вернулись... или их заставили вернуться? Селия спустила ноги на пол,
прислушалась. Если это они, почему не зовут ее? И голосов вообще не слышно.
Может быть, Морин? Но Морин так давно не приходила... Она думала, ее уже на
кладбище свезли...
Во время прошлого приступа, когда ее трясло от озноба, она натянула
платье, а потом не сумела из него выползти, поэтому сейчас одеваться не было
нужды. Шатаясь, она добралась до выхода из комнаты - босые ступни оставляли
следы на пыльном неметенном полу - и, не выпуская перил, ступенька за
ступенькой одолела спуск.
На кухне был какой-то человек. Пригнувшись, он шарил в погребце, временами
что-то выгребал оттуда и бросал в мешок.
Из-за слабости Селия не сразу смогла понять, кто это и зачем здесь. А
разгадка была проще простого. Немало домов стояло покинутыми по причине смерти
или бегства хозяев, и охотники за выморочным добром обыскивали их. Вот и к ней
пришли. "Врешь, падаль, я еще жива!"
Мародер уловил движение за спиной и развернулся, втянув голову в плечи.
Расслабился, увидев беззащитную одинокую женщину. В полумраке Селия различала
лишь, что кожа и белки глаз у него отливают густой желтизной.
Как у нее.
Она была безоружна. Ржавый кошкодер пылился где-то в чулане, равно как и
арбалет, и никуда они уже не годились за отсутствием ухода и за давностью лет.
И даже ножа она не догадалась захватить наверху. Тело не повиновалось ей... но
оно повиновалось кому-то... кому-то другому... силе, вздернувшей ее, будто
перчатку на руке.
Она сделала шаг. Другой.
Неизвестно, что сделал бы вор, если бы она приблизилась к нему. Может, он
рассчитывал управиться с ней голыми руками. А может, соизволил бы вытянуть
кривой нож из-за кушака. Но раньше, чем она успела это сделать, он дернулся,
схватился за голову и, распахнув рот, мешком рухнул на пол.
Селия нагнулась и отвела веко упавшего. Зрачки закатились, и в густой
желтизне проступила сетка лопнувших кровеносных сосудов.
Жадность бывает сильнее болезни, но смерть побеждает и жадность.
Селия заставила себя выволочь тело на улицу. На большее ее уже не хватило.
Голову вновь заломило до тошноты. И ее вырвало рядом с мертвецом - от боли, не
от отвращения.
Остатки сил ушли, чтобы вернуться в дом - едва ли не ползком. Впрочем,
кажется, по кухне она действительно уже ползла, что-то сшибая и натыкаясь на
разбросанную по полу посуду. Подняться в спальню она не смогла и ночь провела
здесь же, скорчившись на полу.
Когда утром ей стало получше и она выглянула из дома, тела мародера на
улице не было. Может, его увезла похоронная телега. А может, это все ей
привиделось от жары, лихорадки и одиночества.
"Скель. После дня усекновения главы святого Иоанна Крестителя.
Любимая!
Нет слов передать, как мы обрадовались вести о твоем выздоровлении. Эгберт
отыскал нас на подворье Лиги и передал письма. Он уверяет, что порт откроют
самое большее через две недели. На одном из курьерских кораблей Лиги можно было
бы вернуться и раньше, и я пытался это сделать, но они отказываются брать
пассажиров, ссылаются на то, что на побережье после эпидемии вновь беспорядки,
что после вступления в Лигу двух новых городов у них не хватает ни людей, ни
кораблей, - короче, ты знаешь подобные отговорки. Единственное, что берется
устроить Эгберт, - это пересылку письма, а добираться домой придется на
каком-нибудь торговом корабле. Сейчас их много пойдет к нам, несмотря на
близость осени, потому что цены там, несомненно, взлетят до небес. Проспер,
капитан "Мизерикордии", - ты его, должно быть помнишь, - согласен принять нас
на борт - может, у него особые виды на будущее, когда я вернусь к своей
должности, но сейчас мне это безразлично. Добираться посуху - слишком долго, да
и заставы все еще стоят. А я знаю, что там за люди. С портовыми чиновниками я
еще мог бы договориться, но не с этими. И насчет беспорядков, очевидно, не
лгут, а со мной Бен.
Я, наверное, сильно очерствел в последнее время. Это касательно известия о
смерти старших Груохов. Оно опечалило меня не так сильно, как должно. Тревога о
собственном благополучии делает жестоким. Удивлен, что советник не забыл нас в
своем завещании. Я этого не ждал.
Бен, слава Богу, все тяготы неустроенной нашей жизни переносит достойно.
Но, как ни тужится он казаться взрослым и сильным, он всего лишь маленький
мальчик и очень скучает по дому и по тебе. Однако теперь, когда я сказал ему,
что мы скоро вернемся, он душевно ожил и больше не плачет по ночам.
Да, это было страшное лето, но судьба оказалась милостивее, чем я полагал.
Пройдет немного времени, и все наши горести и несчастья останутся позади..."
После того как первая истеричная радость, охватившая южан, когда эпидемия
пошла на убыль, а потом и вовсе покинула округу, утихомирилась, стало ясно, что
особенно веселиться не с чего. Урожай был загублен почти полностью - засухой,
пожарами, нередко вызванными кострами карантинных застав, и просто небрежением.
Сокрушительный удар был нанесен торговле. Рыбаки еще кое-как поддерживали
существование города, но рынки представляли собой жалкое зрелище, и местные
власти опасались голодных бунтов и нападений на деревни, обитатели которых, в
силу понятных причин, предпочитали попридержать припасы и скот, а не выставлять
на продажу. Поддержку горожанам могли бы оказать купцы, рискнувшие прибыть в
Старый Реут, но каждому известно, что риск должен быть оправдан.
Что ж, как бы они ни вздували цены, деньги все равно есть невозможно. А
те, кто только что уцелел от заразы, не захотят подыхать от голода. Так было
всегда, и горожане заранее смирились с этим. Лучше торговцы-прохиндеи, чем
свежие общие могилы, залитые негашеной известью. А злоба, испытанная при
расставании с последним медяком, - лучшее свидетельство пребывания души в
человеческом теле, чем невыносимая головная боль.
Посему, когда в порту забили в колокол, извещая, что в заливе показался
корабль, этот звон подхватил колокол на башне магистрата, где недавно в полном
безветрии болтался желтый карантинный флаг, а за ним - звонницы. И снова
накатило ликование, как вино, выпитое на пустой желудок. Время близилось к
вечеру, но было светло, и многие горожане, побросав дела, кинулись в гавань. Из
уст в уста передавалось название замеченного корабля: "Мизерикордия", торговый
трехмачтовик из Скеля. Портовое братство - матросы, грузчики, столяры,
конопатчики - уже спорило, каков его груз, и, как водится, делало ставки. Была
здесь публика и почище. Пришел Кинвал, и все люди Лиги (в ней ныне состояло уже
восемь портов), свободные от вахты, не преминули выйти в гавань. Появились,
силясь сохранить достоинство, представители магистрата. Их ряды были сильно
прорежены эпидемией, новых же блюстителей городского управления пока избрать не
успели. И конечно, на молу, на пристани и дальше, на каменистом берегу,
толпилось немало обычных горожан, в особенности женщин. В иные дни они редко
заглядывали в порт, но сегодня им не пеняли.
Время близилось к вечеру, но вечер пришел слишком скоро, и тьма, павшая на
порт, была слишком густой и пронизывающей для тихих осенних сумерек. Люди,
стоявшие здесь, не могли не заметить иных примет, но они не хотели их видеть,
не хотели верить в приближение шторма. И шторма не простого. Шел северный
ветер.
В лилово-сизой мгле, клубившейся там, где только что был горизонт,
блеснула немая зарница. И безумная в ярости буря ворвалась в гавань.
Женщины разрыдались. Часть собравшихся, стремясь разглядеть, что
происходит, передвинулась дальше по молу, но матросы Лиги вытеснили их оттуда.
Они поступили разумно. Мол захлестывало волнами, и людей могло смыть. Кто-то
успокоительно повторял, что Проспер дело свое знает, и на службе у него не
сосунки, а потому нечего тут давиться, нипочем Проспер к берегу нынче не
подойдет... И это было верно. Если кого-то подобный дикий внезапный шторм
заставал в море, опытные капитаны не стремились приблизиться к берегу. Несмотря
на видимость спасения, там было наиболее опасно. У берега творилось самое
страшное - вода кипела и вставала стеной (это называлось "чертовым котлом"), и,
кроме того, корабль могло разбить о дно или о прибрежные скалы.
Нестерпимо тянулась ночь. Зеваки и чиновники ушли, в гавани оставались
лишь моряки и женщины. Те отплакали свое и теперь молчали, кутаясь в плащи и
шали. Резко похолодало, и среди отливающих грифельной чернотой валов, били, как
это всегда бывает при подобных леденящих штормах, белесые столбы пара.
Ничего не было слышно, кроме воя ветра и неумолчного рева волн, и не
видно, кроме лохматых, бурлящих водяных гор, взлетавших навстречу тучам. Все
стоящие здесь на берегу видели такие шторма, а кое-кто и попадал в них. Многие
недавно пережили болезнь, потерю родных и друзей. Их трудно было потрясти и
напугать. Но то, что происходило, не должно было случиться сегодня. Не в этот
день. Не с первым кораблем, возвращавшим городу надежду.
Сумрачная тоска охватила их, однако это не означало, что они впали в
бездействие. На берегу развели сигнальные костры, надеясь, что капитан
"Мизерикордии" увидит их, и сами упорно всматривались во тьму, пытаясь
разобрать, что происходит за пеленой взбесившейся воды. Иногда чудилось, что
между бурунами угадываются очертания корабля, то взметавшегося к небу, то
падавшего в бездну, но, возможно, это отблески костров на волнах и соленая
вода, попавшая в глаза, заставляла видеть невидимое.
Так длилось до мгновения, пока сначала сверху, со скалы, где высился маяк,
а питом вдоль спуска, до самого мола, не прокатился повторенный эхом крик:
- Их несет на Клыки!
Плач, молитвы и ругательства разнеслись по берегу, как днем перекатывался
по городу ликующий колокольный звон. И в ответ на мольбы, а может, и
богохульства, снова вспыхнула молния - страшная и безмолвная молния, гром не
был слышен в этом адском вое - и все увидели там, вдалеке, взлетевший
вертикально бушприт и запрокинутые мачты с обрывками такелажа, и все это,
кренясь, исчезало, исчезало, исчезало....
Они ждали на берегу до утра. С рассветом шторм не прекратился, но ветер
стал несколько тише, и среди свинцовых туч, по-прежнему низко нависавших над
морем, появились прорехи. Из них отвесно падали сизые полосы света, похожие на
бледные пальцы, продетые в отверстия кастета. Но каким бы безрадостным не было
это утро, теперь можно было попробовать что-то предпринять. Полдюжины самых
отчаянных - четверо местных рыбаков и двое из Лиги - спустили на воду шлюпку.
Они надеялись подойти к Клыкам и узнать, не остался ли кто в живых.
Кинвал, комендант, грызя ногти, смотрел, как ходят угрюмые валы и как
мечется шлюпка. Гребцы упорно работали веслами. Пустые хлопоты. Никто не мог
спастись. Единственное, что они смогут да и то не сейчас, а позже, когда ветер
уляжется, - подобрать выброшенных на скалы утопленников... а вернее всего, и
сами утонут.
Груз погиб, неизвестно когда будет новый корабль, и что они будут жрать
зимой... Он повернулся и пошел по набережной. Ветер носил черные хлопья и пепел
от прогоревших костров. Кинвалу не хотелось никого видеть. Лучше всего было бы
убраться домой и завалиться спать. Надолго. До завтрашнего утра.
Домой он не ушел. Добрался только до вырубленного в скале спуска от маяка
и за его углом привалился к мокрому ноздреватому камню и прикрыл глаза. Если бы
он сел, то сразу бы уснул, а так - нет... кажется.
Он пребывал в этом невнятном состоянии, пока его не затрясли за плечо.
Кинвал разлепил веки, воспалившиеся от морской воды и усталости. Перед ним
стоял Эгберт, официал Лиги, и один из его матросов. За ними - другие люди, их
фигуры расплывались перед невидящим взглядом коменданта.
- Ну? - На большее у Кинвала не хватило голоса.
- Плохо дело, - сказал матрос. - В живых - никого.
- Все на дне, - добавил еще один, кто-то из местных. - Иных на отмель
вытащило, мы их видели, но достать не могли. Сам Проспер, и Хейд с таможни, с
сыном вместе - жалость такая, совсем малец был еще, и Эрли - помнишь, зерном
торговал...
Жуткий вопль перекрыл его слова. У Кинвала заломило череп, его шатнуло, и
он на миг потерял всякое представление о том, что происходит. Потом он понял,
что кричит женщина.
- Это жена Хейда. - Говоривший оглянулся и почему-то перешел на шепот. -
Мужа и сына... разом... Господи, помилуй нас, грешных...
Женщина бежала по молу, ее плащ и длинные светлые волосы бились за спиной.
Словно наткнувшись на невидимую преграду, не добежав до края, споткнулась и
повалилась на покрытые подсыхающей пеной каменные плиты.
То, что творилось с ее телом, нельзя было даже назвать судорогами - его
как будто мяло и выкручивало, как не бывает с живым человеком, кости его,
суставы и сухожилия для этого не приспособлены. И она кричала, не переставая.
Люди тупо смотрели на нее как завороженные.
- Он просил меня взять их, - пробормотал Эгберт. - Но я же не знал...
А вопль все звучал. Вопль о том, что жизнь несправедлива по своей сути,
что плата никогда не бывает равноценной, что нет у нас врагов страшнее себя,
ибо мы сами отправляем на смерть своих любимых...
Кинвалу удалось вырваться из-под власти этого безумного вопля.
- Держите ее! Поднимите, убей вас Бог! Ведь она себе голову разобьет!
И он первым бросился на мол. За ним последовали другие.
Но женщина перестала биться и кричать прежде, чем к ней подбежали.
Приподнялась. Ее глаза серебряными зеркалами отсвечивали на грязном,
исцарапанном, залитом слезами лице. Взгляд уперся в Кинвала, и тот невольно
попятился.
Женщина отвела протянутые к ней руки, встала и голосом четким, насколько
позволяли сорванные связки, произнесла:
- Благодарю за помощь. Но я справлюсь сама.
Эпилог
Мне, Алиене, выпало заканчивать эту историю. Потому что на исходе той
штормовой ночи, когда погибли Оливер и Бенедикт, Селия вовсе не стала со мной
единым целым. Она просто умерла. Так что Оливер, в общем, ошибся. Не он
последовал за ней - не знаю, где они все оказались. Она последовала за ним.
Будь по-иному, я могла бы постараться что-то изменить. Возможно. Не уверена.
Свою теперешнюю жизнь я намерена провести мирно. Состояние, доставшееся
мне, невелико, даже с учетом того, что перешло к Оливеру от Груохов, но я не
собираюсь совершать крупных трат. А довольствоваться малым я привыкла. Сейчас я
занята тем, что привожу в порядок записи Оливера. Вероятно, со временем я
напишу ту книгу, что он задумал, но так и не принялся. По крайней мере, это для
него сделать я в силах. То, что в обозримом будущем у книги не будет читателей,
а потом, когда она уйдет из моих рук, ее, по всей видимости, бросят в огонь,
меня не волнует.
Из дому я выхожу редко. В городе меня уважают и восхищаются моей
скромностью, а также стойкостью, с коей я переношу выпавшие на мою долю
несчастья. Это ставит меня в ложное положение, но еще более удручают выражения
сочувствия и утешения. Муж и сын, в потере которых мне соболезнуют,
принадлежали Селии, и я не хочу отнимать их у нее. Даже теперь. Особенно
теперь.
По той же причине я почти не принимаю гостей. Правда, недавно меня посетил
Сторверк. Он долго и путано изъявлял мне соболезнования, рассказывал - как
будто это было для меня новостью, - каким хорошим человеком был Оливер, а под
конец сообщил, что траур мой затянулся и что в следующий рейс он выйдет вместе
с братом. Бедный Сторверк. Как ни искренне переживал он смерть друга, но и
здесь, похоже, стремится найти выгоду. Его можно понять. Дела семьи были для
него всегда на первом месте, а младший сын в небогатом, хотя и родовитом
семействе вряд ли может рассчитывать взять в жены девицу из хорошего дома и с
маломальским приданым. Родители либо опекуны не отдадут. Самостоятельная вдова
- другое дело.
Бедный, бедный Сторверк. Он так и не догадался, что перед ним - не та
женщина, которую он знал столько лет, интриги же его, усилия и расчеты пропадут
втуне. Ничего, найдет для брата другую невесту.
Вряд ли я вообще выйду замуж. Я не нуждаюсь в обществе, как бы оно ни
именовалось. Нынешнее мое существование приучило меня смотреть на жизнь со
стороны, лишь изредка вмешиваясь в события. И поздно что-либо менять.
Однако я скучаю по Селии. Скучаю, несмотря на мучения, что мне причиняло
соседство с ней - впрочем, как и ей со мной.
Но ведь я могла бы вернуть ее. Могла бы вернуть их всех. Или хотя бы
попробовать.
Но я не стану этого делать. Этого нельзя делать. Никто не знает лучше
меня, почему.
Не дело человека воскрешать умерших. Это знали еще древние греки. Хотя что
мне до греков?
Оливер верил в судьбу. Против судьбы я еще могла бы пойти. Но не против
того, что больше судьбы.
Мудрецы, на которых любила ссылаться Селия, утверждали: "Нет дня, над
которым не было бы дня небесного". Это правда. Но это, к сожалению, не вся
правда. Вся же правда - не для слуха смертных. И потому я должна оставаться
одна.
"Я стану Алиеной, - говорила Селия в начале своих странствий, - и не
думаю, что пожалею об этом". И в конце концов она стала Алиеной. Но цена,
которую она уплатила, слишком высока. А пожалеть об этом - некому.
Краткая хроника лет.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг