Я имела в виду карнионские семьи. Но согласимся, Брекинги - это удачный случай.
А вот у нас с Найтли ничего хорошего не вышло. Ему всегда недоставало силы
воли. И вдобавок он был слишком умен для обычного воина. Это дурное сочетание
свойств. Поэтому он все бросил и стал заниматься науками. Но он не знал, что
для ученого недостаток воли - порок куда худший, чем для воина.
- Ты называешь слабовольным человека, который около сорока лет посвятил
твоему возвращению?
- А ты путаешь силу воли с привычкой. Что стало с Найтли, когда он
убедился в успехе своих трудов?
- Для тебя, похоже, важнее всего ясность мысли.
- А что мне осталось, кроме мысли?
Оливеру внезапно стало стыдно за свою враждебность. Уловив это, Алиена
заметила:
- Не надо проводить аналогий. В определенном смысле ты являешь собой
полную противоположность Найтли, так же как Селия противоположна мне.
Запинаясь, Оливер спросил:
- Но если... ты говорила о единстве противоположностей... почему соседство
с Селией для тебя так мучительно?
- Я говорила о союзе мужчины и женщины. А мы - обе женщины, и ничего
мужского ни в одной из нас нет.
- Свет и тьма - тоже стихии одного порядка.
- Да. Но мы - не две половины единого целого. Будь так, все было бы не в
пример легче. Мы - две равноценные личности в одной. А это - болезнь. -
Помолчав, она добавила: - Ты справедливо можешь упрекнуть меня в жестокости. По
отношению к тебе, к Селии, к вашему ребенку. Но, пытаясь спастись от безумия, я
спасаю всех.
- Но если то, чего ты добиваешься, невозможно?
- Невозможно? - Ледяная гордыня проступила сквозь знакомые черты. Лицо, не
имевшее ничего общего с тем, что было изображено на обрывке бумаги, выглядело
его зеркальным отражением. - То же твердил мне Найтли: невозможно перейти мост,
невозможно войти в огонь...
- Ты только что призывала не проводить аналогий.
- Суть вещей от этого не меняется. И запомни: я никогда ни к чему не
призываю. Я ставлю в известность. Исходя из этого, полагаю, наш разговор
завершен. Я покидаю тебя, как покидала всегда, когда оставляла наедине с
Селией.
Голова ее качнулась, а когда поднялась вновь, резкие, властные черты лица
смягчились. Глаза были полузакрыты, как от яркого света, хотя в комнате было
темно, ресницы вздрагивали.
- Селия?
Все еще не глядя на него, она слепо зашарила руками, нащупала на коленях
детскую рубашку, схватила ее и охнула, уколовшись иглой. И только тогда глухо
произнесла:
- Теперь ты знаешь все. И вправе ненавидеть меня за обман.
- Этого она и добивается, верно?
- Нет. Но, как она говорит, суть вещей от этого не меняется. Я не хотела
открывать правду, не она. Я желала, чтоб ты как можно дольше оставался вне...
этого.
- И я просто смотрел бы на то, что с тобой происходит, и гадал, не сходишь
ли ты с ума? Нет, тебе нужно было сказать мне.
- И что бы ты сделал?
- Я бы попытался тебе помочь.
- Как?
- Не знаю. Но может быть, еще не поздно. И если я разделю с тобой правду,
она не будет столь тяжела.
- Я не могу требовать от тебя все новых жертв.
- А приносить бесконечные жертвы ты можешь?
- Порой мне кажется, что могу.
Она казалась такой слабой, такой потерянной, такой несхожей с той, что
говорила с Оливером несколько мгновений назад, что он забыл обо всех
сегодняшних своих терзаниях.
- Когда пробудилась Алиена, ты испытывала такую боль, что пыталась убить
себя. И это... все так же мучительно?
- Временами, - почти беззвучно сказала она. - А иногда чудится, будто я
привыкла, что все это вполне можно выносить, иногда я и вовсе не чувствую ее
присутствия. А потом снова - все двоится, расплывается, и нужно чудовищное
усилие либо смертельная угроза, чтобы все стало единым.
- Ты не упомянула усилий, что уходили на то, чтобы скрыть свои мучения от
меня.
- Я хотела, чтобы ты был счастлив. Но мне не удалось сохранить твое
счастье.
- Дурное это было счастье - за твой счет и от незнания.
- А счастье только таким и бывает... Что ты сделаешь теперь?
- Если бы мне было дано знать? Одно я понимаю - раз ты научилась жить и
смиряться с этим, значит, я тоже должен. Хотя признаюсь - я не люблю Алиену и
никогда ее не полюблю.
- Да, но ты должен понять - она не такая жестокая, как представляется...
не такая безжалостная. Она гораздо сильнее меня, я, помнится, говорила об этом,
и для нее сознательно умалиться, отказаться от главенства, не действовать, а
ждать - жертвы не в пример тяжелее, чем те, что приношу я.
- Еще бы, с ее-то властолюбием...
- Не надо. Не стоит осуждать ее за то, что она ждет изменений. Ведь у меня
есть вы, ради которых я согласна терпеть все и дальше, - мой ребенок и ты... а
что есть у нее? Только знания.
- И если мы будем с тобой, ты выдержишь?
- Надеюсь. - Она неуклюже встала. - В одной из книг Найтли я прочитала
поучение, принадлежавшее какому-то греческому монаху: "Держи ум свой во аде и
не отчаивайся". Это обо мне... Тебе не кажется, что сегодня я тебя основательно
подвела? Уже ночь, а я так и не позаботилась об ужине. Плохая у тебя жена и
ничего хорошего не заслуживает. - Она направилась к лестнице.
День был невероятно длинный, и Оливер безмерно устал после поездки в Эйсан
и обратно, если не считать усталости душевной. Ноги гудели и едва слушались, но
он сумел перехватить Селию - ее походка с каждым днем становилась все более
затрудненной.
- Мы как пара дряхлых стариков... Филемон и Бавкида... а ты, едва
выбравшись из ада, рвешься на кухню.
- А как же! Потоп, землетрясение, конец света - ничто не должно помешать
женщине исполнять свой долг. А долг ее, между прочим, состоит в том, чтобы
любимый муж был сыт... и не ври мне, что ты не хочешь есть.
- Алиена бы ни за что не стала ни поступать так, ни шутить.
- Как знать? Ты утверждал, что самое тяжкое испытание - это повседневная
жизнь с ее мелкими трудностями. Но может быть еще тяжелее - понимать, что
подобное испытание никогда тебе не грозит. Ох, не сбивай меня! Пусти на кухню.
- Нет уж. Не хватало, чтобы в темноте ты свалилась с лестницы. Погоди, по
крайней мере, пока я запалю свет, и мы спустимся вместе.
- Вцепившись друг в друга.
- Только это нам и остается.
Осенью здесь часто бывали туманы, но эти туманы казались совсем иными, чем
та молочная взвесь, что колыхалась над черными Эрдскими болотами, пусть они
были еще опасней для рыбаков, чем эрдские туманы - для путников северных лесов.
Они жили и дышали, как само море, породившее их. На побережье было еще тепло,
но дожди становились все упорнее и продолжительнее. Серые городские стены
отливали зеленым из-за сырости. Пахло акацией, апельсинами, молодым вином и
жареной рыбой, прилавки на рынках ломились, а из харчевен слышались пересвист
флейт, треньканье лютни, удары бубна. Бродячие музыканты в эту пору
зарабатывали лучше всего.
Дождь лупил по черепичной крыше дома на Верхней улице, заглушая даже звон
колоколов церкви Симона Зилота. А сам дом был наполнен женщинами. Их пришло,
собственно, лишь четыре - Тимандра с дочерью, Морин и повитуха, но из-за
тесноты представлялось, что их собралась целая толпа.
Тимандра в сопровождении Гермионы спустилась на кухню и в полумраке едва
не столкнулась с Оливером.
- Ну, что?
- Я тебе сказала - пойди пройдись. Посиди в таверне, вина выпей.
- Не хочу. Почему так долго?
- Бывает.
Она говорила сухо и отрывисто, словно внезапно осознав, что племянник ее -
не маленький мальчик, а взрослый мужчина, почти отец семейства, и причитать над
ним не следует. Потом налила в кружку воды, жадно выпила.
- Может, лекаря позвать?
- Что твоей лекарь понимает? - с нескрываемым презрением произнесла тетка.
Разъяснять обстоятельства, по которым женщина не может разродиться, мужчине
было, по ее мнению, бесполезной тратой времени. - И разве это долго?
Она вздохнула, быстро перекрестилась и поднялась наверх.
Гермиона еще посидела в уголке, посматривая по сторонам круглыми темными
глазами, - завидовала. У нее детей не было, и муж по этой причине считал себя
вправе изменять ей. Наверное, если бы дети были, он изменял бы уже как раз по
этой причине, но подобное соображение ей в голову не приходило.
Потом сообщила:
- Не кричит она, вот что. Все говорят, что нужно кричать, помогает, а она
- ни в какую. Губы себе в кровь изгрызла... - Поскольку Оливер не отвечал, она
встала.- Пойду я...
Браться за нож, как молчаливо опасались женщины (это было строго
запрещено, и хотя на Юге церковные запреты соблюдались не слишком рьяно, такая
операция внушала глубокий страх) все же не пришлось. Ребенок родился за
полночь. Это был, ко всеобщей радости, мальчик, и, как клятвенно заверяла
повитуха, совершенно здоровый.
Оливера впустили только тогда, когда младенца обмыли и запеленали,
окровавленные тряпки и полотенца, а также тазы и кувшины с водой вынесли из
комнаты, и вообще все было в надлежащем порядке. Порядок отнюдь не являл собою
гармонию. Женщины охали, ахали, восхищались новорожденным, восклицали, что тот
- вылитый отец, хотя как они умудрялись заприметить это в крохотном, красном,
сморщенном, заходящемся плачем существе с чуть заметным черным пухом на
макушке, непонятно. Впрочем, то, что младенец ревел, также служило, по их
уверению, поводом для радости. Новорожденные дети должны плакать, а ежели
ребенок не плачет, значит, он больной и на свете не жилец, или уж вовсе не
младенец, а подменыш какой. Ну, здесь-то Бог миловал, все ладно - вон как
заливается!
Селия молчала. Вероятно, она не могла говорить из-за слабости, а может,
умалчивала о том, что при посторонних сказать нельзя.
"Вторая возможность". Пока Селия мучилась в схватках, он забыл про это в
страхе за жизнь жены и ребенка, но теперь, когда, казалось бы, все разрешилось
благополучно, он стоял перед той же неизвестностью, что и год назад, и сам не
знал, какого исхода ждать.
Прошла вечность, прежде чем они остались наедине. Наедине - и втроем,
потому что угомонившийся младенец уснул. Женщины настаивали, что и роженице
необходимо поспать, но Оливер сказал, что должен хоть немного побыть рядом с
женой, и Селия приподняла руку, выражая согласие.
Но когда остальные вышли, Оливер обнаружил, что не в силах спросить о том,
что его терзает. Просто сел на край постели. И услышал слабый голос:
- Теперь я скажу тебе правду. Ничего не произошло. Все осталось
по-прежнему.
Выходит, осталась лишь третья возможность. Но даже мысль о ней ненавистна.
А если она не осуществится, это означает... продолжение пребывания в аду.
Ночник на столе догорел. В осеннем небе за открытым окном сияли мокрые
звезды. Оливер взглянул на младенца, посапывающего в колыбели, потом - на лицо
Селии: распухшие губы, покрытые черной коркой запекшейся крови, запавшие глаза
под тяжелыми веками. Не дано ли ей, да и ему тоже, понять нечто большее, чем
Алиене, закованной в серебряные архангельские латы своего совершенства, - латы,
которые никогда не снять?
Скорее они вплавятся в тело. Оливер сжал бессильную ладонь, лежавшую
поверх одеяла, и сказал:
- Что, и в аду, наверное, можно жить... и даже привыкнуть к нему...
И они привыкли жить в своем аду, и полюбили его.
Карантинный флаг над магистратом собрались поднимать не раньше середины
июня, хотя первые случаи желтой лихорадки в городе были замечены в начале мая.
Однако люди отнеслись к ним со свойственной их природе беспечностью, чтоб не
сказать хуже, - вдруг да обойдется, само собой уладится. Каждый знает, чем
вызывается желтая лихорадка, - дурным воздухом, это все ученые доктора, в
Тримейне и Скеле остепененные, подтвердят. А в наших краях воздух хороший.
Ежели что и происходит - это с крайнего юга, из-за границы, ветром приносит. Не
случайно же так и называется - поветрие. Там и пустыни, и леса гнилые, и
кочевники немытые, и вообще всяческая зараза. Но это далеко, а ветер есть
ветер, возьмет да и развеется.
...А когда не развеется или произойдет что-то иное, разуму нашему
недоступное, мертвенная желтизна расползется по коже, и ты будешь пылать, как в
огне, на смену которому придет озноб, не изгоняемый ни меховыми покрывалами, ни
горящими жаровнями, и все внутренности твои откажутся тебе повиноваться, и ты
не будешь знать, что на самом деле происходит вокруг тебя, а что мерещится в
бреду, и лишь страшная, невыносимая головная боль напомнит тебе, что ты еще
жив, - до тех пор, пока застоявшаяся кровь, не находя выхода, не бросится в
мозг...
Так происходит не всегда, а почему - этого никто не может объяснить, так
же как не могут объяснить ученые доктора, почему, если все в городе дышат одним
и тем же воздухом, занесенным отравленным ветром, одни заболевают, а другие -
нет. Не все захворавшие желтой лихорадкой умирают, и эта оставленная несчастным
надежда порой бывает страшнее повальной чумы либо оспы, когда обреченные
смиряются со своей участью. Известно одно: среди заболевших чаще умирают те,
кто слабее, в первую очередь - дети.
В начале июня по крутым улицам Старого Реута застучали колеса похоронных
дрог. И неподвижная сухая жара тяжко упала на город, засыпая его ядовитой
пылью.
Жуткое, выпивающее зрение солнце немного передвинулось к западу, но лучше
не стало. Убийственная сухость стояла везде, и не было ни защиты от нее, ни сил
этой защиты искать.
Она прикрывала слезящиеся глаза рукой и не знала, говорит ли, вспоминает о
разговоре или только собирается сказать:
- Не впускай его! И немедленно собирай вещи. Город могут закрыть в любой
день, в любой час.
- Да пойми же ты, мы не можем заразиться от тебя, эта болезнь...
- От дурного воздуха. Слышала сотни раз. А на самом деле? Никому не
известно. Похожее говорят и о чахотке, но, если в семье заболевает чахоткой
один человек, потом заражаются и другие. А твои родители умерли от желтой
лихорадки. И Тимандра... наверное, не встанет уже. Одна кровь. И я знаю - дети
не выздоравливают. Поэтому ты не пустишь Бена ко мне, и заберешь его, и увезешь
из города. Сегодня.
- А что я ему скажу? Что мы бросили его мать, больную, одну, без всякой
помощи, может быть...
- Нет. Я понимаю, тебя увезли, и твоя мать... Но я не умру. Потому что...
меня спасет то, что раньше убивало. Она даст мне силы... она поддержит меня.
- Я не могу оставить тебя!
- Можешь. Если городские ворота на замке, иди в порт, к коменданту,
обратись к Лиге, подкупи любого чиновника, никто тебя не осудит, все равно
таможня разбежалась, я знаю... - Она говорила с упорством, рожденным навязчивой
идеей. - Умоляю тебя! Пожалуйста! Я сумею выздороветь, если не буду
беспокоиться за вас. Но если с Беном... с тобой... что-нибудь случится, я не
переживу.
А потом Бен снова забарабанил в дверь и закричал: "Мама!"
Солнце ушло совсем, и зрение немного прояснилось, а вместе с ним
прояснились мысли. Теперь Селия понимала, что разговор происходит не ныне и не
наяву. Это уже было. Ей все-таки удалось убедить Оливера забрать сына и уехать.
Она смутно помнила, как это происходило. Кажется, она валялась у него в
ногах... или, наоборот, приказывала, угрожала? Не важно. Она своего добилась.
Они покинули город. Если бы они чуть промедлили, это стало бы уже невозможно.
Когда... когда это произошло... три дня, видимо... нет, больше. Собственно,
было бы поздно и тогда, если бы Оливер за годы службы в порту не завязал
некоторые связи и не укрепил их. Кинвал, комендант порта, нередко бывал гостем
в их доме, так же как Эгберт Озвинсон, представляющий Лигу в Старом Реуте...
Правда, сейчас не помогли бы и они. Город был взят в кольцо карантинных застав.
Там, похоже тоже не слишком доверяя разговорам о том, как передается зараза,
днем и ночью жгли костры, как при чуме, и дым клубился над и без того
раскаленными дорогами. А на рейде стояли корабли Лиги. Заперто. "Хорошо, что
мои уже далеко. Как-то Бен переносит дорогу? Он, конечно, храбрый мальчик, но
такой маленький, пять лет только осенью исполнится, он от меня не отлучался
никогда... вот опять прибежал, стучит... но ведь Оливер увез его?"
Нет, ей не мерещилось. Внизу что-то стучало и бряцало. Неужели они
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг