Земля готовится сотворить небывалый разворот и над таежным краем опять
воссияет малиново-смороденный июль, пчела полетит брать медовую взятку,
разразится на лугах покос и...
О, этот лукавый мужичок Сентябрь! С ним надо держать ухо востро! У него
огонь в голове, стужа в сердце.
Заряна ж доверилась оранжевому теплу - и унырнула со двора в чем была,
вроде бы ей в миткалевом сарафане да линялой голубой косынке предстояло
пробежаться только до поскотины.
Примерную дорогу до Шептуновской елани она себе представляла. Потому и
понадеялась нагнать в тайге Парфена, но сколько она ни подхлестывала
проворные ноги, их резвостью Парфен не догонялся. А солнце, затянутое
осенней дымкою, очень скоро взялось коситься на ее выгоревшую косынку совсем
с другой стороны неба.
К этой поре Заряна и оголодала, и перетрусила, да только вдруг услыхала
она хруст валежника под чьей-то тяжелой ногой. Затем различила впереди спину
человека. А скоро уловила и знакомый напев. Шагающий тайгою негромко выводил
родным для нее голосом:
Велико Байкал-море восточное,
широка Кызыл-степь полуденная,
перевалист Урал-хребет каменный,
а Сибирь-тайге и предела нет
Не станем говорить о том, когда вернулся Парфен из соседней деревни, куда
бегал он по срочному делу, пожалевши утром разбудить молодую жену да
сказаться ей об этом. Не станем и о том говорить, когда хватился Парфен
Заряны.
Станем рассказывать, как Заряна, узнавши голос вздохнула радостно и
сказала себе - слава Богу!
Окликать Парфена она не стала, решила все страхи перетерпеть, а истину
добыть. Хорошую истину. Чтобы воротиться в деревню и при всем народе сказать
осточертевшему Костроме: нету на Шептуновской елани чертей. И пущай он
отвяжется.
С тем решением и замелькала Заряна по тайге следом за голосом...
Вот она, окруженная осинником, таежная прогалина, которая должно быть и
зовется Шептуновской еланыо. Тайгу уже обуяли сумерки, а прогалина видна
оттого, что середка ее светится. И такое свет тот представление дает, ровно
бы под травянистой поляною прячется земляника. Из земляники лаз отворен,
чтобы кому-то виднее было отыскать подземный приют. Похоже, что там кто-то
кого-то поджидает. Не Парфена ли?
Да. Но где же он?
Хватилась Заряна, а никого кругом нету.
Притихла она под кустом. Но сколь не ждала, никто на прогалину не вышел,
и никто из-под земли не показался.
Затрепетала: ежели Парфеново дело чисто, какая причина столь ему
сторожиться?
Ну, как ни трепетала, а намотанный ею за день этакий клубок таежного
пути, взялся потихоньку слабеть да опутывать ее усталостью. Телесная тяжесть
добралась до памяти, сгустилась в ней патокою дремы, затянула глаза липучими
веками. Сон изготовился развернуть перед нею ковер небытия...
И развернул бы. Только вдруг позадь дремотной Заряны затрещал сушняк,
завизжала ночь кабаньим выводком, следом реванул медведь да так, словно его
шпаранул острой пикою дурной лесовик.
Заряна медлила ровно столько, сколь хватило страху времени пронизать ее
от маковки до пят. Пятки ударили в землю и... только линялая косынка
осталась на прежнем месте. Знать, цепкий кусток хотел придержать ее прыть,
чтоб не расшибиться молодой в прыжке.
Спасибо - не расшиблась. Через миг ее пуганые глаза были уже озарены тем
светом, что исходил из-под земли. Они опасливо ждали, кабы не высыпал
звериный хоровод на прогалину.
Бог миловал - пронесло стороной. Скоро переполох рассыпался по тайге, а
темнота поглотила всякие отзвуки ночного сочинения.
Когда Заряна отдышалась, увидела перед собой нору, что вела в подземелье.
Нора эта вроде как служила узким горлышком крутобокому кувшину, наполненному
чистым светом. Нутро кувшина было устлано чем-то белым, не то прикатанным
облаком, не то мягкой кошмой, ворсинки которой отсвечивали лунным огнем.
Если б Заряна могла заглянуть поглубже, она бы, кажется, увидела в
подземелье хозяйку ночного неба, тем более, что над тайгою взошли одни лишь
какие-то мокрые звезды. Луна ж, верно, от сырости забралась в свое земное
логово и отдыхает, покуда не наступила ее пора красоваться над околдованным
тишиною миром.
То, что не было в подземелье ступенек, Заряну не удивило: для чего луне
лесенка, когда у нее и ног-то нету. Поразило ее другое; как такая толстая
барыня протискивается во сталь узкий лазок?
Но скоро она смекнула, что из белого уюта, знать, имеется другой выход.
Может, где ворота распахиваются и Луна выплывает в небо на том самом клеще,
о котором говорил Парфен. Вот и получается тогда, что чертей тут нету, а,
скорей всего, заодно с Луной, прилетают на елань те самые лунатики, в
которых, по словам Хранцузски, вселяются человечьи души, ждущие своей
очереди определиться в новом теле. Говорят еще, что ночами они свешивают с
Луны ножки и зорко всматриваются в ночную жизнь Земли - выслеживают разных
злодеев, а поутру Господь обо всем от них узнает. Когда ж Луна отдыхает, они
и в самом деле могуг прилетать с нею на елань...
На всякий случай - вдруг кто ненужный узрит ее возле света - Заряна
оттеснилась в темноту, где слилась с ночью, будто увязла в саже. Там она
пошеборшила больно сочной для осенней поры травою и затихла...
Голова ее заново притуманилась дремотой, в сонном представлении поплыли
смутные чудеса: вот бы из лесу опять послышалось родное пение. Только на
опушке показался никакой не Парфен. А выкатал из чащи на елань этакий
косматенький многолапый муравей величиною с кота.
Мордахой тот муравей и в самом деле пошибал на Котофея Иваныча. Разве что
усы были куда как длиннее кошачьих и расходились на стороны этакими лучами.
Да и сам он весь теплился огромным светляком.
Котофей катил на задних лапках, передними выкручивая так, словно пытался
сотворить некий символ, но его никак не устраивал узор. Потому он опять и
опять распускал лапки, чтобы тут же сплести новое изображение. При этом он
смешно сердился, фыркал в усы и... похихикивал. Заряне показалось, что
неудачу свою творит он умышленно: желает распотешить ее. Она и в самом деле
почуяла безбоязненность, даже выпустила в траву смешинку. Тут же, правда,
опомнилась, но Котофею, знать, хватило и такой ее смелости, чтобы без
дальнейших выкрутасов взять и запеть родным для Заряны голосом:
Велико Байкал-море восточное,
широка Кызыл-степь полуденная...
Пел Котофей Иваныч, а глаза его сияли зеленоватым озорством. И столь они
были ясными - звезды небесные и только!
"Скажите на милость, - каково умел да глазаст! - думала Заряна. - Хитер!
При его уме почему бы и не распознать мудреную науку врачевания? Почему б и
не поставить на ноги расшибленного Парфена?"
Покудесил Котофей Иваныч, попел - промялся. Устроился недалече и давай
траву уминать. Быстрыми лапками стебли срывает и в рот. Оголодавшую Заряну
завидки взяли: хорошо лунатикам живется - еда всегда под рукой. Людям бы
так.
Глядит она, слюнки глотает. А Котофей наворачивает - за ушами трещит;
лапы так и мелькают. Сам же озорно в сторону Заряны поглядывает, как бы
приглашает харча своего отведать.
Сорвала Заряна стебелек, зажевала, подивилась: вкусно-то как! Подивилась,
села в открытую и тоже давай уписывать.
Закладывает за обе щеки, а трава сочная, сладкая: и не лапша на молоке, и
не спелая с куста смородина, и не ядрышко ореха таежного - все, вроде,
вместе.
Отродясь не пробовала такой еды.
Сидит Заряна, уплетает за милую душу, сама думает: "Лунатики не сегодня
обжили елань и не завтра намерены покинуть ее. Вон какое поле возделано,
корму сколь насеяно! Не о нем ли Парфен упоминал, когда держал ответ перед
селянами?"
А в деревне переполох: Заряна пропала. Древние бабки цепляются друг за
дружку (потому как доброму народу не до них), верещат треснутыми голосами:
- Второ пришествие ли чо ль наступат?
- Кто? Понкрат? Етот могет. У яво кровя - кипяток! Ребятня большим под
руку суется, затрещины хватает. А что про Улыбу сказать, так проще народ
послушать.
- До пены избегался бедный.
- Все облески обшарил, буераки излазил.
- В тайгу молодайка запала! - Бог милостив, найдется. Зверь ныне
сытехонек - не тронет.
Никому не хотелось до сознания допустить, что пропажа Заряны хотя бы
тонкой паутинкой связана с Шептуновской еланью.
Пытался и Парфен отогнать от себя большой страх. Но близилась ночь, а с
нею и вывод - надо идти в дальние поиски.
Покуда накапливалась в Улыбе такая необходимость, люди на месте не
стояли. Они сходились, расходились, делали повседневные дела. Несколько
мужичков нашли причину заглянуть до Костромы, который держал питейный
погребок под вторым ярусом высоких своих хором. Так вот перед теми мужичками
Спиридон и высказался:
- Это как же получается? О бочках чужих Парфен сумел вперед угадать, а о
супружнице так-таки ничего и не знат? Да в жизнь тому не поверю.
- А чему поверишь? - спросил кто-то.
- Парфен Заряну сам... нечистому запродал, а теперь Ваньку валят...
- Что ты треплешь языком, как собака хвостом?
- Вытянись у меня хвост, - взъерошился Кострома, - ежели ее не унесло на
Шептуновску елань.
И хотя подпитое собрание в глубине души перекивнулось с ним согласием,
однако его запевку никто не подхватил: кашель всякий и тот затих. И вдруг,
на девятый [Девятый глас, или драть козла - пение невпопад.] Спиридонов
глас, непонятно кто посулил глухо, но разборчиво:
- Будет тебе хвост.
Ровно кипятком окатило Кострому: весь скраснел, испариной покрылся,
каждого из мужиков оглядел: кто, мол, тут смелый такой?! Но высмотрел лишь
то, что у протрезвевших от страха мужиков рожи лютым морозом сковало. Тогда
Спиридон и себе краску с лица потерял: побелел настолько, что мужики
пересилили свою стужу, нащупали шапки и гуськом потянулись до порога.
Последний "гусек" не перенес напиравшего со спины страха, поторопился и
обступил впереди идущему запятку до вскрика. Тогда передние смекнули, что
задних уже хватают и... закрутился по улице осенний лист, подхваченный
вихрем улепетывающих ног.
Остался Кострома один. До стеночки прижался; убежать не может - дверь не
на запоре. А пройти закрыть - силы нету.
В это время взяло что-то и зашеборшало над перекрытием, там, где на
втором ярусе располагалась целовальникова контора. Понесло сквозняком -
свечи погасли. В темноте увидал Кострома, как просочился сквозь перекрытие
клубок света, распустил кошачьи усы, зелеными зрачками нашел его у стены и
повторил посулу - насчет собачьего хвоста. Спиридон и рявкни на весь особняк
боевой трубою полный сбор. А кому было собираться, если жил он бирюком?
Убрать в доме приходила на час сторонняя хозяйка. А новый работник? Так тот
был во дворе. Покуда услыхал крик да сообразил, что это хозяин блажит, да
пока потопал до питейки - Кострома уже валялся на полу тряпкою, хоть ноги
обтирай.
Очухался целовальник только перед рассветом. Первым делом в контору
поднялся - глянуть, что там шуршало? И увидел он в углу прожженную дыру, с
кошачью голову. Была она просажена столь раскаленной штуковиной, что ее края
и закоптиться не успели. А еще стекло в одном из окон оказалось просаженным
овальной отдушиной, вроде как просквозило его шаровой молнией.
- Пущай шаровая... - взялся Кострома рассуждать вслух. - А усищи? А
глазищи? Нешто привиделось?
Когда же на зов его сердитый в контору поднялся Борода, Спиридон задал
ему такой вопрос:
- Кто это вечор посулился мне собачий хвост привесить?
- Ды бог яво знат, - ответил работник, уже наслышанный о вчерашнем
голосе.
- Болтают, вижу, по деревне-то? Кто болтает?
- Ды бог яво ведат...
- Знат, ведат... - разорался вдруг Кострома и сам невольно подстроился к
дремучему языку работника. - Ни хрена ты не знашь. За каким годы лядом я тя
при собе дяржу?
- Не дяржи, - ответил улыбчивый Борода и спросил: - Расчетамся, ли чо ли?
Кострома захлопнул рот, набычился и дальнейшее стал обдумывать про себя.
Додумался он до того, что: нет, не шаровая молния навертела в его доме
дырок, а побывал в нем, похоже, подговоренный Улыбою Шептуновский сатаненок.
Зеленые глаза, усы, умение прожигать продушины, загробный голос - все это
пристраивало его догадки близко к правде.
Думается, что любой человек в таком случае постарался бы откреститься от
лукавого. Не таким оказался Спиридон. Он умудрился сделать для себя
высокородное заключение, что-де сам сатана кинул ему вызов! И предстоит ему
теперь тяжкое сражение; Не зря бабка наговаривала ему ладанку - чуяла дело
вперед. И потому он должен выйти изо всей этой катавасии победителем! Когда
же вызволит он Заряну, черти заберут самого Парфена. И придется красавице
понять, кем она, глупая, брезговала...
- Ничего, - успокаивал себя Кострома. - Где победа тяже, там истома
слаже.
Сам ли Спиридон себя переплутовал, черт ли его попутал - теперь у кого
спросишь? Но заключение такое в нем состоялось. Тем временем он увидел в
просаженное окно, что у Парфенова двора собрались мужики - Улыбы среди них
не было.
"Ускакал, - встревожился Кострома. - И подсобников дожидаться не стал.
Зачем они ему, коли побежал он заметать следы".
Мужики за окном определились, видно, куда кому идти и рассыпались на все
стороны.
Кострома же, не найдя во дворе работника, махнул на заботы рукой и
заторопился до Шептуновской елани.
Вот бежит Спиридон, скачет - ему бы давно обогнать мужиков, но нет никого
впереди. Это не совсем подходяще оказалось для Костромы: вдруг подмога
понадобится, кого позовешь? Стал уж он было скакать на одном месте, да тут
по ходу мелькнула чья-то спина и услыхалась ему Парфенова песня, в которой
поется о беспредельной сибирской тайге.
- Ты смотри, какой гад, а! - зашептал целовальник. - Гуляет! Видимость
создает, будто ищет жену. Певец нашелся...
Однако певец не гулял. Хотя и неспешно, а правил он в сторону елани.
- Ладно, - смекнул себе Спиридон. - И я торопиться не стану. Быват и
медленней, но ходче...
И вот виляет Кострома по тайге следом за Улыбою, до каждой лесины
притыкается, всяким кустиком прикрывается - нету, дескать, меня тут. А сам
все бабкину ладанку теребит - вдруг да нечистая сила вывернет!
Трусит, значит.
Надо же! За каким тогда лядом этот заяц копытом бил?!
Боится Кострома, но не отстает. Шепчет чего-то: готовит, видать, дух для
битвы, язык для молитвы. А прибыл на место, как несватанная невеста -
жениха-то нет. За лесину Парфен зашел и как растаял. И Заряны нет. Никого
нет. Только трава не по времени сочная поляну укрыла.
Зачем перся сюда Спиридон - и сам стоит не знает. Оно ладно, когда б
Шептуны располагались за Парфеновой баней. Тогда бы он чихнул на всю эту
затею, прибежал домой и сел бы обедать. А тут? Солнце уже успело в заполдень
скатиться. А ведь на дворе не июнь. Не успеешь вернуть и половины
пройденного пути - ночь в тайге поймает; сграбастает черными ручищами, до
уха припадет и такого страха нашепчет, что до конца дней своих ото всякой
тени вздрагивать будешь. Черт бы с ним, со спасением Заряны!
А солнце уже скатилось на колени к закату, зарделось от смущения и
сползло на землю. Целовальника ж все держала в кустах нерешительность,
словно неразборчивая бабенка, суля ему бог весть какие выгоды. Ну, а когда
солнце разметнуло по небу лучистые волосы и вместе с ними кануло в пучину
времени, Спиридону волей-неволей пришлось загадать - перебыть у Шептунов до
рассвета.
Скоро осенница хмарью затянула небеса, смурь напустила на целовальниково
тело таких ли сирот [Напустить на тело сирот - нагнать озноб страха], что не
мурашки - тараканы забегали по его спине. Вот когда он понял, что не дома
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг