сидит, не денежки считает. Застонал даже, зубами заскрипел.
Тут и захихикала над ним близкая кикимора; лесовик в ладони захлопал,
засвистал; ухнул над головою филин, отчего Спиридон маленько сам в пугача не
оборотился: выше куста взлетел и вдруг... различил на нем знакомую косынку".
Что-то екнуло у него в животе, вспенилось и взвеселилось, наполнило
Кострому уверенностью, что этой самой косынкою и привяжет он до себя
увертливое сердце Заряны. Однако ж улику он с собой не забрал, чтобы, при
случае, не сказали - спер, мол, да в кармане носил. А, веселясь, спрятал ее
под тем же кустиком и, окрыленный надеждою, почти смело побежал домой.
Уж какая дурная отыскалась на небе звезда, что и сквозь осеннюю непогодь
высветила перед целовальником обратную дорогу? И хотя она не отказала себе в
удовольствии поводить Спиридона по ночной тайге, однако же, упадая в
утреннюю зарю, сунула-таки его долгим носом именно в ту тропу, которая
выходила на деревню.
Выбрался Кострома из утреннего леса, с гордостью глянул на свой высокий
дом, обогнул поскотину и на спесивых ногах направился вдоль улицы.
Он еще издали узрел, что у Улыбина двора ликует праздник. Бабка
Хранцузска, слетавшая за чем-то домой, проносясь мимо Спиридона, шумнула
ему, что Парфен с мужиками наткнулся на Заряну у Гуслаевской ляги.
Молодайка, видать, уже успела обсказать селянам, кто вымучил ее следить за
мужем. Оттого-то в народе при появлении Костромы и затихла всякая радость.
Люди ждали, когда целовальник пройдет стороной, чтобы не грешить с ним в
такой момент, но тот попер прямиком на толпу. Остановившись против Заряны,
спросил усмешливо:
- А скажи-ка, душа-красавица, пошто гологоловой стоишь? Куда это
запропастилась твоя линялая косыночка? Не оставила ли ты ее на Шептуновской
елани?
Будь Заряна побойчей, она бы, может, придумала чего-нибудь хитрого. Но
совестливая, она только скраснела вся, а бабы зароптали, было, на Кострому.
Однако тот прикрикнул:
- Чего расшипелись?! Не мертвого достаю, не живого закапываю - Да вы у
нее самой спросите, как они с Парфеном этой ночью на Шептунах чертей
ублажали...
- Не было его со мной, - вскрикнула Заряна да и поняла, что поймалась на
слове.
Побледнела, попятилась, домой кинулась. Улыба же вперед выступил:
- Спиридон Лукьяныч, - взмолился он, - подумай, то ли ты говоришь? Ежели
Заряна отыскалась на Гуслае, могла ли она быть на Шептунах? Положим,
добралась она позавчера до елани. Но ведь от елани до ляги тридцать верст! И
все мочажинами да кочкарником. Мужику доброму трое суток не хватит
пробиться, чего же ты с молодой хочешь взять?
- Не с нее, с тебя я хочу взять.
- Да не мог же я там быть. Не мог.
- Мог! - так и выстрельнул Кострома. - Кто как не ты вечор на елани
распевал - "велико Байкал-море восточное"?
- Убей бог, не он, - заверил из толпы Яснотка. - Мы ж его еще днем на
Воложках встренули и не расходились боле.
- Ясно, ясно, - остановил его Спиридон. - Не я ли уверял, что Парфен с
чертями связан. Вот они нам всем глаза и отвели. Так мало того, что сам он
продался, еще и жену заложил. Сбегай на елань, убедись: косынка ее под
кустиком лежит...
- Ну хорошо... пущай ты прав, - устало согласился Парфен. - Связался я с
чертями. С той поры скоро год минует. Скажите, люди добрые: кому от меня
горечь перепала? либо утрата случилась? Разве что Кострома бочки растерял...
- Сам виноват, - определила бабка Хранцузска. - Помене куражился б над
людями...
- Покою хватает, - поддержала Улыбу Акулина Закудыка. - А ежели Пелагея
Смешная да Астах Вылитый, земля им пухом, за этот год ушли, так уж оне сами
давно кланялись богу - просились на покой. Чо им по два века из-за Костромы
жить?
- Ну, а когда Федот Нахрап показал нам всем длиннющий язык, так ить -
вольному воля...
- Накопил дерьма-то... Вот ему нечистый и пособил вазочку затянуть - чтоб
не расползалось...
- Ладно, - остановил Спиридон заступниц. - Энто его дело... И ты как хошь
собой распоряжайся, - обратился он к Парфену. - Но Заряна... Вольно ли тебе
губить ее душу? Заверяешь: не могло быть ее на Шептунах. А как же косынка?
Она там, под кустиком, свидетелей ждет.
- Не знаю, как могла она на елане оказаться.
- Не знашь?! Тогда веди нас в дом. Веди, веди! Сщас мы от твоей красавицы
все узнаем.
И опять Парфенова хата набилась народом.
То, что было с Заряною до встречи с лунатиком, пересказывать не стоит.
Зайдем с того момента, когда она, вполне оправившись от испуга, докладывала:
- Жую я эту траву и вроде легче делаюсь. Огляжусь - нет, все на месте, а
прислушаюсь к себе, похоже, распадаюсь на пушинки и только сознание во мне
прежнее. И вот уж я лечу, плыву ли куда этим сознанием. Котофей мой Иваныч
впереди маячит - манит за собой. И оказались мы в каком-то длинном, слепом
подземелье. По сторонам - свечи. Горят, а темно. Кто-то черный ходит
туда-сюда, - гасит их да зажигает. А мне думается: что это? И отвечается
безо всякого голосу: жизни человеческие: какая свеча крепше - хозяин ее
здоровей, тонкая - хлюпок, коптит свеча - зряшно живет человек; с новым
огоньком новая жизнь зарождается; не стало человека - свеча погасла...
- Мою не видала? - не утерпела Хранцузска спросить с тревогой.
- Видала, - призналась Заряна и улыбнулась. - Хороший огонек: так и
прыгает...
- А мою? А мою? - посыпались вопросы, но ответчица сказала:
- Велено мне одному лишь Спиридону Лукьянычу передать, чтобы распрямился
душой, не то свеча его попусту оплывает.
Целовальник ажно кулаком в кулак ударил.
- Так я и знал - вот насочиняла!
- Правду насочиняла, - одобрила Хранцузска. - Здря, Лукьяныч, оплываешь,
здря.
- Ладно. Молчи, трещотка! Поглядим", чем вся эта брехня кончится.
- Брехня моя кончится тем, - сказала Заряна, - что, миновав подземелье,
оказалась я у Гуслаевской ляги. Там и наткнулась на наших. Однако ж я
нагляделась еще и такого!..
- Ну, ну! Давай, давай! Рассказывай, - поторопил ее Кострома. - Аль
придумать ишо не успела?
- Я-то успела, - сказала Заряна. - А вот когда ты, даст Бог, воротишься,
сам обо всем и доложишь.
- А-а, - вдохнул в себя Кострома целое ведро воздуха, а потом выдохнул. -
Сговорилась! Ой, узнаю... Ой, проверю...
- Проверь, проверь... в берлогу дверь.
- Башку свихну, а загляну, - ажно захрапел целовальник.
- На том и порешили, - поднялся на ноги тут же сидевший Селиван Кужельник
и, проходя мимо Костромы, уточнил свои слова. - Вот что, Лукьяныч: чтоб
никто не успел упредить чертей о твоей ревизии, прямо сщас и собирайся до
Шептунов.
Вот уже... попал черт под куму, и сдернуть некому... Явился Кострома
домой злее небитой бабы. Работника своего в тридцать три сатаны изругал. А
когда Борода и себе запыхтел - взлетел по крутой лесенке в контору и дверь
защелкнул. Стал думать: идти на Шептуны или отступиться?
До вечера промаялся, взвешивая выгоду. Когда осознал, что хрен редьки не
слаще, кинуло его и в жар, и в колоти, а когда испариной покрылся, понял -
захворал. И сказал себе: слава Богу - день-другой проваляюсь, а там видно
будет...
Сказал и растянулся. Тут же, в конторе на лавке. И тяжело задремал. Но к
ночи его опять зазнобило, вроде как из окна холодом потянуло. Поднял он
глава - стекло на месте, но из-за шторки кот белый выглядывает, усищи
распустил и дует на него - стужу нагоняет.
Господи, помилуй!
Подхватился Спиридон - нет никакого кота. За дверью, слышно, работник
топчется, спрашивает:
- Хозяин, чаво орешь?
"Надо же, - думает Кострома, - окончательно занемог. Скрутит лихоманка,
Бороде придется взламывать дверь".
- Погоди, отворю, - сказал он и подался откинуть щеколду. Откинул, дверь
на себя потянул, а за порогом нет никого! И ничего нету: ни стен, ни
потолка, ни крутой лесенки - черный провал перед Костромой. И не провал
даже, а долгое подземелье. По обеим сторонам свечи. Каждая теплится в своем
ореоле. Черная тень бродит туда-сюда... Все так, как Заряна рассказывала.
За световой завесой слышна какая-то возня: похоже, устроена там огромная
гулкая баня, где кто-то кого-то хлещет, правит, ворочает и скребет и, время
от времени, обдает крутым кипятком. Не смолкают вздохи, стоны, скрежет и
хруст, тупые удары и раздирающий душу вой.
- Преисподня! - ужаснулся Кострома и хотел захлопнуть дверь, но ее на
месте не оказалось. И под ногами никакой опоры. Неведомая сила уже влечет
его куда-то: не то опускает, не то возносит. И все слышней звуки вселенской
бани. А мимо - огни, огни... И не свечи в темноте, а пойми, что там: глаза
ли чьи, звезды ли, оконца ли каких виталищ? Все ли вместе?
Одно оконце поплыло рядом. Кострома вцепился в покатную раму, подтянулся,
припал глазами...
Спиридону оказалась видна палата, окутанная по стенам и потолку как бы
плотным, искристым куржаком. И пол снеговат. Белый стол посередке, а на том
столе распростерт голышом Федот Нахрап, тот самый Федот, которого - сорок
дней назад! - едомяне опоздали вынуть из петли. Лежит Нахрап, корчится,
зубами скрежещет и завывает так, что не только волосы - кожа вздымается на
голове Спиридона. Однако ж он словно припаян до окна - ни оторваться, ни
сгинуть в темноте.
Смотрит он, видит: опали Федотовы корчи, будто мужик другой раз помер;
чистое мерцание забрезжило над ним, стало сгущаться крохотными блестками,
собираться в светлый, живой колобок. Тело же подернулось синевой, пошло
пробелью, сделалось сизым, живот распух, суставы набрякли, ногти вытянулись
и затвердели, нос расквасился, нижняя губа отвисла, верхняя запала, уши
растопырились, бурые, тонкие черви полезли из тела. Они тут же костенели
щетиною...
Не прошло и нескольких минут, как со стола соскочил готовый черт. Он
ощупал себя, взвизгнул, подпрыгнул - хотел поймать над столом сияющий
сгусток, обжегся, взвыл, и все видимое растворилось в темноте. Но вой не
утих. Напротив. Заодно с пыхтением, вознею, чавканьем он все накапливался во
тьме. Кто-то толкнул Кострому, оторвал от опоры, швыранул в ненадежность,
где различил он тени чудищ, которые шевелили лапами, хвостами, плавниками и
крыльями. Схватываясь в темноте, они уже не расцеплялись: терзали друг
друга, кусками растрепывали на стороны. Куски пожирались сторонней
живностью.
Один отлетел, шлепнул Кострому по голове. Тот хотел отлепить ошметину, да
кто-то опередил и зачавкал перед самым его носом, обдавая вонью поганой
утробы. Спиридон дернулся прочь, но его ухватили, и вдруг оказался он лицом
к лицу с преображенным Нахрапом...
В человеке все подменно, только не глаза: в них основа сущего.
Когда-то Кострома побаивался Нахрапа, его коварства и диких шуток. Потому
избегал даже глядеть на него. Но тут он понял, что более бестыжих глаз в
жизни не видел. Спиридон постарался бы отделаться от цепких лап, но что-то
удержало его. А вглядевшись, Кострома застонал. Он признал в подлобных
впадинах чудища собственные глаза. Целовальник вывернулся, но Федот уловил
его за бабкину ладанку. Тогда Спиридон ловко присел, выскользнул из гайтана,
поднырнул под Нахрапа и застрял меж его ног. И опять крутанулся, и...
свалился в своей конторе с лавки...
В дверь кто-то колотился.
В полном еще страхе Кострома на четвереньках пощекотал до шкафа с
амбарными книгами, поджал брюхо, чтобы подлезть под него...
К тому времени, когда поддетая мужиками дверь соскочила с петель,
Кострома сумел подсунуть только голову.
Откуда взялись мужики?
Да они ждали-ждали, когда Спиридон отправится на Шептуновскую елань - не
дождались. Стали поутру сходиться у его дома, спрашивать Бороду, что тот
знает про хозяина. Узнали только то, что вчера прибежал Кострома домой
бешеной собакою и защелкнулся наверху.
Вот мужики и поднялись по лесенке. А тут дикие крики. Мужики -
колотиться. Никто не отворяет. Тогда и высадили дверь, и увидали, что
Кострома мортиру свою в потолок выставил. И венчает эту жерлицу собачий
хвост. А конец хвоста повязан линялою косынкою Заряны.
Ну, что мужикам? Пугаться? Кабы их мало было, может, и напугались бы, а
здесь - целая орава.
Потянули целовальника из-под шкафа. Кто-то не побрезговал за хвост
уцепиться. Тот и оторвись. Оказалось, пришит он был до Спиридоновых штанов.
Только и всего.
Мужики хохот подняли, повалились кто куда.
Кострома тоже... сел на полу и лыбится, и говорит:
- Чертей на свете нету, и Парфена нету, и меня... Одна только видимость,
и проверять нечего. На том свете за нас все проверено...
Мужики того тошнее ржать.
И вдруг!
Вдруг ретивое это ржание рассекло лезвием тонкого смеха. Все смолкли и
увидели - на высоком окошке занавеска колышется.
Кто-то из мужиков и откинь шторину...
Хохочет на подоконнике белый кот-муравей, закатывается, лапами дергает.
Учуял тишину, опомнился, вскочил, усами повел да через голову - кувырк за
окно. Только оплавленная скважина осталась в стекле.
В ту скважину влетел оранжевый кленовый лист, поколыхался и улегся перед
Костромой, и завернулся так, будто состряпал ему горячую фигу.
Целовальник подпрыгнул от такой издевки, кинулся до окна - разглядеть во
дворе кого-то, да оттуда вдруг засветило ему прямо в лоб его же волосатой
ладанкой.
Зажмурился Кострома - не успел нужного увидеть. А вот мужики успели:
Борода стоял под окном и улыбался. Потом он рукой мужикам помахал и пошел со
двора, и запел: "Велико Байкал-море восточное..."
Надо ли говорить, что никакого работника Спиридон потом не отыскал. Но
звезда во лбу волосатая при нем осталась.
Так-то. Ну все, ребята. Дальше сами думайте.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 09.01.2002 19:58
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг