- Бывает... - собрался рыжий оправдаться, но его опять перебил
целовальник.
- У тебя и то бывает, што кобыла порхает...
- Цыц вы, порхуны! - прицыкнул на обоих почтенный Селиван и повернулся до
Улыбы.
- Ну? А дальше?
- Дальше? - переспросил Парфен и по одному лишь ему различимым приметам
приступил скорее догадываться, нежели вспоминать. - Дальше, кажется... я и
не просыпался на елани, а может и вовсе на нее не выходил... Подозреваю, что
вся эта небыль набродилась мне...
- Ни хрена себе бред - мужик на кол надет, - воскликнул целовальник. -
Вот это побасенка... с поросенка! Как же так, Парфен Нефедыч? Вот ты вошел в
тайгу, вот занемог, вот завалился - лежишь, бредишь. Неделю бредишь, другу,
месяц, два... и все это чуть не у людей под окнами. Но никто на тебя не
натыкается. И вот ты очухался, поднялся, как ни в чем не бывало воротился в
деревню. Теперь сидишь перед нами, всяку галиматью собирать - ищешь из
выводка выродка, кто бы поверил в твою брехню...
Тут надо сказать, что едомяне старались касаться Спиридону Кострому
только тою нуждою, которая доводила их до Ивана Елкина [Иван Елкин - кабак,
питейная.]. И все, и ничем больше. Нет, они его не боялись и уважением не
тяготились - просто не хотелось наживать лишнего греха, поскольку в каждом
человеке видел он только дерьмо и страсть как любил покопаться в нем. И
еще... Хотя морда Костромы была занавешена бородой, а все просвечивало в ней
что-то такое, от чего пьяным мужичкам хотелось завалить целовальника и
пощупать. Пока же Спиридон оставался непроверенным, соглашаться с его
мнением никто не торопился.
Но на этот раз кто-то даже пособил ему:
- Парфен Нефедыч, и в самом деле... чо ты наводишь тень на плетень?
А кто-то и поддержал:
- Ты давай-то, обскажи все толком. Чо там тебе ишо набредилось? Может,
золота шматок?
- А может, нозьма ломоток?
- Ха-ха-ха!
Но тут рыжий мужик сказал громко:
- Погоди ржать! Дай человеку оправдаться. А ты, Парфен, не суди убогих, -
оборотился он до Улыбы. - Им, ровно с покойником, один бог судья.
- Ладно баешь, Яснотка, - одобрил его почтенный Кужельник. - Тут весельем
и не пахнет. Тут соображать надо, что к чему. Ты и сам понимаешь, - сказал
он Парфену, - в твоем случае никакой богатырь живым бы не остался.
- Та-ак, - сделал вывод Кострома. - Кто-то в тайге тобою попользовался.
Признайся, что побывал ты на том свете. А теперь явился выходцем. Расскажи:
кто тебя послал, зачем? Может, сам сатана снарядил тебя смущать нас? Он тебя
и настроил городить тут всяку хреновину...
- Вот вам крест, - поднялся Парфен и осенил себя святым знамением, чего
выходец с того света сотворить бы не сумел.
- Ежели я в чем и провинился, - признался он, - то лишь такая на мне
тягота: из всего забытого помню, что кто-то шибко сладко меня кормил. И
еще... просили петь... А когда пел, спину немного саднило...
- А ну-ка, сынок, - повелел ему Селиван, - покажи спину.
- С большой охотою.
Смахнул Парфен с плеча душегрейку, рубаху задрал - нате, любуйтесь.
Люда глянули - ба-а! Спиниша повдоль таким ли рубцом продернута, что
никакого вечера не хватит удивляться.
- Да как же она могла у тебя не болеть?! - Да нешто с тебя шкуру снимали?
- Да и кто ж это столь умело заштопал тебя?
Селиван осторожными перстами прощупал рубец, простучал позвонки, спросил
- не больно?
- Нет, - ответил Парфен.
- А ить похоже, что гряда твоя становая в местах трех порушена.
- Это чо ж тогда получается... - опять закрутился Кострома. - Кто же,
кроме нечистого, сумел такое чудо сотворить?
- Лунатики, - ответил ему Яснотка. - Разве они глупей сатаны, ежели по
небу умеют ездить?
- Ангелы на клещах не ездют, - заспорил Спиридон. - Черти тут...
- Али ты у них в ямщиках? - спросил Яснотка и засмеялся.
- Гляди - узнаем: одним духом со второго яруса-то сдернем.
- Да-а, загадка, - протянул Кужельник и опять спросил:
- Как ты ушел... от лекарей-то от своих?
- Никак не уходил, - признался Улыба. - У околицы сегодня очухался.
Сразу-то мне показалось, что я и часу не пролежал. А когда увидел, что по
тайге зима гуляет, подивился не меньше вашего.
- И чо ж, и никаких следов не заметил вокруг себя на месте воскрешения?
- Кабы заметил, сказал бы.
- Ну так и скажи! - опять подсунулся Кострома. - Выклади, за каку услугу
хвостаты лекаря тебя с того света отпустили?
Его цепляния Парфен больше претерпеть не смог; сказал, одернувши рубаху:
- Я те сщас... отпущу услугу! Отыскался мне - духовник - через трубу
проник. Ступай, пса своего исповедуй. Спроси, пошто он у тебя калачи лопает,
когда многие ребятишки от лебеды пухнут. Али, по твоим понятиям, ты тем
самым создателю услугу творишь?
Да. Стыдил козюлю [Козюля - гадюка] Савва, когда она его кусала...
Сумел-таки Спиридон напустить яду в деревенский покой: зашуршал травленый
народ. Каждый посчитал полезным сунуться до Улыбы со своей охоронкою.
- Ой, Парфен, Парфен... смотри со всех окон: кабы на твое на чудо не
позарилось бы худо...
- Кабы черти деньгой с тебя спросили, холера б с ними. Мы бы за тебя всею
деревней выкуп наладили. А ежели поганые пожелают получить твоею душой?!
- Ить оне всю твою жисть пустят насмарку.
- Ишо Заряною могут оне взять...
Это уж люди потом упреждали Улыбу.
А тогда, зимою, Кужельник первым поднялся с лавки. Поднялся и повелел
всем остальным:
- Довольно расспросов. Пора бы увериться, что Парфен Нефедыч тот самый
человек, которому даже во сне одна только правда видится. Ить он мог бы нам
наврать, что за это время в Москве побывал, и мы б ему поверили...
Потянулись тогда едомяне из хаты, один только Спиридон придержался у
порога. Знать, душонка его, злонравием изъеденная, не могла уже не
крошиться.
- Ты это - Парфен Нефедыч, - сказал он с подговорчивостью в голосе, - как
только - чего ежели забрезжит сомнительного... не мучайся долго - меня
кликай... прямо через заплот - я накарауле буду. Я это... бабкой своей ишо в
зыбке заговорен. Вот у меня и ладанка, - вынул он из-за пазухи вкатанный в
гутаперку клок седых волос, прицепленный на крепкий гайтан. - Она у меня
каку хоть заваруху бесовску развеет...
Чем мог ответить Костроме Улыба? Гнать взашей? Так тот и сам догадался
кинуть ладанку за рубаху и выскочить на улицу. Не догонять же его Парфену.
Спиридон Кострома за долгих два месяца, знать, основательно создал в себе
Улыбу мертвецом. Столько, знать, силы потратил он на это создание, что
теперь не хватало ее в целовальнике сотворить обратное.
Может, и стоило Парфену догнать в обсказанный вечер целовальника во дворе
да снабдить его сторонней монетой? Хотя бы для того, чтобы еще в зародыше
отсечь, ради самого же Костромы, пупувину того события, которое произошло
через лето - осенью.
А может, и правильно, что не догнал. Однако тем же вечером Улыба сказал
Заряне:
- Не поглянулся мне допрос. Не лучше ль было бы подохнуть на Шептуновской
елани...
- Ну, вот тебе, - отвечала Заряна, - запели гуды на чужие лады...
Радоваться надо, а он носом подхватывает. Господь не выдаст, свинья не съест
-
Она, Заряна Улыбина, насчет всякой напасти понимала так, что и господь в
нас, и сатана в нас; не выпускай-де из себя ни того, ни другого, и проживешь
на свете человеком.
Недавний Парфен соглашался с нею, а вот теперешний...
Дело в том, что теперешний Улыба ощутил в себе такую необычность: как бы
взамен утерянной памяти, обрел он в тайге особое чутье. Душу его ровно бы
кто собакой натер. Ежели до этого случая он только покоил людей, то
теперь... стала происходить с Улыбою еще одна странность: идет он, для
примера, по улице, видит - мужичок-бедолага до кого-то торопится.
- Степан, - окликает его Парфен, - не до Дементия ли Лыкова бежишь?
- До Дементия, - остановится тот.
- Не намерен ли ты в извоз упряжную лошадь просить?
- Намерен. А чаво?
- Станет тебе Дементий Буланку давать, откажись.
- Пошто?
- Дорогою ляжет лошадка.
- Спасибочки. Не возьму.
И не возьмет.
А Буланка и в самом деле укладется. Только на собственном дворе. Для
Дементия Лыкова такое горе не больно велико - у него целый табун гривами
полощет. А каково было б Степану?
Как-то, перед майской грозою, почуял Парфен беспокойство насчет избы
Котенкиных. Побежал. Хозяин на пахоту собрался. И жену с собой снарядил.
Малых ребят в хате стоит запирает.
- Захар, - шумит ему Парфен, - ты бы лучше дома остался. Сердце мое
вещует...
Остался Захар. А часом гвозданула молния прямо в кровлю; резной петух на
коньке мигом распустил огненные крылья. Так Захар Котенкин успел того петуха
с крыши согнать. А то чо было бы - подумать страшно.
Осенью большая ярмарка наметилась в уезде. Накануне Кострома прибежал до
Парфена. Понадобилось ему подлизаться до Улыбы, чтобы узнать: выдержат ли
колеса, ежели ему вздумается на телегу не одну, а две сорокаведерные бочки
со хмельной брагою водрузить?
Улыба ответил Спиридону:
- Колеса выдержат; не лопнули б бочки...
- Чо ты меня пугашь? - захохотал Кострома. - Али на выручку мою завидки
берут? У меня ж не бочки - крепости турецкие!
Укатил Кострома до ярмарки. Но не успел он версты три-четыре до торгов
докатить - подвернулся ему на дороге этакий Добрыня-богатырь.
- Продай битюга [Битюг - конь, тяжеловоз], - привязался он до Спиридона.
- Сколь хошь дам.
Ломовой жеребец Костромы не мог не поглянуться тому детинушке, поскольку
были они друг дружке под стать: и в кость, и в масть сумели совпасть.
Целовальник и не думывал лишиться своего красавца, но торги затеял. Да
такие горячие, что распалил Добрыню до белого каления. А напоследок и
предлагает ему:
- Ежели, - говорит, - с этого места до торговых рядов, взамен мово
ломовичка телегу с поклажей упрешь, тогда... будь по-твоему.
Ну чо? Взяли, выпрягли жеребца; детина - оглобли в руки, башку в хомут и
попер. Да так лихо попер, что Костроме пришлось впробегушки пуститься.
Хорошо, что при нем имелся работник - было кому битюга доглядеть. Одному бы
Спиридону - хоть разорвись.
Ну вот. Скачет Кострома по одну сторону телеги, а по другую росточь идет.
Не больно глубок буерак [Буерак, росточь - овраг.], но крут. Целовальник
верещит:
- Хватит! Будет, чертушка трисильный. Перекинешь телегу-то... Пошутил
я...
- Каки-таки шутки? - отвечает Добрыня. - Никаких шуток не признаю. Уговор
дороже денег.
- Не было уговора, - визжит Кострома. - Не было! Одна только потеха была.
- Вон как?! Потеха? Ну щас и я распотешусь! Богатырь тот башку из хомута
долой, а сам оглоблями - круть! Хваленые бочки и взвеселились. И пошли
плясать по овражному уклону.
Брага-хмель от пляски разгулялась в них: когда одна сороковка нагнала
другую да, озоруя, врезала той зашлепину, обе охнули от восторга и прыснули
радужной пеною выше дороги.
Мужики, которым повезло оказаться близко, коновки да ведра с возов
похватали и... кубарем в разлог!
И не поверите! Не успела брага-милага скатиться по уклону пенистым
ручьем, а кубарики те уже и посудины подставили.
Вот проворы!
И ведь набрали. Потом всю ярмарку перекликались да хохотали.
Им-то, конечно... Чего им не веселиться? А каково было Костроме? Спасибо
еще, что Добрыня телегу в овраг не завалил.
Покуда лавошник на пустой телеге трясся обратной дорогою, все хватался то
за голову, то за сердце; скулил да жаловался работнику своему на людское
зло.
- Видал бы ты, как он лыбился при этом, - говорил Спиридон, поглядывая на
спину батрака, который правил жеребцом и прятал в красивой бороде точно
такую же улыбку.
Этот борода, моготой смахивающий на Улыбу, не так давно был нанят
Костромой. А до него у Спиридона двое парней батрачили. Так они вдвоем не
успевали делать столько, сколько делал он один.
Перед деревней Кострома, от жалости к себе, расскулился настолько, что
стал обещаться:
- Щас приедем... спалю к чертовой матери Улыбу. Ей-бо спалю!
- Не божись, хозяин, - пробубнил на его клятву Борода. - Могет новая
потеха случиться...
- Могет, могет... - не захотел его слушать Спиридон. - Могет, кто
волокет... А кто ушами хлопат, тот жданки лопат... Сидишь, каркаешь! Нашелся
мне... ишо предсказатель. Ступай, пособляй Улыбе... колдовать.
Одним словом, намолол Ерошка - не упечет и сношка.
Парфенова дома Кострома, понятно, не спалил. Побоялся, что пожар может
перекинуться и на его собственное подворье.
Замыслил целовальник иную для соседа пакость. До случая с бочками он все
юлил перед Улыбой, а тут дал понять, что и знать его не знает и замечать не
хочет. Зато опять стал, где только можно, подкарауливать Заряну. Стал
подговаривать ее молодость побеспокоиться о муже всерьез.
- Не то нечистая сила навалится на него внезапно и уволокет на
Шептуновскую елань!
Дело дошло до того, что в глазах Заряны он на семерых Спиридонов
расспиридонился: и в заплоте - он, и за пряслом - он, и в кусточке, и в
лужочке, и на болотной кочке - кругом целовальник,
А тут как-то признался Парфен Заряне:
- Понимаешь ли, тянет меня на Шептуновскую елань. Не могу с собою
справиться. Хочу знать, кто меня воскресил, за какие заслуги сошла на меня
такая благодать - грядущее видеть, невзгоды чужие предугадывать?
- Может, с тобою, - гадает ответно Заряна, - такой перерод случился не от
кого-то? Может, от удара проснулся в тебе ясновидец. Ведь ты и прежде не
числился в бездарях.
- Хорошо. Ладно. А у кого я столько времени пробыл?
- В леснухе, может, какой забытье перемогал...
- А сила, которая шваркнула меня о лесину?
- Может, и не шваркала. Может, захворамши, ты в какую-нибудь водомоину
запрокинулся. Там и спину о камень сбороздил и головой до беспамятства
долбанулся.
- А рубаха без кровинки?
- Сам, не помня, застирал.
- Больно у тебя все просто объясняется.
- Зато ты... и себе разумение запутал и людям... навязал узелочков...
- Допустим: не было со мной на елани никакого чуда. Почему ж ты
отговариваешь меня сходить на нее, чтобы проверить всякую правду?
- Боюсь новых пересудов.
Разговор случился перед самой ночью, а во сне Заряна видела, как
гарцевала она, оседлавши сеношный порог, и с хохотом выкрикивала на всю
деревню:
- Черти мово Парфена залюбили! Черти!..
Когда же утром отворила она глаза, а мужа рядом нету, тоща Заряна, не
мешкая, стреканула задворками до Синего разлога, по косогорью поднялась до
выпаса и через выбитую скотом луговину пустилась в тайгу - догонять его.
А по сибирскому раздолью, в березовой золотой рубахе, в бархатном чекмене
[Чекмень, сибирка - кафтан] зеленой хвои, в рябиновых кудрях гулял хмельной
сентябрь. Недолгое бабье лето дышало на него жаром последней любви. Горячие
их головы туманились предчувствием скорой разлуки. Заряне же казалось, что
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг