодому шимпу. Расспрашивал ее о причинах, но она не могла ответить
ничего вразумительного: "Взгляд его мне не нравится. Боюсь его". - "Он
пытался напасть на вас?" - "Нет, не в этом дело", - и прикусывала губу,
глаза становились отрешенными.
- Вас, наверное, к начальству вызовут, - предостерег ее от реальной
опасности. - Так я всем сказал, что...
- Все-таки не надо было мне уходить, - упрямо качнула она головой, и
русый завиток приклеился к мокрой щеке. Теперь она и вовсе стала похожа на
большого ребенка.
- Явилась наша Татьяна, - послышался бархатный баритон, и через порог
вивария переступил Евгений Степанович. - Мне сообщили, что дежурить здесь
должны были вы.
Таня согласно кивнула. Требовалось мое срочное вмешательство:
- Я уже говорил, что у нее родственница... - Я в кино была, Евгений
Степанович, - сказала она, и в мокрых ее глазах блеснул непонятный мне вызов.
Вот тебе на, не успел-таки! Уже сколько раз я твердил, что
прямолинейность погубит ее. У Тани было немало недостатков: дерзкая,
вспыльчивая, могла и нагрубить. Но хитрости и своекорыстия в ней не было, и,
пожалуй, за это я ей многое прощал. Какая же муха ее сейчас укусила?
- Так, так, в кино, и, конечно, с мальчиками...
- С мальчиками! - шмыгнула носом, и глаза мгновенно высохли.
- А Петр Петрович по доброте душевной отдувайся тут за вас. Об этом вы
подумали?
- Спасибо, что напомнили. Отдуваться буду сама. Петр Петрович не знал,
куда я пошла.
Впервые, сколько ее знаю, она солгала. Ради меня. Возникло теплое чувство
к этому взъерошенному птенцу. Но зачем она так беспричинно дерзит
заместителю директора? Ведь виновата она...
Евгений Степанович круто, на каблуках, повернулся и ушел. Я укоризненно
покачал головой: - Что с вами, Таня? - А, не до него! У меня, Петр Петрович,
предчувствие, будто смерть Тома только начало наших бед. Что-то еще должно
случиться...
- Особенно если будете дерзить начальству. И вообще, вы что, хотите меня
заикой сделать, новоявленная пифия? - попытался пошутить я, но неприятный
холодок пополз по спине. Я никогда не был поклонником парапсихологии. Однако
Таня уже говорила о своих предчувствиях. В первый раз - отключилось
отопление в виварии. Во второй - она завалила сессию. А что предстоит теперь?
* * *
В моей тридцатилетней жизни, естественно, были женщины. На втором курсе я
влюбился в дочку нашего профессора Соню, меня приглашали усиленно в их дом и
считали женихом. На четвертом курсе мы расстались. Соня влюбилась в
аспиранта, а я, назло ей и чтобы не оставаться в долгу, стал встречаться с
Наташей, официанткой из нашей университетской столовой. Наташа, как она
говорила, "объездила меня и научила ходить в упряжке". Она примеривалась
выйти за меня замуж, но я рассудил иначе и познакомил ее со штангистом Толей
Бычковым...
Затем уже здесь, в институте, я встретился с лаборанткой Верой, чем-то
похожей на Наташу, но гораздо красивей. Я знал ее раньше, она училась в
соседней школе и считалась первой красавицей микрорайона. Я увидел ее
однажды в спортзале на тренировке - она занималась художественной
гимнастикой, и после этого несколько ночей Вера являлась мне во снах со
своими круглыми, как яблоки, коленями и плавными изгибами бедер. Мама
заинтересовалась, почему я так беспокойно сплю и кого зову. Однако и тогда я
понимал, что в свите красавицы и без меня достаточно безнадежных
вздыхателей, и не очень огорчился, когда узнал, что она вышла замуж за
выпускника военного училища и уехала с ним за границу. Через два года - об
этом я услышал уже в университете - она вернулась к родителям без офицера,
но с ребенком.
Я встретил Веру в день первого моего прихода в институт. Она работала в
нашей лаборатории. Теперь роли слегка изменились. Хотя Вера оставалась
по-прежнему красивой, пожалуй, - с мужской точки зрения - стала еще
привлекательней, но и я пришел уже не просто мэнээсом - младшим научным
сотрудником, а мэнээсом, подающем надежды, как сказал при Вере профессор
Рябчун, мой руководитель еще по студенческому научному кружку. И сам
директор Виктор Сергеевич, зайдя в лабораторию, узнал меня - он отличался
феноменальной памятью, в том числе зрительной, - и вспомнил, что вручал мне
премию на студенческой олимпиаде.
В тот первый день я задержался на работе чуть дольше, знакомясь с
аппаратурой. Я читал инструкцию пользования ультрацентрифугой, когда чьи-то
пальчики тронули меня за плечо.
- Оставьте немножко на потом. Еще и не так закружитесь.
Я поднял глаза. Красавица Вера смотрела на меня, завлекательно улыбаясь.
Никогда раньше не подарила бы она мне своей знаменитой - на две школы -
дразнящей улыбки. Она была права: здесь кружило получше, чем в центрифуге.
- Действительно, пора закругляться, - сказал я, небрежно глянув на часы,
как будто давно привык к таким женщинам и таким улыбкам.
Быстренько собрался, стараясь не показать, что спешу. Она терпеливо
ожидала.
По-видимому, движения мои все же были хаотичными, и я ухитрился разлить
физиологический раствор. Вера помогла мне вытереть пол, затереть пятна на
пиджаке - одним словом, исправно выполняла роль феи, снизошедшей к бедному
мэнээсу. Все-таки несколько похвальных слов директора явились допингом для
обеих сторон, и я с достоинством выдержал свалившееся на меня везение.
У Вериного дома мы остановились лишь на минуту, она пригласила меня в
гости. В квартире было довольно уютно, мама и папа оказались людьми
приветливыми, Верин сынишка декламировал стихи, которые выучил в детском
садике. Мы пили чай с айвовым вареньем и слушали по японскому магнитофону,
привезенному Верой "оттуда", записи песен Владимира Высоцкого. Мне было
очень хорошо у них, но все время мешало ощущение, что это со мной уже
происходило. Оно мучило меня, подсыпало горечь в варенье, и в конце концов я
вспомнил, что так меня принимали в профессорском доме, где я считался
женихом. Там меня тоже угощали айвовым вареньем, и несостоявшаяся теща так
же радушно подкладывала печенье.
Это воспоминание неотступно преследовало меня при всех посещениях
Вериного дома, даже когда оставались вдвоем в ее комнате и она закидывала
мне на плечи белые холеные руки с ямочками на локтях и спрашивала:
- Тебе уютно у меня?
Я целовал ее шею, и рассыпавшиеся волосы щекотали мои губы, кружилась
голова, а Вера шептала что-то бессвязное... Эти встречи вошли в привычку, и
я уже плохо представлял, как смогу жить без нее.
Верин сын Митенька бурно радовался моим приходам, тем более что всякий
раз я приносил ему подарок: то лошадку, то машинку. Его привязанность
становилась иногда весьма неуместной, ибо только хитроумными уговорами и
уловками Митю удавалось выпроводить на улицу или к дедушке с бабушкой.
Бывали дни, когда он упорно ходил за мной из комнаты в комнату как тень.
На работе все уже давно заметили наши взаимоотношения и считали "дело"
решенным. И только какое-то неосознанное ироническое чувство вторичности
происходящего еще удерживало меня от предложения руки, сердца и более чем
скромной зарплаты мэнээса. Последнее обстоятельство было далеко не
второстепенным.
Когда в лаборатории появилась Таня, я поначалу не обратил на нее никакого
внимания. Заморыш из интеллигентской семьи. Бледное матовое лицо, серьезные
глаза с ироническими искорками. Длинные стройные ноги, но угловатая походка
подростка. Никакого сравнения с Верой - та постоянно несла свое ладное тело,
как на праздник.
Работая в лаборатории, мне пришлось освоить специальность электрослесаря.
Правда, таковой у нас числился по штату, но его "явление народу" происходило
главным образом в день выдачи зарплаты. Это был кудрявый, залихватский
парень с белозубой нагловатой улыбкой. Звали его Анатолием, а прозвали
"Толиком на роликах". Он был закреплен еще за одной лабораторией. Когда он
был нужен нам, мы искали его "у них", они - у нас. А его величество Толик на
роликах в это время где-то развлекался в кино с очередной своей "фирмовой"
девчонкой.
Он отлично разбирался в субординации и приходил только по вызову
руководителя лаборатории или его зама. А если требовался кому-то из
мэнээсов, то в ответ на упреки говорил: "Овладевайте смежными профессиями,
ученые мудрецы. А то чуть что - Толик да Толик. Возьмите головы в руки. Вон
вас сколько тут понатыкано. А я - один на всех".
Впрочем, он никогда не отказывал Вере. Если она его просила, он вскидывал
руку к виску и восклицал: "Будьсделано!" А сам ел ее глазами и облизывался
как мартовский кот. Того и гляди - замурлычет. Иногда он ухитрялся, будто бы
прося ее передвинуться, слегка провести рукой по спине, а Вера грозила ему
пальчиком и так супила выщипанные - ниточками - брови, что это можно было
истолковать равным образом и как серьезное предупреждение, и как поощрение.
Когда она заметила, что это меня злит, то сказала: "Разве его можно
принимать всерьез?" Житейский опыт в то время у меня был совсем куцый - и я
успокоился. А чтобы не зависеть от Толика на роликах, за пару месяцев освоил
профессию электрослесаря так, что мог разобраться в небольших поломках
аппаратуры.
И вот однажды, когда я колдовал с проводкой на задней стенке шкафа
термостатов, случайно услышал разговор обо мне. Прежде чем я успел выйти на
свет, подружки наболтали столько, что предпочтительней было оставаться в
укрытии...
... - Нахваливаешь все своего Петеньку, а я замечаю, что на тебя Николай
Трофимович око кладет, - говорила Верина подружка.
- А, пускай себе.
- Так он же не так, как Евгений Степанович, а по-серьезному. Пригляделась
бы. Видный мужик. С него девки глаз не сводят, а он все внимание - на тебя.
Проходит мимо - чуть не приклеится.
- Э, что там внешность. Вон Толик на роликах покрасивше его.
- Так Толик - слесарь. - В таком деле, сама знаешь, и слесарь может
академиком оказаться. - Чего же зеваешь? - Сама знаешь, у меня Петенька
есть. - Нашла красавца. - А что? У него глаза ласковые. Жидковат, конечно,
но сейчас в моде нежные, интеллигентные...
- Так Николай Трофимович еще интеллигентней. Как-никак ведущий научный
сотрудник. У него ставка в три раза побольше, чем у твоего Петеньки.
- Зато у Петеньки будущее. Николай Трофимович на своем "ведущем" надолго
застрянет, а мой через годик кандидатскую защитит - и в "головные". А может,
сразу докторскую. Слышала, что о нем академик с нашим профессором говорили?
И потом, к твоему сведению, Николай Трофимович не сам в квартире. С матерью.
Квартира двухкомнатная, двадцать девять с половиной метров. Другая ему пока
не светит. Надо к ним идти жить. Мамаша у него крепкая, долго протянет... С
чужим ребенком, в расчет возьми, тоже возиться не очень захочет. А у Пети
мать в другом городе. Когда женится, его в общежитии долго держать не
станут. У меня дома - пару месяцев перебьемся, зато квартиру на Печерске
получим. Там как раз заложили дом по новому проекту. Улучшенной планировки.
- Ну и умнющая девка ты, Верка, - хихикнула подружка.
- Любой вопрос, как говорит наш академик, надо в перспективе
рассматривать. Футурологией интересоваться...
Внезапно в разговор двух подружек ворвался накаленный яростью срывающийся
голос:
- Скоро замолчите, девчонки? Слушать противно!
- Чего ж так? - с удивленной ехидцей пропела Верина подружка.
- Вы же о людях, а не о лошадях толкуете. - О людях, о людях. Лошади
зарплату не получают. А ты, если будешь такой горячей, у нас не задержишься.
- Не угрожайте, не боюсь. Я узнал голос: новенькая, Таня. - Не связывайся.
Она горячая по молодости. Ничего, это проходит. - Молодость или горячность?
- фыркнула подружка. - И то, и другое. Пересмеиваясь, они собрались,
переобули туфли, и ушли. Вскоре, как я слышал, ушла и Таня. Я просидел за
шкафом, опустошенный, минут пятнадцать, - хотя можно было уже вылезать.
В тот день, я не зашел, как условились, к Вере. Долго бродил по городу
один. Уходящее солнце зажигало пламенные блики на оконных стеклах верхних
этажей, иногда бросало золотые монетки в зелень деревьев. Становилось тише и
глуше порывистое дыхание Киева: шум автомобильных моторов, движение и рокот
людских толп; я присел на скамейку в сквере, прислушался к себе, убедился,
что опустошенность моя не болезненна. Просто чего-то лишился, чего-то не
хватает. Но лишиться надо было. Чувство вторичности, невсамделишности
происходящего не подвело. Оно как бы предохранило меня от поспешного шага...
"Не совсем молодой человек, - сказал я себе, - не разыгрывайте трагедию. Для
хорошего артиста у вас слишком много рассудочности..."
На второй день Вера старалась не смотреть в мою сторону, ждала, когда я
подойду к ней и объясню, почему не пришел. Я не подходил. Тогда она разочек,
проходя мимо, будто ненароком задела меня бедром. Извинилась. Я так ответил
"пожалуйста", что сотрудники оглянулись, а у нее отпала охота толкаться. Она
рассердилась уже по-настоящему. А я вначале подумывал даже, не перевестись
ли в другой отдел. Но потом решил остаться. Что-то удерживало меня в этой
лаборатории. Кажется, я уже знал, что именно, но уточнять не стал...
В отношениях между тремя лаборантками внешне ничего не изменилось. Однако
по непонятной причине стала часто биться посуда, закрепленная за Таней; то
трехгорлая колба, то бачок, не говоря уже о пробирках. Однажды пища, которую
она приготовила для кроликов, оказалась пересоленной, я не подозревал, чьих
рук это дело, думал: виной - Танина неопытность. Наш добрейший профессор
Рябчун замечание ей сделал: "Мечтать, конечно, надо, это хорошо, и все-таки
на работе, уважаемая, следует быть собранной, аккуратной". А она отвернулась
от него, и в глазах ее - слезы.
На очередном производственном собрании о трудовой дисциплине выступила
Вера. Как пример несерьезного отношения к работе помянула Таню. Только тогда
до меня, как до жирафа, дошла простенькая истина. Пришлось и мне выступить.
Обвинять Веру и ее подругу в подлости я не мог - фактов не было. Говорил о
внимательности к молодым работникам, похвалил Таню за то, что привела в
порядок лабораторный журнал. Профессор Рябчун только кряхтел да поддакивал.
После собрания я подошел к Вере. Она решила: буду оправдываться.
Задержала подружку как свидетельницу. Ну, я и высказал все, что думаю об их
отношении к Тане, да заодно и к работе тоже.
Вера все поняла по-своему.
- На свежинку потянуло? С чужим ребенком возиться не хочется, Петенька?
Понятно... А ты, милок, хитрей, чем на первый взгляд кажешься.
Так захотелось влепить ей пощечину, что я заложил руки за спину и сжал
одной рукой вторую.
С того дня Вера начала оказывать знаки внимания Николаю Трофимовичу, да
так, чтобы я видел. А убедившись, что на меня это не действует, перевелась в
другую лабораторию. Иногда мы встречались с ней в коридоре или в столовой, и
она делала вид, будто меня не замечает. С Таней она тоже не здоровалась.
Зато лабораторная посуда оставалась целой.
* * *
Узор капилляров, который я видел в окуляре микроскопа, меня не радовал.
Мышечная ткань после перестройки должна была стать несколько иной. Я взял
приготовленные Таней срезы и вставил в объектив. Покрутил верньер, и в поле
зрения показалась часть клеточного ядра...
Чье-то теплое дыхание защекотало затылок. - Не помешаю, Петр Петрович?
Срезы удались? - Спасибо, Таня. Срезы отличные. Смотрите, как четко видны
хромосомы. Третья фаза. Настоящие свитки с информацией. Одного хватило бы на
собрание сочинений...
Меня уже "понесла нелегкая". Я всегда волновался, был в каком-то
приподнято-взвинченном настроении, когда наблюдал результаты наших
экспериментов. Даже если они были не вполне удачными, как сегодня. Ведь мы
вторгались в такие интимные тайны природы, на которые еще двадцать лет назад
никто и не помышлял замахиваться. Уже были готовы схемы перестановок, уже мы
точно знали не только, что нужно перестроить в гене, чтобы вызвать
перестройку в организме, но и как это сделать. Уже были готовы отлаженные
приборы и выверены методы генной инженерии - этой "науки богов", как назвал
ее однажды в пылу дискуссии Виктор Сергеевич. Он-то ведь тоже грешил
фантазией и поэзией, и это нас роднило больше всего. Да, мы могли уже по
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг