работать зимой при солнечном свете, и придирчиво щурясь, разглядывал какую-то
миниатюру. Дабы не нарушать приличествующую месту тишину, Оливер подошел к нему
вплотную, и только тогда библиотекарь заметил их приход. Он тоже ничего не
сказал, но сделал приветственный жест, приглашая следовать за ним. И, лишь
оказавшись в знакомой уже Оливеру и Селии комнате, позволил себе заговорить.
- Добрый день, юные друзья мои. Благоволите садиться... У меня для вас
есть две новости. Первая - хорошая. Приор согласен купить ваш список. А вторая,
как водится, годится лишь на то, чтобы огорчить это известие. Он категорически
отказывается платить золотом. Самая высшая цена, на которую он в силах
расщедриться, - это сорок пять крон серебром.
По правде говоря, цена была даже больше, чем та, на которую рассчитывал
Оливер, но он не выдал этого, а с важным видом кивнул:
- Право, отец Маэль, мне приятнее сознавать, что список мой будет
находиться в достойном всяческих похвал книгохранилище, а не в доме
какого-нибудь толстосума, который покупает манускрипты, равно как рога
единорогов и спинные хребты драконов, исключительно повинуясь моде. Поэтому мы
принимаем вашу цену не торгуясь.
- В таком случае я готов вручить вам деньги, поскольку казначей выдал мне
их еще вчера. - Библиотекарь передвинул Оливеру по столу небольшой кошелек. -
Пересчитайте, прошу вас. Нет, ради Бога, не отказывайтесь. Я человек
близорукий, старый и мог ошибиться просто по рассеянности.
Оливер высыпал содержимое кошелька на стол.
- А это что?
- Ах это, это... Мне было крайне неловко, что приор отказался довести
сумму хотя бы до пятидесяти крон, и я рискнул на собственный счет прибавить эту
печатку из сардоникса. Удивительный камень, - в задумчивости прибавил
библиотекарь, - он не слепит глаза сиянием и блистанием, а также игрой граней,
однако наряду с драгоценнейшим смаргдом почитается камнем Богородицы, ибо
бывает черен, красен и бел, подобно тому, как Пресвятая Дева черна в смерти,
красна в страданиях, бела во славе... На языке же камней обозначает он
честность.
Оливер под эти рассуждения успел убрать деньги и печатку.
- Вы более чем великодушны, отец Маэль, - произнес он совершенно искренне.
- О, то лишь малая плата за удивление и наслаждение, которое испытал я,
читая вашу рукопись, и за трудности, что претерпели вы, ее добывая...
Замечательная все же земля Карниона, подумал Оливер. И не зря отец Маэль
сделал подарок, символизирующий честность. Ведь список-то сделан с подлинника,
и взаправду не без труда. А ну как бы он все это придумал? И ведь до знакомства
с Селией подобная мысль ни за что бы не пришла ему и голову.
Тут он едва не вздрогнул. Он пришел сюда не только для того, чтобы
получить деньги, есть более важная цель, а он почти забыл о ней...
Оливер взял у Селии книгу брата Ширы и положил ее перед библиотекарем:
- Вот, отец Маэль, ваш заклад в целости и сохранности.
- Я не сомневался...
- Не стоит об этом. Не будет ли нескромностью с моей стороны спросить, как
прошел визит посланца архиепископа?
Библиотекарь глубоко и тяжело вздохнул. Немного помедлил с ответом, видимо
колеблясь, рассказывать ли мирянину о произошедшем, затем махнул рукой:
- Сильная гроза пронеслась над нами, друг, и не все еще уверены, что громы
и молнии ее уже миновали. Собрание клира происходило здесь, в зале капитула, и
едва ли я смогу описать вам десятую долю того, что там делалось и говорилось.
Брат Джеффри был в страшном гневе. Он ведь застал последние дни карнавала с их
излишествами... "Даже и во время служб, - кричал он, - священники и монахи в
чудовищных харях, одеждах женских и скоморошеских пляшут в храмах, поют на
хорах непристойные песни, поедают, взамен причастия, подле алтаря кровяные
колбасы, тут же играют в кости и наполняют церковь зловонным дымом кадил, в
которых сжигают вместо ладана старые подошвы, и срамно скачут по улицам.
Зрелище отвратительное! И что за нравы? Кому поклоняются здесь и кого почитают
- Христа и Богородицу или, как в недобрые прежние времена. Владычицу Зверей и
Рогатого Охотника?" Так обличал брат Джеффри здешние порядки, и в особенности
нравы духовенства. И многие провинившиеся понесли наказание, хотя брат Джеффри
требовал еще более суровых кар. Он требовал, чтобы восстановили ордананс, по
которому за брань карали рассечением верхней губы, а за богохульство -
урезанием языка... Наш добрый приор Кесан просто болен от этого. Честно говоря,
в благочестивом рвении, бескорыстие его никто не ставит под сомнение, но брат
Джеффри порой говорил такое... Он утверждал, к примеру, что священник не имеет
права жить под одним кровом с женщиной, даже если та приходится ему матерью,
ибо никакое родство и никакие законы вблизи женщины не уберегают от соблазна и
прелюбодеяния... Мы-то, конечно, понимаем, что всякая женщина - зло и орудие
греха, но помним и то, что следует оказывать снисхождение ее слабостям. Однако
ж брат Джеффри утверждал, что Спаситель наш повелел простить грешницу потому
лишь, что не был уверен в ее вине, а был бы уверен точно, приказал бы предать
ее смерти...
- Довольно близко к прямой ереси. Это суждение подразумевает, что
Спаситель не всеведущ, и, следственно, принижает Сына перед Отцом, а это, как
вы знаете, арианство.
- Верно, но кто осмелится сказать подобное служителю Трибунала, денно и
нощно преследующему ариан, манихеев, богомилов, вальденсов и прочих еретиков,
не говоря уж об иноверцах и ведьмах? Так или иначе, брат Джеффри не пожелал
останавливаться в нашей обители. Не только потому, что она не пришлась ему по
нраву, но потому еще, что епископский дворец, где он поселился, выходит окнами
на Соборную площадь, а он хотел лично наблюдать за наказанием грешников.
- Да, я слышал о сожжении еретического проповедника.
- Увы, этот... извратитель Господнего слова, посрамляющий род
человеческий, - порождение нашего города. Что поделаешь?.. А те грешные
представители клира, что обличал брат Джеффри, выставлены на площади и вкупе с
ними - еще один, его имя брат Лактанций, доставленный служителем Трибунала.
- Один? Мне что-то говорили о двоих.
- А, это долгая история, и пренеприятная к тому же. - Такая преамбула
обычно прикрывает желание "пренеприятную историю" рассказать, и Оливер в своем
предположении не ошибся. - По делу действительно проходили двое, однако в живых
остался только один. Этот брат Лактанций, еще будучи мирянином, не упомню уже в
каком городе, осуждался за колдовство и чернокнижие вместе с какой-то женщиной
- не то дочерью его, не то наложницей... Собственно, данное обстоятельство и
вызвало гневную филиппику посланца примаса, которую я упоминал... И они
бежали... потом этот человек, я забыл его мирское имя, вроде бы раскаялся и
постригся в монахи, назвавшись Лактанцием. Но, не пробыв в обители и нескольких
месяцев, не выдержав строгости устава, снова бежал и - как силен враг рода
человеческого! - ограбил предварительно монастырскую казну. Его схватили уже в
нашем диоцезе, но, учитывая его полное и искреннее раскаяние, а также то, что в
первый побег он был вовлечен злонравной женщиной, его было решено не
приговаривать к смертной казни, но заменить оную бичеванием, позорным столбом и
последующим заключением в монастырь, к несчастью - в наш.
- А... женщина?
- Здесь и заключается самая неприятная часть истории. Эта женщина... имя
еще у нее было какое-то красивое - Астрея... или Селия... была арестована очень
скоро после своего побега. В Эрдском герцогстве. И представьте себе, по пути в
Эрденон на конвой, сопровождавший ее, напали разбойники, очевидно согнанные с
привычных убежищ в области Эрдского вала карательными отрядами,- вы, наверное,
уже слышали об этой акции. Как показало следствие, конвой был перебит и утоплен
в болоте. Жители деревни, расположенной поблизости, опознали те трупы, что
удалось извлечь, - всего-то три из многих, но, насколько удалось осмотреть
болото, погибли все. Остальных засосала топь. Подробностей я не знаю, но, за
невозможностью достать тело грешницы, она, осужденная посмертно, была три дня
назад сожжена в изображении, и нам остается только молиться об этой погибшей
душе. Какая ужасная участь! - Отца Маэля передернуло. - Смерть на дне болота! И
главное, солдаты получают отпущение грехов заранее, заочно - in articulo
mortis, но женщина... Если бы ее доставили в Эрденон, плоть ее все равно бы
погибла, но душа могла быть спасена. А так она сгорела...
- В изображении...
- Так ведь это никакой разницы... и без всякой пользы для спасения души.
Но довольно об этой несчастной.
- Да, довольно, довольно... А колдун... брат Лактанций... значит, теперь у
вас?
- Этого вряд ли возможно избежать, но пока что он все еще на Соборной
площади...
Ударил колокол, призывающий к мессе. Оливер уже слышал его в прежний
приход, но не обращал внимания, как мрачно и глухо он звучит. Словно со дна
морского. Отец Маэль поднялся, однако карнионская учтивость в этот миг взяла в
нем верх над приверженностью уставу, и он не заспешил к выходу, но довольно
вежливо и многоречиво начал прощаться. Оливер пытался отвечать в том же духе,
хотя был напряжен как струна и почти не в состоянии подбирать слова. А Селии
каково? Неудивительно, что она вообще не в силах ничего вымолвить.
Он повернулся, чтобы предложить ей также попрощаться с библиотекарем, и
сердце его упало.
Селии в комнате не было.
Дверь в скрипторий была открыта.
А за дверью - пусто. Монахи уже покинули места своих занятий и двинулись в
церковь.
Он не помнил, как очутился во дворе. Ему было все равно, что подумает
старый монах об его недостойном поведении.
Сколько кругом людей! И никого не различить... Или у него в глазах темно,
и он не может выделить темный плащ Селии среди множества ряс?
Когда она успела ускользнуть? И куда направилась?
Хотя на последний вопрос можно не отвечать.
Когда он добежал до ворот, они оказались заперты. Оливер рванул засов, и
на скрежет из каморки выбрался привратник. Впервые на его памяти это оказался
не Луигне, а сменивший его на посту маленький старичок - в отличие от Луигне,
глаза у него были здоровы, зато он был награжден двумя горбами - спереди и
сзади. Стоило бы поразмышлять, нарочно ли здесь в привратники избирают людей,
чья наружность не без ущерба, или это случайное совпадение, однако сейчас
Оливера подобные вопросы не занимали.
- Эй, схолар! Погоди двери ломать, здесь тебе не кабак...
Оливер пытался его обойти, но горбун маячил на дороге.
- Завели себе обычай шастать туда-сюда как одержимые, только и знай
запирай за ними, потом отпирай...
- А что... - Оливер хватал воздух ртом, как большой пес, - сейчас кто-то
выходил отсюда?
- Твое какое дело?
- Тут был... друг один... Меньше меня ростом, плащ коричневый...
- А, этот... бледный такой, глаза черные, - горбун кончил, наконец, мучить
засов, - выскочил аккурат перед тем, как в колокол ударили. Эй, погоди!
Старикашка, наверное, надеялся на какую-либо мзду за открытую дверь и
сведения, однако напрасно. Оливер отпихнул его и бросился по улице, надеясь
увидеть, как мелькает впереди плащ Селии. Упоминание о "черных глазах" - хотя
они у Селии были светлые, и даже очень светлые, его не обманывало. Мало ли что
старику может померещиться. Куда она направилась, он сомневался не больше, чем
в тождестве Найтли и брата Лактанция. Конечно же ее путь туда - на Соборную
площадь.
А вот что она там собирается предпринять, он догадаться не мог. Более
того, он не был уверен, что это понимает и сама Селия.
Добро еще, если она бежит туда, чтобы увидеть Найтли. А что, если...
Найтли причинил ей худшее зло, какое можно сотворить с живой человеческой
душой.
Но он также заботился о ней с рождения и научил всему тому, что она знает.
Что, если она попытается его освободить?
Оливер рванулся со всей мочи. Этого нельзя допустить. Не важно, имеет ли
Найтли право на спасение, Селию нужно остановить. Осужденная заочно, она
попадет прямо в руки палачей. Даже если она не будет пытаться спасти Найтли -
на площади могут быть люди из Трибунала, брат Джеффри собирался лично следить
за наказанием грешников, а он занимался ее делом... ее узнают.
Каждый раз, когда они разлучались хотя бы ненадолго, случалось что-нибудь
ужасное. Как в Кулхайме, как у Сломанного моста. Может быть, поэтому он
согласился брать ее с собою при походах в монастырь, пусть это было поперек
всякому здравому смыслу. И вот случилось как раз то, чего он боялся.
Стоп! Еще ничего не случилось. И может, не случится, если ее задержать. Он
сильнее, он сумеет с ней справиться. Догнать ее! И ни за что не оставлять одну.
Как бьют колокола! Сколько же церквей и звонниц в этом городе? Совсем
недавно, в первую ночь января, они слушали эти раскаты, изгонявшие зиму,
выкликавшие весну. Тогда это были колокола жизни, теперь - смертный перезвон. И
весь этот город, покаянно искупающий праздничное веселье, это звучащее днем и
ночью по его улицам гнусавое пение...
Оно ему не примерещилось. Из-за угла вывернулось очередное покаянное
шествие и преградило ему , путь, с пением "Dies irae", воем и плачем.
Проталкиваясь среди бичующихся и калек на костылях и в тележках, Оливер с
ужасом осознавал, что каждое мгновение все увеличивает расстояние между ним и
Селией. Кто-то из смиренно кающихся грешников, разозленный его не слишком
деликатным продвижением, ткнул ему в лицо горящей свечой - Оливер лишь
машинально уклонился и продолжал прорываться дальше, провожаемый проклятиями.
Все было безнадежно. Он отстал. Теперь ее уже не догнать. Но он и не думал
останавливаться. Точнее, он вообще не думал. Просто бежал.
Когда ноги вынесли его на Соборную площадь, он едва не упал. Но перевел
дух и ринулся дальше, в толпу. Людей здесь было не меньше, чем во время
карнавала. Хотя исчезли и скоморохи, и поводыри зверей, и канатоходцы. От
смертных костров, пришедших им на смену, виднелись только следы на брусчатке,
да и те почти стерлись. Однако у горожан все еще оставалось здесь развлечение
как раз против фонтана, с которого они с Селией смотрели потешный турнир, на
галерее, где прежде были выставлены звери... Правда, теперь там были выставлены
люди.
И возле одного из столбов в галерее, обвитом ржавой цепью, толпился народ,
и гулко отдавались голоса, и гнусно пахло паленым, и солдаты в медных касках -
такие же, как в достопамятном конвое, - лениво тыкали под вздох не в меру
напиравшим зевакам древками копий, и два монаха нищенствующих орденов яростно
спорили, стоя под каменной аркой, размахивая костлявыми ручищами, - о чем,
нельзя было разобрать...
Поздно. Все поздно. Он не успел.
Но Селии нигде не было видно. Неужели ее уже увели? Или она еще там, в
галерее, в окружении солдат и попов... живая или мертвая? "Будь уверен, сжечь
себя не позволю", - сказала она...
Слепо и отчаянно он втиснулся в толпу любопытствующих, но преуспел лишь в
том, что увидел затылки собравшихся впереди. Он проглотил ком в горле и,
обернувшись, не видя ничего, спросил:
- Что здесь?
Ему охотно ответили:
- Да какого-то хрена старого у позорного столба кондрашка хватила, вот они
и суетятся...
Дышать сразу стало легче. Оливер даже смог рассмотреть говорившего - это
был горожанин средних лет, в серо-зеленой котте, короткой, как приличествовало
его сословию.
- А... с чего вдруг?
- Да Бог его знает. Стояли себе эти грешники так они уж не первый день
стоят. Позорище, конечно, ну и думали бы о том прежде, чем развратничать,
воровать да богохульствовать! Народ пошумел немного, в первые дни навозом
пошвырялся - так не камнями же! А после только кричали да ругались, и то без
большого зла. Вон один парень на край фонтана влез и брякнул оттуда: "Доброго
пути, жаркого огня, удобной могилы!" Всего-то. А этого и прихватило. Попы уж
проверяли его, каленым железом жгли, думали, притворяется: ан нет, ни рукой, ни
ногой не движет. Теперь спорят, снимать его или до ночи оставить...
Оливер посмотрел на фонтан. В тот первый, еще ничем не омраченный день
Селия стояла на его краю и смеялась.
А неделю спустя здесь жгли ее изображение.
"...Жаркого огня, удобной..."
Ее по-прежнему нигде не было. И, как ни ныло сердце, Оливер догадывался,
что вряд ли найдет ее здесь.
В толпе началось какое-то движение. Солдаты, спрыгнув со ступеней галереи,
начали теснить горожан в сторону, прокладывая дорогу. Похоже, монах,
настаивавший на том, чтобы расковать сраженного ударом грешника, одержал верх в
споре. Соорудив носилки из двух копий и щита, болящего повлекли прочь, туда,
где один из охранных воинов изловил какого-то несчастного, на свою голову
заехавшего на площадь в телеге, и затребовал телегу, лошадь, и возницу для нужд
Церкви.
Оливер, бешено работая локтями, пробился к самому оцеплению, и когда
пораженного проносили мимо, увидел наконец-то человека, о котором столько
слышал за последние полгода.
Старческое лицо, перекошенное ударом, казалось неестественно розовым. Из
полуоткрытого рта на изрытую морщинами щеку стекала слюна. Один глаз был
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг