Потом Рыцарь отбросил гитару, обнял Башмакова и зашептал вдохновенно:
- Олег Трисмигистович, вот что я тебе скажу...
И тут раздался телефонный звонок. Это была Катя.
- Нет, вообще не пьем - разговариваем! - неуверенно ответил, теряя
отдельные звуки и даже целые слова, Каракозин и протянул трубку Башмакову.
- Тебя...
- Тунеядыч, срочно домой! Борис Исаакович при смерти...
18
И тут на самом деле раздался телефонный звонок. Эскейпер снял трубку,
приладил ее к уху, но 'алло' на всякий случай говорить не стал.
- Это я, - сообщила Вета тихо и таинственно.
- Я думал, ты уже не позвонишь, - по возможности холодно произнес Олег
Трудович.
- Я не могла, - еще тише и еще таинственнее сказала она. - Потом все
объясню. Ты собрался?
- Да, но... Что случилось? Что с анализом?
- Я еще не была у врача...
- А где ты была? - спросил Башмаков голосом внутрисемейного
следователя.
- Потом. Билеты уже у меня. Сомиков взял?
- Да.
- И того, с грустными глазами?
- Конечно, - устало соврал Башмаков.
- Молодец! Я соскучилась! Знаешь, чего мне сейчас хочется больше всего?
- Догадываюсь.
- А знаешь, какое самое удивительное открытие в моей жизни?
- Какое же?
- А вот какое... Когда тебя целуют всю-всю-всю, это намного лучше, чем
когда тебя целуют всю-всю...
- Интересно. А почему ты так долго не звонила?
- Ну хорошо, сейчас объясню. Только ты не сердись! В общем,
понимаешь... Ой, больше не могу говорить - возвращается... Я тебе перезвоню!
Обязательно дождись моего звонка! Не сердись, эскейперчик...
В трубке послышались короткие гудки.
'Кто возвращается? - удивился Башмаков. - Этого еще не хватало!'
Будет смешно, если Вета окажется в конце концов женщиной-елкой и бросит
его. Ну, бросит и бросит... Не станет же он из-за этого, как Рыцарь Джедай,
вступать в Партию революционной справедливости! Нет, не станет...
Олег Трудович вдруг поймал себя на том, что с самого утра, с самого
начала сборов чувствует в теле какое-то знобкое недоумение. Это похоже на
то, что он испытывал много лет назад, когда темным знобящим утром собирал
вещевой мешок, чтобы идти на призывной пункт. 'А вот брошу все и никуда не
пойду!' - храбрился он, но прекрасно понимал: ничего не бросит, а пойдет как
миленький, потому что в кармане лежит неотменимая, ознаменованная строгими
печатями повестка...
Собственно, жизнь превращается в судьбу благодаря таким вот повесткам -
и печати совсем не обязательны. Та дурацкая банка с икрой была повесткой. И
гибель 'Альдебарана' - тоже повестка. Но чаще всего повестки приходили к
нему почему-то в виде женщин - Оксана, Катя, Нина Андреевна, а теперь вот
Вета. Юная повесточка с нежной кожей, требовательным лоном и преданными
глазами... Но преданность ненадежна и скоротечна. Ему будет шестьдесят, а ей
всего тридцать семь. Она отберет у Башмакова переходящий алый колпак и
отдаст другому... эскейперчику...
А не хотелось бы остаться в старости, как Борис Исаакович, беспомощным
и одиноким. Слабинзон уехал в Штаты в 90-м. Он долго стоял в очереди к
американскому посольству, отмечался в списках, как за дефицитом. Наконец его
вызвали на собеседование, и посольский юноша с лицом утонченного вырожденца
подробнейшим образом расспрашивал Борьку о житье-бытье, родителях, работе,
политических взглядах. Неизвестно, что там Слабинзон наплел, но ему дали
разрешение выехать в Америку чуть ли не в качестве беженца. Теперь
оставалось главное - пробиться сквозь ОВИР. И он пробился! Оставшееся до
отъезда время счастливый отъезжант бегал по разным инстанциям, вплоть до
районной библиотеки, собирая подписи и печати, удостоверявшие, что он, Борис
Леонидович Лобензон, ничего больше не должен этой стране и с чистой совестью
может отправляться на новое место жительства. Кроме того, Слабинзон доставал
через знакомых отца текинские ковры и переправлял их дальним родственникам
своей бывшей жены Инессы, имевшим магазинчик на Брайтон Бич. Олег помогал
ему возить ковры в Шереметьево и очень удивлялся, зачем тащить в изобильную
Америку отечественные изделия, например вот этот старый, затрепанный коврище
с огромными, прямо-таки чернобыльскими, синими розами. Таможенники,
брезгливо осматривая ковер, даже спросили ехидно:
- А собачий коврик тоже в Америку пошлете?
Борька в ответ лишь вздохнул, как духовидец на лекции по научному
атеизму.
Башмаков тоже удивлялся:
- На черта ты все это тащишь?
- Ну как ты не понимаешь, Тугодумыч! Что в первую очередь делает
человек, уехавший из этого проклятого Совка?
- Что?
- Он создает в отдельно взятом районе Нью-Йорка, а точнее, на Брайтон
Бич, свой маленький, миленький Совочек. А какой же Совочек без ковров!
Понял?
- Приблизительно. Проводы были скромные. Борис Исаакович приготовил
прощальный ужин, благо как раз получил ветеранский продзаказ. Прилавки
гастрономов к тому времени настолько опустели, что даже мухи исчезли.
Правда, иногда по телевидению сообщали о том, как селяне пошли за грибами и
наткнулись в лесу на гору сваленной на полянке любительской, реже -
сырокопченой. Колбаска была еще совсем свеженькая - и деревня, поменяв
излишки на водку, гуляла целую неделю.
- Вредительство! - замечал по этому поводу Борис Исаакович.
- В тридцать седьмом за такие вещи расстреливали! - добавлял Борька.
- И правильно делали! - кивал генерал.
- Дед, а нельзя как-нибудь так, чтобы не расстреливать и чтобы колбаса
была?
- Очевидно, нельзя...
Прощальный ужин проходил печально. Ели фаршированную курицу,
приготовленную по рецепту покойной Аси Исидоровны. Борька в очередной раз
разлил в стопки купленную по талонам водку и сказал:
- На посошок!
- Не жалко уезжать? - спросил Башмаков.
- Из старой квартиры всегда жалко уезжать, даже если переезжаешь из
коммуналки в отдельную. Так ведь, дед?
Борис Исаакович, ставший на время сборов внука еще молчаливее, чем
обычно, посмотрел на Борьку печальными глазами. И Башмаков вдруг изумился:
как же он с такими печальными глазами красноармейцев в бой водил?
- По-моему, ты совершаешь очень серьезную ошибку! - тихо молвил
генерал.
- Человек имеет право жить там, где хочет! Я свободная личность!
- Ты? - удивился Башмаков.
- Я!
- Это ты, Слабинзон, в очереди к посольству заразился.
- Да пошел ты, комса недобитая!
- Заткнись, морда эмигрантская! Спор, перераставший из шутливого во
всамделишный, остановил Борис Исаакович, пресек молча, одним лишь взглядом -
и Башмаков вдруг понял, как он поднимал залегшую роту.
- Не надо путать свободу перемещения со свободой души. Можно и в
колодках быть свободным, - сказал Борис Исаакович.
- Осточертели вы мне с вашей романтикой глистов, сидящих в любимой
заднице! Нет, Моисей правильно водил наш маленький, но гордый народ по
пустыне, пока последний холуй египетский не сдох!
- Ты где это прочитал?
- Какая разница? В Библии! - гордо ответил Борька.
- Ага, в Библии! В 'Огоньке' он прочитал, - наябедничал Башмаков, - в
статье публициста Короедова 'Капля рабства в бочке свободы'. Там еще про то,
что раба из себя нужно выдавливать, как прыщ.
- Моя воля, я бы этих публицистов порол прилюдно. Начитались
предисловий!
- посуровел генерал. - Моисей водил народ свой по пустыне, чтобы умерли
те, кто помнил, как сытно жили в Египте. 'О, если бы мы умерли от руки
Господней в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели
хлеб досыта! Хорошо нам было в Египте!' Водил, потому что в земле
обетованной их ждали кровопролитные сражения за каждую пядь, голод и
лишения... А раба, друзья мои, если слишком торопиться, можно выдавить из
себя вместе с совестью. К этому, кажется, все и идет...
Провожали они Слабинзона вдвоем с Борисом Исааковичем. Шереметьево
напоминало вокзал времен эвакуации. Народ, лежа на тюках, дожидался очереди
к таможенникам, которые свирепствовали так, словно искали в багаже трупик
ритуально замученного христианского младенчика. Но оказалось, у Борьки все
схвачено: сразу несколько человек из начала очереди зазывно помахали ему
руками. С собой он нес всего-навсего небольшую спортивную сумку.
- Ну, дед, прощай! Надумаешь к нам в Америку, позвони - эвакуируем! Я,
между прочим, думал о том, что ты вчера говорил. Так вот, лучше быть рабом
свободы, чем свободомыслящим рабом! Понял?
- Я-то понял. А вот ты пока ничего и не понял. Не забывай, звони!
И Башмаков впервые увидел в глазах Бориса Исааковича слезы. Старый
генерал обнял внука и прижал к себе. Засмущавшийся таких нежностей, Борька
резко высвободился и повернулся к другу:
- Смотри, Трудыч, на тебя державу оставляю! Вы уж тут без меня
перестройку не профукайте! А теперь пожелайте мне удачи - сейчас будет самый
ответственный момент в моей жизни!
Он глубоко вздохнул и по-йоговски, мелкими толчками, выдохнул.
- Кто там следующий? - противно крикнул таможенник, ухоженный юноша с
фригидным лицом.
- Я там следующий!
Башмаков и Борис Исаакович остались у железных перил, чтобы увидеть,
как Слабинзон пройдет все преграды и скроется за будочками паспортного
контроля.
- Это все? - с раздраженным удивлением спросил таможенник, оглядывая
спортивную сумку.
- Все, что нажито непосильным трудом! - погрустнел Борька.
- А это что еще такое? - таможенник ткнул в экран дисплея.
- Где?
- Вот!
- Бюстик.
- Какой еще бюстик? Откройте сумку!
Слабинзон расстегнул молнию. И на свет божий был извлечен бюстик Ленина
из серебристого сплава - такие тогда рядами стояли в любом магазине
сувениров.
- Зачем вам это? - спросил таможенник, с нехорошим интересом осматривая
и ощупывая бюстик.
- Исключительно по идейным соображениям!
- Ах так... Открутите! - приказал таможенник.
- Что? - изумился Слабинзон.
- Голову.
- Ленину?!
- Бюсту.
- Одну минуточку. - Борька споро отвинтил голову Ильичу.
Очередь, наблюдавшая все это, затаила дыхание. Пополз шепоток, будто
один очень умный устроил тайник в бюстике Ленина и попался.
- Боже, что он делает, шалопай! - Борис Исаакович полез за валидолом.
- Что там? - радостно спросил таможенник, заглядывая в голову вождя,
которая, как и следовало ожидать, оказалась полой.
- Где? - уточнил Борька.
- А вот где! - таможенник (его лицо уже утратило фригидность и
приобрело даже некоторую страстность) ловко извлек из недр ленинской головы
небольшой тугой полиэтиленовый сверточек. - Что это такое?
- Это... понимаете... как бы вам объяснить...
- Да уж постарайтесь! - ехидно попросил таможенник и нажал потайную
кнопочку.
- Видите ли, это горсть земли.
- Какой еще земли?
- Русской земли, - отозвался Слабинзон дрогнувшим голосом и смахнул
слезу.
- А зачем вам русская земля? - спросил таможенник, удовлетворенно
заметив, как к ним торопливыми шагами направляются два офицера.
- Мне?
- Вам.
- А вы полагаете, если я еврей, так меня русская земля уже и не
интересует? Вы случайно не антисемит?
- Прекратите провокационные разговоры! - испугался таможенник.
Его можно было понять: в России оказаться антисемитом еще опаснее, чем
евреем.
- Разверните!
Борька бережно развернул пакет. Башмаков привстал на цыпочки вместе со
всей очередью: похоже, в полиэтилене действительно была земля. Таможенник и
подбежавшая охрана оторопело склонились над горстью российской супеси.
Очевидно, снова была нажата потайная кнопка, потому что в боковой стене
открылась дверь, и оттуда выкатился майор.
- Земля, - подтвердил он, понюхав. - А почему в... в бюсте?
- А разве нельзя?
- Нежелательно.
- В следующий раз учту.
Майор смерил Борьку расстрельным взглядом и махнул рукой. Таможенник
маленькой печатью, величиной с большой перстень, проштамповал декларацию. И
только тут Слабинзон, наконец глянув в сторону деда и Башмакова,
хитро-прехитро подмигнул. Для чего был устроен этот спектакль и что на самом
деле провез с собой Борька, Башмаков так никогда и не узнал. Через полгода
Борис Исаакович позвонил и сообщил, что от Борьки пришло письмо, точнее,
фотография с надписью. Башмаков не поленился, съездил посмотреть. Борька
запечатлелся на фоне иномарки в обнимку с мулаткой. Машина была длинная,
колымажистая, а темнокожая девушка, одетая в чисто символическое бикини,
ростом и статью подозрительно напоминала приснопамятную Валькирию - Борька
едва доставал ей до плеча. На нем были длинные шорты и майка, разрисованные
пальмами. На обратной стороне фотографии имелась короткая надпись: 'Привет
из солнечной Калифорнии!'
С тех пор Башмаков не виделся со старым генералом. И если бы не врач
'скорой помощи', так бы, наверное, и не увиделся. Доктор позвонил, объяснил,
что Борису Исааковичу было плохо, и поинтересовался:
- А вы ему кто?
- В общем-то никто, - растерялась Катя.
- Странно... Ваш телефон тут на стенке!
Дело в том, что Борька всегда самые важные номера записывал на обоях
прямо над телефоном. Башмаков, как самый близкий друг, к тому же
начинавшийся на вторую букву алфавита, стоял первым.
- А что все-таки случилось с Борисом Исааковичем? - спросила Катя.
- Ничего страшного, гипертонический криз. Старичок он у вас еще
крепкий, просто разволновался. Но недельку придется полежать. Как я понял,
он одинокий. Лучше, конечно, чтобы кто-нибудь присмотрел. Ему нужен покой и
уход.
- Обязательно присмотрим.
Катя быстро вычислила, где мог задержаться муж, позвонила Каракозину и
была особенно сурова, потому что не одобряла этих встреч, заканчивавшихся
тяжкими утренними пробуждениями и напоминавших давние райкомовские времена.
Однако если в те времена на дурно пахнущего, опухшего супруга Катя смотрела
с болью и отвращением, но все же как на часть собственного тела, пораженную
отвратительным недугом, то теперь это было отчужденное отвращение с легким
оттенком соседского сострадания...
- Борис Исаакович при смерти! - сказала Катя, специально сгущая краски.
Получив по телефону взбучку, друзья подхватились и, трезвея на ходу,
помчались к Борису Исааковичу. Но судя по тому, что дверь открыл сам
генерал, ничего особенно опасного не произошло.
- Реаниматоров вызывали? - нетрезво пошутил Каракозин.
Борис Исаакович ответил грустной беспомощной улыбкой и, шаркая ногами,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг