инструкторишка, уже прочитал проект готовящегося постановления бюро райкома
партии, чего мастодонты не читали. А кто знает, что там, в этом
постановлении? Может быть, решили подкрутить гайки и проверить политическую
зрелость профессорско-преподавательского состава кафедры истории СССР
педагогического института?! Но что есть политическая зрелость? Сегодня,
скажем, договорились считать политически зрелыми блондинов, завтра,
наоборот, брюнетов, послезавтра рыжих... А вот этот самый инструкторишка,
он-то как раз и знает еще не выпавшую, грядущую масть!
"Ну что ты ворочаешься? - рассердилась Надя.- В суд тебя, что ли,
вызывают?" "Лучше бы в суд...- вздохнул Чистяков.- Меня Желябьев на
факультетском собрании за безынициативность критиковал..." "Твой Желябьев -
сексуальный маньяк, а ты..." "Что я?" "Ты... Послушай, Валера,- вдруг
совершенно серьезно проговорила Надя,- может, ты свой партбилет потерял? Ты
давно его последний раз видел?" "Позавчера. Я взносы платил..."- посерел
Чистяков и метнулся к пиджаку, повешенному на спинку стула. Билет с
вложенной в него аккуратной промокашечкой был на месте. "Ты, Чистяков,
станешь большим человеком,- грустно предсказала Надя.- У нас любят
пуганых..."
Разобидевшийся Валера вскочил и стал одеваться. "Это разрыв?" -
тоскливо спросила Надя, но он ничего не ответил, а только засопел в ответ.
"Все кончено, меж нами связи нет!" - трагически продекламировала она.-
Валера, если это разрыв, то можно обратиться к тебе с последней просьбой?"
"Можно",- сквозь зубы ответил Чистяков. "Валера, переодень, пожалуйста,
трусы! Они у тебя наизнанку..." Чистяков захохотал первым, но обида
осталась.
В партию Валера вступил в армии, потому что служил нормально, свою
специальность вычислителя освоил, офицерам не хамил, в праздники со сцены
полкового клуба пел под гитару песни военных лет или декламировал
стихотворение "Коммунисты, вперед!":
Есть в военном уставе такие слова, На которые только в тяжелом бою, Да
и то не всегда получает права Командир, подымающий роту свою...
Однажды после развода секретарь полкового парткома майор Мищенко вызвал
Валеру из курилки, приказал застегнуть воротник, поправить ремень,
критически посмотрел на его ефрейторскую лычку, а также значок классного
специалиста и спросил, не думает ли Чистяков о вступлении в ряды
Коммунистической партии Советского Союза. Мищенко нажал почему-то именно на
слово "коммунистической", словно был еще какой-то выбор. Валера с врожденным
тактом запел, что о такой чести даже и не помышлял. Майор с удовлетворением
выслушал и, в свою очередь, подчеркнул: партийный билет не только большая
честь, но прежде всего огромная ответственность. Одно дело - читать стишки
со сцены, и совсем другое дело - быть впереди в ратном труде. Валера покорно
кивал и понимал, что отказаться нельзя - просто не поймут, согласишься -
весь оставшийся год, когда "старичку" надо бы отдохнуть и со вкусом
подготовиться к "дембелю", пробегаешь, как последний салабон, оправдывая
высокое доверие. Мищенко приказал Чистякову прибыть в партком и заполнить
фиолетовыми чернилами все необходимые формы "согласно вывешенных образцов".
И еще он приказал начиная с завтрашнего дня читать "Правду" от корки до
корки.
Вместе с Валерой кандидатом в члены вступал молоденький лейтенант,
недавно пришедший из училища: видимо, Мищенко получил разнарядку на солдата
и офицера. Правда, лейтенантик отсеялся на дивизионной парткомисии, что
произошло давеча на Багамских островах. Он начал было что-то крутить о
борьбе национально-освободительных сил Багам с засильем транснациональных
монополий, выступающих в союзе с местной феодальной знатью и крупной
буржуазией, но его резко оборвали:
"Правду", товарищ лейтенант, нужно читать!" Оказывается, на Багамских
островах произошло извержение вулкана, в результате чего погибли несколько
рыбаков и американский военнослужащий.
Получив кандидатскую карточку, Чистяков был вскоре произведен в младшие
сержанты, потом в сержанты и до увольнения в запас неизменно избирался в
президиум на комсомольских собраниях роты. А вместо лейтенантика приняли в
партию тихого сверхсрочника Кулика из города Николаева, куда майор Мищенко
два отпуска подряд выезжал на отдых со всей семьей и гостил в большом доме
Куликовых родителей.
Еще до армии, сразу после десятого класса, Валера поступал на истфак
пединститута. На экзамене по специальности ему повезло: он вынул билет,
который знал так, что от зубов отскакивало. Но экзаменаторы слушали его
вдохновенный рассказ о походе Разина за зипунами с брезгливым равнодушием и
в результате поставили гибельную четверку, заметив:
"Бойко, но поверхностно". Глубоким, видимо, оказался ответ сдававшего
перед Валерой расфуфыренного дебила, тот спотыкался на каждом слове и все
время забывал, на какой вопрос отвечал, но получил "отлично". В общем, как в
анекдоте: выходит ректор к возмущенным абитуриентам и говорит: "Товарищи,
экзаменов не будет!". Ему орут "Почему?!" А он отвечает: "Потому что все
билеты проданы!"
Когда же сразу после армии Чистяков прибыл на собеседование в приемную
комиссию того же самого пединститута, к нему отнеслись, просмотрев анкету,
совершенно по-другому. "Современной школе,- сказали,- очень нужны мужчины,
тем более молодые коммунисты!". И поставили на анкете какую-то закорючку.
Экзамены Валера сдал, сам не заметил как. Его не только зачислили в
институт, но, учитывая стесненные жилищные условия в семье, в порядке
исключения дали место в общежитии, предупредив, между прочим, что на него
имеются дальние виды в смысле общественной работы.
Но тут-то и произошел сбой. В общаге проживал некто Шуленин, как это ни
странно, студент филологического факультета, у которого была странная
привычка в- минуты дурного настроения вламываться в первую попавшуюся
комнату и бить морду любому подвернувшемуся под руку собрату по альма-матер.
Про эту особинку Шуленина каждому вновь прибывшему на жительство
первокурснику рассказывали с той эпической обстоятельностью, с какой
осведомляют о местоположении туалета, графике работы душевых комнат и
буфета...
И вот однажды начинающий историк Чистяков, воспользовавшись отсутствием
троих своих соседей, гудевших на четвертом этаже у девчонок, сидел,
склонившись над столом, и с горделивым прилежанием, улетучивающимся обычно
сразу после первой сессии, готовился к семинару по пропедевтическому курсу.
Вдруг с грохотом распахнулась дверь, и на пороге, словно в фильме ужасов,
возник страшный в своем беспричинном гневе Шуленин. Теперь, пожив и
понаблюдав людей, Чистяков мог с определенностью сказать, что у налетчика
было какое-то нервное заболевание, выражавшееся прежде всего в буйной
реакции на самые незначительные дозы алкоголя. Шуленин подошел к столу,
сбросил на пол настольную лампу и, клокоча от ненависти, спросил:
"Учишься, гадина?" "Учусь",- миролюбиво ответил Валера, встал и сбил
психического гостя с ног ударом в челюсть. Для грозы общежития все это было
очень неожиданно, потому что обыкновенно его жалобно просили уйти, не брать
греха на душу, и, нападая, он, по сути, не готовился к настоящей схватке. Но
сказалось еще и то, что в армии, особенно на первом году, Валере приходилось
драться почти каждый день, и он приобрел некоторые доведенные до автоматизма
навыки. Когда же, рыча и отплевываясь, Шуленин начал подниматься с пола,
Чистяков размахнулся, точно молотобоец с первого советского серебряного
рубля, и "ахнул" неприятеля по загривку сложенными вместе кулаками.
Оставалось только перегрудить бесчувственное тело за порог и закрыть дверь.
Но, как говорится, "кумир поверженный - все бог!". Слух про то, что
ужасного Шуленина отделал какой-то сопливый первокурсник с истфака,
оказавшийся просто монстром рукоприкладства, пошел гулять по этажам и
комнатам, дошел до совета общежития, рассматривался на очередном заседании,
оттуда перекочевал в деканат и комитет комсомола института, а там сидели
люди, которым, вероятно, ни разу в жизни не приходилось получать в глаз без
всякой на то причины. Они постановили, что Чистяков превысил необходимые
меры самообороны, зарекомендовал себя драчуном, а с такой репутацией о
серьезной общественной работе и думать нечего. В результате членом
институтского комитета комсомола стал Юра Иванушкин, принявший незадолго до
этого две чудовищные шуленинские затрещины с подлинно христианским
смирением. Но с Убивцем Валера близко познакомился много позже, когда они
оказались соседями в аспирантском общежитии.
Судьба Шуленина тоже любопытна. Он не то чтобы по-притих, но комнату,
где жил Чистяков, обходил стороной, а на майские праздники выпал из окна
четвертого этажа и грохнулся в цветочную клумбу. В больнице, очевидно,
потрясенный полетом, он начал писать стихи, тонкие, нежные, по-хорошему
чудноватые, перевелся в Литературный институт, и недавно Валерий Павлович
видел в книжном магазине его новый сборничек - "Прогулки по дну бездны".
Разминувшись с большой общественной карьерой и очень этим довольный,
Чистяков трудился в факультетском научно-студенческом обществе, являясь при
этом заместителем командира добровольной народной дружины, и однажды лично
задержал бежавшего из мест заключения опасного рецидивиста, который напился
и уснул на лавочке возле детского кинотеатра.
Что еще? На втором курсе Валера влюбился в шикарную девушку по имени
Лиза Рудичева, одевавшуюся так, что, увидав ее, дамы-преподавательницы
поджимали губы и отводили глаза. Чистяков, все еще ходивший в своем
единственном сереньком костюмчике, купленном к школьному выпускному вечеру,
а в качестве альтернативного варианта имевший синие брюки, пошитые из
офицерского отреза, и зеленый свитер, связанный матерью по модели из журнала
"Крестьянка", шикарных женщин робел и чурался. Пока он собирался с духом и
средствами, подрабатывая на почте, за Лизой стал ухаживать хлыщеватый
мгимошник, подкатывавший к разваливающемуся флигелю истфака на
темно-кофейной "трешке". Лиза выходила к нему, царственно садилась в машину,
подставляла щеку для ленивого приветственного поцелуя и черным пристяжным
ремнем перечеркивала все Балерины надежды. Весенне-летнюю сессию Рудичева
сдавала под другой, мужниной, фамилией и, затрудняясь с ответом на вопрос,
не строила уже преподавателям глазки, но скорбно опускала их на выпиравшее
под платьем плодоносное чрево.
Нельзя, конечно, сказать, что Чистяков влюбился в Лизу, будучи
совершенным будденброком в сексе. В общежитии, как выразился один
преподаватель на разборе очередной аморалки, царили "раблезианские" нравы,
имелась компания общедоступных девиц (в основном почему-то с ин-фака и
факультета физкультуры), которые слетались по первому зову, сами приносили
выпивку да еще норовили остаться ночевать, совсем не смущаясь того, что на
остальных трех койках храпят соседи. Была одна вообще странная "лялька" по
прозвищу "Карусель", любившая пропутешествовать за ночь по всем четырем
кроватям. После окончания инфака она стала профессиональной путанкой,
пользовалась ошеломительным успехом, особенно у посланцев третьего мира, а
совсем недавно заявилась к Чистякову на прием и просила помочь с жильем:
детей у нее трое, и все разного цвета...
Это "раблезианство" Валере быстро наскучило: надоело по утрам выгонять
из комнаты капризничающих помятых девиц, осточертело являться в институт ко
второй паре, лелея в туманной голове единственную мечту о кружке пива,
утомили ночные студенческие споры до хрипоты, в которых иногда удавалось с
блеском доказать, что твой оппонент еще больший дурак и невежа, нежели ты
сам. Валера решил учиться, учиться и учиться, потом поступить в аспирантуру
и стать научным работником, даже доцентом. Осуществлением своего плана он
занялся серьезно и с настырностью паренька из заводского общежития. Чистяков
смутно чувствовал: тот факт, что смолоду ему приходилось стоять в очереди в
уборную, дает ему некие, еще самому не понятные преимущества в борьбе за
существование.
На пятом курсе Чистяков считался готовым аспирантом, написал работу,
занявшую второе место на республиканском конкурсе, успешно руководил
факультетским научным студенческим обществом. Однокурсники женились,
разводились, уходили в академические отпуска, мучились смыслом своей
двадцатидвухлетней жизни, запивали горькую или, разинув рты, сидели на
диссидентских сходках, а Валера, прозванный Чистюлей, гнул свою прямую
линию. Однажды по какой-то методической надобности его пригласила к себе
домой занудливая преподавательница философии и познакомила со своей дочкой,
очень начитанной и трогательной гусыней, которая сразу же посмотрела на
Валеру такими глазами, будто хотела сказать: "Ну зачем это нужно, я же все
равно вам не понравлюсь..." Без пяти минут аспирант, понимая, что становится
перспективным женихом, спел маме и дочке под гитару парочку жестоких
романсов, выпил коньяку из каких-то лабораторно-крошечных рюмок, откланялся
и от дальнейших приглашений уклонился. Большая наука могла соседствовать в
его душе только с большой любовью!
В аспирантуру Чистяков не поступил, точнее, его не приняли из-за
отсутствия мест, которые проданы, кажется, не были, но предназначались так
называемым "целевикам", а те по странному стечению обстоятельств оказались
исключительно детьми разных крупных боссов, включая и племянницу ректора
института. Со своим красным дипломом и восторженной рекомендацией ученого
совета Валера бодро вошел в класс и сказал: "Здравствуйте, дети, я ваш новый
учитель истории".
В аспирантуру он попал на следующий год: у больших начальников
случилась какая-то демографическая ниша, недобор по части детей и внуков, а
может быть, Валере выпала счастливая карта своим рабоче-крестьянским
происхождением олицетворять равные возможности всех категорий советской
молодежи или же снова сработала партийность?.. Неизвестно, но директриса
школы в голос рыдала, отпуская в большую науку единственного своего
педагога-мужчину.
Любопытно, что Наде Печерниковой с аспирантурой помог отец, в молодости
друживший с ректором, чего она не скрывала, но когда однажды Валера не то
чтобы упрекнул ее, а как-то слишком настойчиво намекнул на то, как трудно
торить себе путь без всякой поддержки, Надя со свойственной ей прямотой
посоветовала своему любимому вытатуировать на заднице слова: "Я сын
трудового народа", и предъявлять их обществу в качестве последнего довода.
Таким образом, размолвка, случившаяся между ними в связи с вызовом Чистякова
в партком, не была ни первой, ни последней. Валера даже привык к Надиной
резкости и, чем сильнее обижался на нее, тем больше вожделел. Согласитесь, в
обладании умной и язвительной женщиной есть особая острота...
Секретарем партийного комитета пединститута в ту пору был доцент
Семеренко Алексей Андрианович. Во времена борьбы с Зощенко он защитил
кандидатскую диссертацию о созидательной функции советской сатиры, затем
работал в горкоме партии, потом во главе комиссии прибыл в опальный педвуз,
разогнал, искоренил (времена были крутые!) половину
профеесорско-преподавательского состава и оздоровил идеологическую
обстановку настолько, что на бюро горкома рассматривали вопрос о фактах
неоправданного избиения кадров высшей школы. Институт нужно было возрождать,
и на это важное дело послали снова Алексея Андриановича. Лет десять он
проработал ректором, а потом его с тихим почетом передвинули в секретари
парткома, а ректором поставили заслуженного специалиста в области
сельскохозяйственной химии. Но без Семеренко все равно ни один вопрос в
институте не решался: ректор, если ему на подпись приносили документы, к
которым не была подколота скрепкой бумажка с резолюцией "Я - "за". А. С.",
начинал жалобно браниться и отсылал просителя в партком.
Увидав на пороге смущенного Чистякова, Алексей Андрианович сделал ход
конем - вышел из-за стола и двинулся навстречу Валере, крепко пожал руку и
постучал твердой ладонью по спине: "Читал, читал: "Если в сердце твоем
поселилась усталость...". Молодец! И таких гвардейцев маринуют! Вот
мелкобуржуазное болото!..".
Семеренко прямо-таки лучился, на столе у него лежал раскрытый толстый
журнал; рецензия, доставившая Валере и Наде столько веселых минут, была
совершенно серьезно отчеркнута красными чернилами и испещрена плюсами и
восклицательными знаками. До Чистякова постепенно начало доходить, что
гвардеец - это он сам, а мелкобуржуазное болото - это партийная организация
факультета. "Будем тебя, парень, выдвигать! Хватит им чужой век заедать!
Молодежь у нас талантливая, хорошая у нас молодежь!"
Все это Семеренко говорил, широко улыбаясь, а улыбка у него была
зубастая.
Потом секретарша принесла два стакана чаю, и Алексей Андрианович стал
расспрашивать о житье-бытье, о детстве, о родителях, в кою Валера удался
такой темненький и кучерявый, трудно ли было служить в Забайкалье,
понравилось ли работать в школе. По вопросам было ясно: личное дело
Чистякова Семеренко проштудировал досконально. "Происхождение, парень,- -
это великая вещь!" - говорил Алексей Андрианович и наклонялся так близко,
что Чистяков чувствовал тяжелое табачное дыхание секретаря парткома. Они
пробеседовали почти два часа, Валера в основном слушал и кивал, мало что
понимая.
А происходило вот что: цепкая и твердая рука Семеренко всем в институте
порядочно надоела, и составился заговор, о котором, вероятно, знал и ректор,
тоже тихо томившийся диктатурой Алексея Андриановича. Путчисты (в основном
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг