обрадовался. - Вот, это хорошая вещь, каслинское литье, редкая штука,
возьмите.
Шилов схватил статуэтку и протянул Дождю.
- От чистого сердца!.. Вы меня спасли, я не могу!.. - Шилов улыбнулся.
Из чугуна был отлит старик с веслом в лодке. Он замахнулся, чтобы сделать
гребок, и застыл... Дождь молча смотрел на старика, не в силах шевельнуться.
Точно холодок пробежал по спине.
- Что с вами? - удивился Шилов.
- Не дарите никому эту вещь, - грустно сказал Дождь. - Хорошо?
- Не понял... - У Шилова даже рот открылся от изумления. - Это же Касли!..
- Можно, я спущусь по лестнице, а то что-то знобит...
- Да-да, конечно!.. - Шилов проводил гостя, захлопнул дверь и долго, не
понимая ничего, смотрел на старика с веслом.
Почти в то же время, когда стало плохо Шилову, Петр Иваныч входил в
просторный кабинет первого зама начальника управления Сергея Прокофьевича.
Будучи человеком весьма осторожным, Черных посоветовался относительно
Неверующего со своим начальником. Рассказав про телефонный звонок, он
сообщил, что факт письма в горком не подтвердился и, скорее всего, это злой
недоброжелатель из тех, кого прижимает главбух. Начальник управления
выслушал и спросил:
- Ну, а... отношения-то сами есть?
- Отношения есть, - улыбнулся Черных. - Весь пищекомбинат говорит!
Начальник покачал головой.
- И жена есть?
- И жена, и дочь...
- Ну, так чего еще ждать? Когда действительно она письмо напишет и на нас
всех собак спустят?! Действуйте!..
И вот Неверующий сидел в кабинете Черных. Сергей Прокофьич был человек
мягкий, округлый, и все в его лице и манерах говорило об этой мягкости и
округлости. Поэтому и разговор поначалу зашел о планах, трудностях,
сверхнормативных запасах, - словом, о вещах производственных и обычных.
Наконец Черных спросил:
- А как дома, все в порядке?
- В порядке, - улыбнулся Неверующий. - Дочь замуж собралась! Восемнадцати
нет, а хочу, и все! А он парень вроде неплохой. Историю знает как пять своих
пальцев! Особенно старинные времена. Воспитывался в те годы...
- Кто воспитывался? - не понял Черных.
- Да он, жених-то... Дождем зовут!..
У Сергея Прокофьича удивленно изогнулись бровки.
- Извините, не понял, в какие времена он воспитывался?
- В давние, в Италии. Был такой правитель во Флоренции - Козимо Медичи, а
потом внук его Лоренцо, по прозвищу Великолепный. Ну вот, они дружили все...
- И сколько же ему лет?
- Ну, и выходит, что пятьсот! - Петр Иваныч рассмеялся, покрутил головой.
- Забавники! И она туда же! Я, говорит, родилась в Венеции.
- Кто? - не понял Черных.
- Ну, дочь-то! И доказывают, черти! Она вот говорит:
ей снится Венеция, будто идет по площади Святого Марка, заворачивает за
Старые Прокурации, а там ямочка такая в ступеньке - и точно! И Мост Вздохов,
и все, все сходится! А здесь, в городе, однажды заблудилась! Может,
действительно мы жили когда-то еще?.. Кто знает!.. Мне тоже иногда снится
совершенно незнакомая обстановка:
и город, и дома. Захожу в дом и знаю: здесь лестница наверх, поднимаюсь,
открываю дверь и могу с завязанными глазами взять любой предмет. Откуда
такая память, а?.. Вот и Надежде часто такое снится! Видимо, что-то в этом
есть!..
- Какой Надежде? - не понял Черных.
- Да Боборыкиной, моей подчиненной. Влюбился я тут на старости лет, -
Неверующий улыбнулся.
- Не понял, - нахмурился Черных.
- Влюбился, говорю, чего тут не понять! За этим ведь и вызвали,
наверное?..
Сергей Прокофьевич помолчал, потом, не зная, как лучше ответить, сказал:
- Ну, не столько за этим, но и за этим отчасти. Вы же руководитель и сами
понимаете...
- Она уже заявление подала, уходит, работу я ей подыскал. Это, конечно,
не дело, чтоб такое в одном коллективе. Я понимаю. Так что не волнуйтесь.
- Я не волнуюсь, Петр Иваныч, просто по-дружески хотел вам сказать, что
поздно нам менять что-то в своей жизни! Годы не те.
- Ну, годы ни при чем, - возразил Неверующий. - Жизнь в любом возрасте
есть жизнь! Такая, что чувствуешь себя мальчишкой перед ней! А вы: поздно!
Нет, Сергей Прокофьевич, нико-гда! Да и вам не советую. Оглянитесь вокруг!
Кроме этого кабинета есть еще масса удивительных вещей. Как говорил
Маяковский: ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь! Так?
- Так! - неожиданно для себя согласился Черных и вспотел.
- Ладно, пойду я! - Неверующий поднялся. - Работать надо! Вы не
волнуйтесь, сверхнормативные сократим! - пообещал он и вышел.
"А я ведь его не отпускал, - подумал Черных. - И сказать ничего не
успел... А что я мог сказать? Да и нужно ли?.. Неужели я кажусь мертвым?" Он
вдруг вспомнил эту строчку о мертвечине и внутренне содрогнулся. Ему
показалось, что он не только никого не любит, но и не в состоянии любить.
Жена, дочь, сын - он был нужен им в качестве сумы. Дать денег, достать
дефицит, протолкнуть, поднажать, попросить. И Сергей Прокофьич делал, что
мог. Когда он что-то не мог, то и у жены, у детей интерес к нему пропадал...
Вошла секретарша Полина Матвеевна. Ей было за тридцать, она успела
развестись с мужем и воспитывала сына двенадцати лет. Это он знал. Но ему
никогда не приходило в голову ни поухаживать за ней, ни спросить о сыне. Для
него она была человеком, приносящим бумаги и уносящим их. И все.
- Как сын, Полина Матвеевна? - спросил Черных.
- Что? - вздрогнула она.
- Сын как учится? - Черных улыбнулся. Секретарша долго не знала, что
ответить, потом, вдруг покраснев, пробормотала:
- От рук совсем отбился, Сергей Прокофьич, на тройки съехал...
- Это плохо, - сказал Черных.
- Да, - закивала она и перед тем, как уйти, неожиданно взглянула на него
по-новому, будто с удивлением, что ли, а может быть, с надеждой...
Чугунов гонял по переулку на красной "Яве", и Баратынский в который раз с
раздражением высовывался из окна: его этот рев нервировал.
Алгебру Чугунов неожиданно сдал на четверку. И то натянули, ибо отвечал
он плохо, и математичка Елизавета голосила по этому поводу весь день в
учительской. Литераторша Вера Васильевна молчала. Она знала, в чем дело, - в
разрыве с Леной, это ясно, и ее решении выйти замуж за какого-то заезжего
артиста филармонии. "Боже, эти Курагины просто заполнили мир! - думала Вера
Васильевна. - А Чугунов - такая ранимая натура. И так все переживает!.."
Вера Васильевна тайно была влюблена в Чугунова. Тайно и безответно. Ну,
во-первых, она педагог, классный руководитель и старше Чугунова на шесть лет
и два месяца, что в общем-то совсем не страшно, такое бывает, сколько
угодно, тем более что выглядела Вера Васильевна лет на
девятнадцать-двадцать, особенно когда снимала очки. Правда, у нее минус
шесть и без очков она ничего не видит, но это не главное! Главное то, что он
красив, а она совсем нет. Но теперь ее сердце не так болит, - он страдает, и
она, как старший товарищ, просто обязана ему помочь. Но как это сделать?
Вера Васильевна вздыхала и начинала обдумывать вариант нечаянной встречи
на улице. К примеру, она прогуливается, и вдруг идет он с авоськой из
магазина: хлеб, молоко, яйца, конфеты. Он, конечно, огорчен, и вид уныл. На
чистом ангельском лике хмурая тень.
- Что поделываешь, Вадик? - спрашивает Вера Васильевна.
- Да вот, учу физику, - он кивает на авоську. - Надо питаться...
- Да, с таким энергетическим материалом физику не одолеешь! - замечает
Вера Васильевна. - Пойдем-ка, я тебя накормлю!.. -
И она ведет его к себе, кормит бульоном, котлетами... Или нет! Делает
отбивную! Он же мужчина! Да, отбивную, чесночный соус. Или нет: отбивную с
жареным луком! Это блеск! Он, насытившись, благодарит ее, она ставит
пластинку Вивальди, они переходят в комнату, потом она предлагает ему помочь
подготовиться по физике, они готовятся, спорят, читают стихи, он ее
провожает, уже вечер... Они прощаются у подъезда, она подает руку, и он
особенно пожимает ее... Они дружат, он сдает экзамены, начинает готовиться в
институт, она ему помогает, они по-настоящему узнают друг друга, он
поступает, часто заходит к ней и однажды зимой, когда он, замерзший, забежал
к ней после института согреться, попить чаю, узнать, как ее дела, увидеть,
он вдруг говорит ей: "А ты знаешь, Вера, я ведь люблю тебя, и уже давно, с
того самого летнего дня, когда ты встретила меня с авоськой..."
- И накормила! - улыбнется она.
- Да. И я еще тогда отметил: какая ты красивая... - Он подойдет к ней,
снимет очки и... поцелует ее.
- Не надо, Вадик, я старше тебя на шесть лет, не надо!..
- Я люблю тебя и буду любить всю жизнь! Всю жизнь!
- Вадик, не надо!..
Он задушит ее в своих объятиях, зацелует...
- Вера Васильевна, что это с вами? - Елизавета Михайловна, математичка, в
упор смотрела на нее. - Вы что это шепчете?
- Я шепчу? - удивилась Вера Васильевна.
- Да, - прокуренным, глухим голосом сказала Елизавета, - шепчете: "Не
надо, не надо" - и сжимаетесь вся, будто бить хотят. Сны наяву, голубушка!
Начитаетесь всякой ерунды в этих журнальчиках и бог знает что себе
воображаете! И детей портите... Поэтому они и по алгебре ни бум-бум!
Вера Васильевна встала и ушла. Пройдя квартала два, она услышала рев
мотоцикла и оглянулась. Перед ней на красной "Яве" восседал, точно Аполлон,
Чугунов и улыбался.
- Хотите прокачу, Вера Васильевна?
- Меня?.. - удивилась она.
- Вас, конечно! Садитесь! Вот шлем! - И он, не дожидаясь ее согласия,
надел на нее шлем и кивнул на сиденье сзади.
Она села.
- Обхватите меня и держитесь крепко! - крикнул он, перекрывая рев мотора.
- Вперед!
Она обхватила, прижалась к нему, и они понеслись. Уже давно Вера
Васильевна не испытывала ничего похожего на столь рискованное, но в то же
время до головокружения радостное состояние души. Она летела! Летела,
прижимаясь к нему, и ей вдруг - на миг - захотелось разбиться. Да-да,
разбиться, чтобы их тела нашли рядом, вместе, чтобы они лежали обнявшись.
Обнявшись навсегда.
- О-хо-хо-хо! - закричал он, и она тоже закричала. Они летели по
загородному шоссе, и горячий воздух бил им в лица.
Он поцеловал ее сразу же, как только они вошли к нему в дом. Грубо
привлек и поцеловал в пыльные губы.
- У тебя на губах песок, - отплевываясь, сказал он. - Иди умойся.
Вера Васильевна колебалась.
- Иди, иди, - подтолкнул он. - Не стесняйся, родители на даче.
Она пошла умылась, и он снова поцеловал ее. Она не сопротивлялась. Полеты
на мотоцикле вконец ее измотали. Он повел ее в спальню, и только здесь она
очнулась и попыталась оказать сопротивление, но он вдруг сказал ей:
- Я люблю тебя! Я люблю тебя с первого класса!
- С восьмого, - поправила она.
- Пусть с восьмого. Люблю и буду любить всю жизнь! Ты красивая! Ты самая
красивая из всех, ты чудная, ты не знаешь, какая ты, ты...
И она сдалась. Она сдалась, ибо ей показалось, что уже прошло полгода,
уже зима и он вбежал к ней замерзший после института...
Потом они пили чай. Пришел Крупенников. Она была не совсем одета, а
Крупенников открыл дверь собственным ключом и вошел так тихо, что она не
услышала. Он вытаращил от удивления глаза, застыв как изваяние.
- Здрасте, Вера Васильевна, - пробормотал Крупенников.
- Здравствуй, Сережа, - грустно сказала она. Ей хотелось плакать. И
сколько бы она себя ни уговаривала, что они уже не ее ученики и больше
никогда не встретятся с нею на уроках, сколько бы ни убеждала себя в том,
что ничего особенного не произошло, эти уговоры лишь прибавляли грусти и
стыда. Она ушла в ванную, оделась и ушла. В комнате громко звучала музыка,
Чугунов с Крупенниковым слушали какой-то ансамбль, и ей удалось выскользнуть
незаметно.
К вечеру она даже успокоилась и стала ждать его. Ведь он сказал, что
любит, значит, придет. У нее не было телефона, но адрес он знал: несколько
раз заходил к ней. У него почему-то не оказалось дома Блока, а потом
Заболоцкого, Вера Васильевна их задавала, и Чугунов брал книги на вечер,
аккуратно возвращая на следующий день. О Блоке он сказал:
- Ну, это уже устарело, к тому же там много о пьянстве, а пить сейчас
нельзя, так что я не понимаю, зачем вы нам его задавали...
Правда, Заболоцкий ему понравился, и это обрадовало Веру Васильевну. Она
даже простила ему нелюбовь к Блоку.
Он не пришел ни в шесть, ни в восемь. Но было еще светло, еще стрижи так
высоко кружили в безоблачном небе, предвещая и завтра сухую погоду, что она
верила:
он придет в девять или в десять. Она знала, что он придет. И она мягко,
но тактично поговорит с ним о будущем.
- Я понимаю, ты любишь меня, ты любишь сейчас, но это отчасти еще и
потому, что я твой педагог, а в учителей положено влюбляться... Но это
пройдет. И, кроме того, я все же старше тебя на шесть лет...
Он фыркнет, он встанет, он скажет: какое это имеет значение!
- Все так, Вадим, но мы не должны, не можем, я не имею права ошибаться.
Мы должны проверить себя, а лучший судья - это время, поэтому я хочу
предложить тебе дружбу...
Вера Васильевна задумалась. Она вдруг подумала, что если он подойдет к
ней и обнимет, то что будут стоить ее слова?.. И она улыбнулась и снова
заплакала, но уже светло и радостно. Нет, подумалось ей, она его просто
любит, и любит так, как любят впервые в жизни, ведь то, что было в
институте, это не в счет... А тут она любит. Любит!
Баратынский перехватил Дождя у подъезда. Он схватил его за рукав, потащил
в сторону.
- Помоги, а? - захрипел он. - Ты видишь, что происходит!.. Что я
сделал-то вам? Ну, что?..
- Я не понимаю, о чем вы? - удивился Дождь.
- Кто меня околдовал?!. Это ты, ты и твоя ведьма, с которой летаешь, это
вы развели тут притон колдовской!.. Ну, ничего, я вас всех выведу на чистую
воду! Вы у меня еще попляшете!
- Пустите меня, - попросил Дождь.
- Ну, что тебе стоит, а? - заскулил Баратынский. - Ну, помоги! Ну,
травки, скажи, какой попить, а?..
Дождь уже шагнул в подъезд, но, обернувшись, вдруг сказал:
- Ты только сам себе можешь помочь! Искупи то зло, что причинил людям, и,
может быть, небо и простит тебя...
- Чево? - окислился Баратынский. - Колдун чертов! - прошептал он. - Да я
лучше сдохну, чем некоторым одно место лизать начну! Тьфу!
Баратынский даже повеселел после этого разговора. "Ну, погоди! -
проскрежетал он зубами. - Я на тебя еще милицию натравлю! У нас не Запад,
здесь эти идейки не пройдут! Мы тебя живо скрутим и - улицу подметать!
Верно, Евграфыч?" - прошептал он, подмигнув вышедшему из подъезда дворнику.
- Я тебе скручу, - сурово заметил Евграфыч. - Ты Ленку и парня этого не
трожь, понял?!.
- А ты чо, кум или сват?! Чо лезешь?!.
- Мало тебя, Митька, отец драл! - вздохнул Евграфыч. - Ох, мало! Иди, не
порти воздух!..
- Чево?!. - Но Евграфыч уже пошел дальше.
Баратынский постоял немного, и так жалко ему стало себя, что он застонал.
Душа болела. Поплакаться бы кому, выговориться, может быть, и полегчало бы,
но он был один, один на весь мир. "Стоп! - вдруг сказал себе Баратынский. -
А Валька-то? Валька Кузин?!."
Баратынский оглянулся и быстро побежал в жэковскую слесарку.
Кузин был на аварии. Прорвало трубу, и Валька один барахтался в подвале.
- Давай помогу! - крикнул Баратынский и вдруг обнаружил, что он крикнул,
а не прошептал.
- Ты же больной! - отмахнулся Кузин.
- Да ерунда, насморк, - вздохнул Баратынский и поплыл навстречу другу.
Баратынский боролся со стихией, а Вера Васильевна еще ждала. Отсутствие
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг