накладной надпись в рамочке: "За перепростой вагонов ответственность несет
виновная сторона". Рассмеялся.
Мы немного покружили по городу, останавливаясь то здесь, то там. Не
всегда по делу. Например, я долго-долго стоял у парапета моста над рекой,
наблюдая ее замедленное движение от истока к той, другой реке, а та - к
другой, а та - к морю, и смотрел на набережную и дома над ней. На лужайках
возле Университета Риф с упоением гоняла за воробьями, а я собрал на клумбе
букет георгинов, самых поздних, умпрающе-ярких. Их я поставил в вазу на
столе, когда мы вернулись. Спал без снов и проснулся очень рано. Это было
внове - мои ранние пробуждения. Всю жизнь не знал большей неприятности, чем
нужда подниматься по утрам.
Потом, будто специально для одного меня - да так, черт возьми, и было
- осень затормозила бег, замерев в золотой вершине своей дуги пред падением
в неизбежную игольчатую зиму. Я смотрел в эти прекрасные дни, и чувства мои
приходили во все большее равновесие. На улицах и проспектах, никем не
убираемые, лежали листья, они почти закрыли весь асфальт. Стояли памятники
- как-то особенно сиротливо без людей у своих подножий, но зато с налетом
истинной Вечности - памятники, которым суждено забвение в Лете, а не в
последующей толкотне новых кумиров. Утренние ветерки перегоняли листву с
места на место, пошевеливали надорванными афишами и затихали. По ночам
светили глаза кошек, звезды и луна, и звезд было огромное количество.
Невероятная вещь - я слышал журавлей над городом. Это было очень
ранним утром, я только вышел, от. земли поднималась мгла, и в этот момент
небо заскрипело-заскрежетало над моей головой. Я ничего не понял, но крик
повторился, и теперь я различил в нем тоску. Или прощанье. Или обещание
вернуться. Задрал голову- и на мгновенье разорвало пелену, - и увидел их,
Страшно высоко, на пределе зрения, плыла ровная галочка, и этот крик в
третий раз донесся до меня прежде, чем пелена сомкнулась. Может быть, мне
почудилось, не знаю. Но я видел это, и видел, что у них там уже было
солнце.
Повторюсь, говоря, что болезнь меня многому научила. Возможно, просто
напугала, это, в сущности, почти одно и то же. Во всяком случае, вторыми по
значимости в своем мысленном реестре я указал медикаменты и запасся ими как
мог. В основном это были средства первой помощи и скудный ассортимент
известных мне антибиотиков. Третьими шли книги. Не романы - что мне теперь
романы! - но для начала нужна была хотя бы небольшая техническая
библиотечка. Это пока все хорошо, а случись что серьезное с тою же машиной?
Или со мной самим, или с Риф? Значит, еще справочники медицинские и
ветеринарные.
- Киноид, - сказал я Риф. Она возилась в другой комнате, но выглянула
на звук голоса.
- Гав! - сказала она.
Кстати, с Риф мы, кажется, ужились неплохо. Она слушалась меня, а я
старался не докучать ей. Когда впервые на улице нам встретилась ватага
разношерстных псов с рыжим большущим вожаком, у меня упало сердце, и я
поспешно расстегнул хомутик на кобуре (к тому времени я вновь раздобыл
патронов). Риф была без поводка, я отпустил её на широких бульварах
какого-то нового микрорайона.
Но стычки не произошло. Собаки повели себя как и подобает стае:
основная масса остановилась, а двое начали заходить сбоку. Я уж собирался
пальнуть разок-другой в воздух, а не поможет, то и в землю перед мордами,
но Риф оказалась на высоте. Она замерла, шерсть на хребте поднялась, хвост
утолстился и вытянулся. Головой к вожаку, она покосилась на обходящих ее
псов и зарычала, но с такой непередаваемой угрозой, что меня самого
передернуло, а совершавшие маневр собаки смешались и не знали, что им
делать. С полминуты все это представляло собой немую сцену, затем вожак
коротко гавкнул, и стая, развернувшись, потрусила прочь. Они оставили Риф.
Она была с человеком, и они не затеяли драку и не позвали ее с собой. Я
отпустил шершавую рукоятку и вытер холодный лоб.
А Риф чувствовала себя как ни в чем не бывало. Даже слишком как ни в
чем не бывало. Мигом улеглась ее вздыбленная шерсть, Риф вернулась ко мне и
обежала вокруг. А когда она, глянув на меня, дернула бровями и вывалила
огромный, как тряпка, язык, я уже не сомневался, что все ее угрозительные
позы - сплошной обман. Она вообще была довольно добродушным существом. До
определенного предела, разумеется, - я невольно погладил бинт на тогда еще
не снятых швах.
И было одно, в чем мы оба проявляли совершенное единодушие: мы не
углубляли свои походы сверх необходимого минимума. На Риф, мне кажется,
сильнейшее впечатление произвел случай, когда, вздумав было переселиться в
центр, я вскрыл квартиру в большом красивом доме на одном из проспектов,
тех, что, становясь магистралями, связывают города. Риф сунулась первой и
тотчас вылетела, спрятав хвост под брюхом: на пороге, уткнувшись в щель под
дверью, лежала мертвая собака. Мне тоже стало не по себе. Кто знает... Но
все сложилось как сложилось, и сожаления об утраченных возможностях - вряд
ли лучшее, что я могу придумать для себя теперь.
В город из своего района я выбирался кружным путем, чтобы не
приближаться к мясокомбинату, да и выбирался-то резко. Не заезжал и в район
зоопарка. Все необходимое - за малым исключением - я мог находить, не
отдаляясь от дома, и я не отдалялся. Мне хотелось как можно скорее
покончить с городом, я чувствовал себя последней оставшейся в живых клеткой
трупа, по необходимости все еще связанной с ним, и не скажу, чтобы это мне
нравилось.
Между делом я занимался тем, что вполне можно было бы назвать
психотерапией. Как-то полдня убил на окрестные сберкассы. Денег в них
находилось на удивление помалу. Припомнив, что по вечерам они, кажется,
были обязаны сдавать наличность, я забрался в районное отделение банка.
Покушаться на сейфы у меня и в мыслях не было, отныне их крепости останутся
неприступными, я взламывал только ящики в конторках, этого оказалось более
чем довольно. Риф металась и лаяла в денежном листопаде, а я вскрывал новые
и новые пачки. Было очень красиво - общий хаос цветных пятен на полу, и
тонкая работа каждой отдельной бумажки. В конце концов я лишний раз
уверился, что денежные знаки - наиболее совершенное творение рук
человеческих. После приспособлений для убийства. Или перед.
(Страшно любопытно было бы забраться в какие-нибудь секретные и
сверхсекретные документы, просто ради принципа, но, во-первых, я полагал,
что уже они-то лежат в много более неприступных сейфах, а во-вторых, у меня
имелось лишь самое общее представление о том, где эти сейфы могут
находиться).
В ювелирном магазине я наковырял из оправ драгоценных камней, носил их
пригоршнями в карманах, как семечки, часто доставал и любовался игрой. Я
вернул самоцветам истинное значение и смысл, ведь в свое время глаз
человеческий остановился на них благодаря их красоте, а уж потом ум
изощрился и положил считать их мерилом всего и даже себя.
И все-таки мне быстро надоело бить зеркальные стекла и громадные
несуразные урны узорчатого хрусталя. Моих агрессивных потенций хватило дня
на три-четыре. И я был рад этому. Взамен не пришло безразличие, мир
по-прежнему оставался невероятно интересен, но, при всей внешней готовности
вернуться к прошлому, из залов, гулких магазинов, домов, с площадей и
скверов, с улиц, - отовсюду уже исчез дух человеческий, город начинал
изменяться для какой-то своей, обособленной и непонятной грядущей жизни, и
все это тоже свершалось на удивление быстро.
А зима подгоняла меня. Редкое утро обходилось без молочной пленки льда
на подсыхающих от мороза лужицах, чувствовалось, что со дня на день следует
ожидать перемены погоды, дождей, которые закончатся снегом. Я торопился.
Оставаться в городе на зиму никак невозможно, рассудил себя я.
Энергия и тепло. Дать их мне мог отныне только живой огонь (если не
считать бензиновых генераторов, в которых я ничего не понимал, да и в глаза
ни разу не видел). Мне нужен был дом. В буквальном смысле. Избушка, зимняя
дача, коттедж с автономной обогревательной системой или что-нибудь в этом
роде. Я остановился на зимней даче. Просто потому, что знал одну такую.
Конечно, можно было бы уехать за летом к югу, но мне не хотелось делать это
так сразу и второпях. Что ни говори, а зима понадобится мне хотя бы для
того, чтобы собраться с мыслями. И я готовился зимовать.
5
...кирпич, крутясь, соприкасается с девственностью витрины, поток
стекла похож на обрушивающийся в океан ледник; шубы из норки, шубы из ламы,
шубы из волка, шубы, шубы, манто, муфты, накидки, шапки - рыжие, черные,
серые, желтые; да, конечно, переоценка ценностей, у вещей, остался один
смысл, изначальный - целесообразность, как просто, не правда ли, Риф, тебе
захватить что-нибудь? - как же силен должен быть запах живого, если она
рычит на волчий мех, прошедший все круги скорняжного ада... или вот это -
батарейки, которые я таскаю пачками из следующего магазина, скопища
заряженных ионов, - пройдет год или два, или три года, и кислота проест
тоненький алюминиевый лепесток и превратит твердую сейчас смолу в черное
месиво, и искорки потухнут на радость мировой энтропии или вольются в океан
мировой энергии, - так ли, иначе ли, но перестанут существовать
индивидуальностями, ведь и капля в океане не капля, и искра в костре не
искра...
Квартира все больше становилась похожа на склад, причем склад довольно
неряшливый, а я убеждался, что всего за раз мне никак не вывезти. То и дело
я начинал сетовать, но, подлавливая себя на этом, всегда смеялся, как и над
мыслью, стоило ли, едва вырвавшись из одного ярма, городить себе следующее.
Но нет, нет, говорил я себе, теперь все не так, теперь все честно - я
мастерю палицу, чтобы добыть мясо и выстлать пещеру шкурами. Делаю это как
умею и средствами, имеющимися в наличии, но - это и только это. И торопят
меня холода, как они торопили моего предка пятьдесят тысяч лет назад.
Может быть, прогресс - это благо. Почти наверняка прогресс благо, но
не для меня, не для таких, как я. Мы не над, мы не видим даже части
лабиринта. Мы зачастую не видим даже поворачивающей в очередном колене
стены, а лишь затылок идущего перед нами, и нам все равно, куда и к какой
правде идти, глядя друг-другу в затылок.
Я больше так не мог.
И настал день прощанья. Вчера я произвел окончательную инвентаризацию,
прикинул, как я все это буду перевозить, и написал себе бумажку, запасы
чего мне, наверное, придется пополнять. Затем загрузил первую партию. В
город я думал наведаться не раньше второй половины зимы, когда день пойдет
на прибавку. Это было хорошо - думать такими категориями. Не "в
январе-феврале", а "день на прибавку".
Словно дождавшись наконец, небеса разразились ливнем. Он начался
ночью. Я был разбужен его шумной силой, ударами капель по карнизу, в
стекло. Ветер трепал в темноте деревья, и слышен был их скрип за окном. Под
шубами - дом порядком выстыл, и постель моя представляла ворох шуб и шкур -
было тепло, в ногах возилась Риф. В моем сне среди многих-многих людей было
много-много женщин, прелестных и страстных, и теперь я забывал их одну за
другой, по ступенькам поднимаясь в этот мир. Или, черт возьми, спускаясь?..
Протянул руку, нашарил на столике рядом бутылку и стакан. Они стояли тут
уже несколько ночей подряд.
Утром дождь не перестал, а лишь сделался мельче и противнее, и я
поехал прощаться с мокрым городом. Я взял фургон - еще тот, хлебный, и
объехал на нем все свои памятные места, и те, что были давними, и те, что
появились за последнее время. Вот здесь Риф погналась за кошкой, а я что-то
делал, не видел, и потом долго искал, кричал и даже стрелял. Тут меня сдуру
занесло в узенький проулок, а в нем столкнулись автобусы, и пришлось
выруливать задним ходом, и я вдоволь понатыкался в стены и низкие окна
домиков.
Я проник в районы, почти или вовсе не затронутые моими набегами. Они
располагались очень далеко. Даже архитектура здесь была несколько иная. Я
плохо знал эти места. Но кое о чем здесь я знал наверняка.
Перед деревянным фасадом кусты чего-то росли плотной стеночкой,
умудрившиеся сохранить все свои рыжие и красные глянцевые листики, веселые
среди остальной тусклости. Тусклыми были тучи, асфальт, облупившиеся доски
и, наверное, я сам в угловатом сером дождевике. И табличка, извещавшая, что
в этом доме находится музей художника такого-то, сливалась с серым
простенком, где была прибита.
...со знакомыми лицами, со знакомыми пейзажами, цветами в букетах,
цветами в вазах, на скатертях, в полях, в руках, на клумбах, - я прощался;
совсем мало портретов; отчего он так любил писать именно цветы, он -
умерший в жалкой конуре среди худших из трущоб - трущоб рабочей окраины?..
писал их там же, голодный, отринутый, кажется, полусумасшедший; сказать,
что я абсолютно не знаю живописи, - значит очень мало погрешить против
истины; я увидел как-то его картины и прошел мимо, а потом совершенно
случайно что-то услышал о нем, потом узнавал уже специально, - и смог
взглянуть на его цветы совсем другими глазами; и мне хватило - моей самой
обыкновенной, жаждущей прекрасного душе... вот с чем я прощаюсь
действительно навсегда, они не выдержат первыми - холода, влажности, жары,
духоты, влажности, холода, еще раз влажности; вот что уходит навсегда и
сразу, и в свой следующий приезд я найду лепестки осыпавшимися, а лица
изъеденными проказой, но почти наверняка я больше не вернусь сюда...
Я простился.
На крыльце я надвинул капюшон и захотел пройтись. Риф сегодня была
оставлена дома. Через перекресток виднелся храм с новоотреставрированными
главами и звонницей. Четыре колокола висели над крышами и взобраться к ним
было нелегко, но я вскоре все-таки стоял там, сжимая мокрые чугунные
перила, ограждающие квадрат каменной площадки. Тучи шли над городом, сея
водяную пыль, и крыши, бурые и серые, и ультрасовременные тела стеклянных
башен одинаково терялись в ней. Я качнул длинную каплю языка самого
большого колокола, подивившись легкости хода. Бам-мм!.. Прощай, город.
Бам-мм!.. Я никогда не покидал его больше, чем на месяц, летний отпускной
месяц. Бам-мм!.. А дождь будет падать на пустой город, размывать мостовые,
сочиться сквозь крыши, сквозь гнилые крыши... Бамм-мм!.. Нет, конечно, не
так скоро, но будет, будет... Б-бам-ммм!!. Потом смоет все, растворит город
в первобытной земле, но не остановится, а будет падать, падать... Зимой я
погляжу, как это - улицы с неубранным снегом до окон. Б-бам-ммм!!!... с
неубранным нетронутым снегом... Б-бам-ммммм!!!
Внизу я еще и еще тряс головой и вертел в ушах пальцами, силясь
освободиться от ватных пробок. Если можно слышать как через мутное стекло,
то я слышал именно так. Потому, должно быть, и принял какой-то посторонний
шум за часть своего возвращения в звуковой мир. Но шум усилился, и я уже
различал, что это в соседнем переулке подъехала машина. Хлопнули дверцы.
Невнятно перекликнулись голоса. Я весь застыл. "Принеси ведро", - я
отчетливо услышал хриплый мужской голос. Загремело железо. Тогда я наконец
дернулся, поскользнулся и, выровнявшись, опрометью кинулся туда...
...Вечером я не напился, и это был самый мужественный поступок в моей
жизни. Мне требовалось ясное сознание, чтобы забыть, как, завернув, я
вылетел за угол в тупичок, где едва разъехались бы две легковушки. По-
перек тупичка лежала груда каких-то ящиков, бочки с краской, вдоль стены -
леса. Без сомнения, все это не страгивалось с места уже давно. Ничего
больше не было здесь. Людей не было, машины не было. Ничего.
Выезжали на рассвете. Вчерашний дождь продолжался, неизменный,
терпеливый, и у меня появилось ощущение, что все - один долгий день, и так
будет всегда. Риф, привыкшая к кабине, восседала, имея между передних лап
ящик с консервами, и делала вид, что охраняет его. На самом деле ее гораздо
больше занимал качающийся дворник перед носом, она не одобряла его, фыркала
и взрыкивала.
Машину я набил сверх всякой меры и теперь с ужасом представлял, как мы
садимся где-нибудь под самые оси. Впрочем, такого быть вроде не должно, - я
хорошо помнил место, куда мы направлялись.
Мокрое шоссе было чисто и голо, и я недоумевал, почему не встречается
аварий, покуда не сообразил, что машины здесь попросту слетали с полосы.
Потом я увидел подтверждения этому и видел их еще не раз. Сбитые столбики
на поворотах, рассыпанные леденцы стекол и, - в кюветах, либо в кустах,
либо забившись в толпу ельника, - беспомощные круги колес и грязь днищ,
искореженное, нередко вычерненное огнем железо с полопавшимся лаком -
механические трупы, разлагающиеся много дольше трупов из плоти, но все-таки
разлагающиеся. На крупной магистрали несколько километров не проходило,
чтобы не стояли при ней домики, дачные поселки, было даже один или два
малых города. Я часто бил по шайбе гудка - из-за животных. Они всю жизнь,
верно, проведя рядом с шоссе, за дни безмолвия соскучились по автомобильным
звукам и выходили к нему и на него. Серый день вокруг делился на множество
оттенков, и я наблюдал их, одновременно и радуясь, и беспокоясь. Это
чувство - радости и беспокойства - жило во мне с утра. Из мокрых облетевших
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг