осин высунулась безрогая башка лосихи, я пролетел мимо, а она, должно быть,
все глядела вслед.
Лес отбежал в сторону языком кустарника, на огромной луговине
рассыпались домики следующего поселка. Они были новые, желтые, цветы
некрашеного дерева, копии один другого. Я ехал в дальние страны, я - более
не боящийся не сдержать слова, не выполнить обещанного, не успеть к сроку,
я - с легким сердцем движимый ничем, кроме древнейшей из забот - заботы о
пропитании и ночлеге, - я, отдавший дань даже самому себе, своему смятению
и страху, - я ехал в дальние страны.
Близкие дальние страны, всего около сотни километров на юго-запад.
Переваливаясь, грузовик вполз на обширный, заросший дикой травой двор.
Дача - двухэтажный дом с горбатой крышей - мокла и хлопала открытой
форточкой в плетеном застеклении веранды. Я принял решение считать хлопки
приветствием и спрыгнул в мокрую траву с набившимися палыми листьями. Все
казалось тем же здесь - по крайней мере, насколько я мог судить. Я приезжал
сюда трижды, будучи едва знакомым с хозяевами, меня всегда брали за
компанию. Я знал только, что хозяева на зиму уезжают, хотя дом - я убедился
еще в первый раз-был вполне пригоден для наших зим. Очень он мне понравился
тогда; я подумал, что хорошо бы иметь такой вот дом, только где-нибудь в
глуши, чтобы жить там безвылазно, и вздохнул.
Теперь я надеялся, что дачники успели выехать еще в начале осени: они,
кажется, были люди со странными привычками и предпочитали проводить в
городской квартире лучшее время года; я, впрочем, не знаю их квартиры.
Вполне возможно также, что их распорядок диктовался службой.
Все оказалось, как я и предполагал, и мне не пришлось видеть и
разбирать осколки мгновенно прервавшегося чужого быта. На мебели чехлы,
занавеси подвязаны, дом окуклился до весны. На кухне на столе, нарушая
общую картину, стояли два бокала, тарелки с засохшей снедью. Я подумал
мимоходом, что те, кто ели и пили здесь, оставили и форточку открытой.
Наверху в спальне была плохо застелена широкая софа, под краем сползшего
покрывала свернулись прозрачные женские чулки. Я подержал их в руке,
холодные, невесомые. Потом, скомкав, зашвырнул в угол. Нет, с этим
покончено. Покончено с этим, слышишь?
Обойдя все, я занялся печкой. Отапливался дом замечательно, большой
изразцовой печью, расположенной точно в центре и выходящей боками во все
комнаты, безо всяких там котлов, радиаторов, труб и прочих уязвимых мест.
Деревяшки в округе были сырые от дождя, поэтому я приволок из машины и
расколотил два ящика и затопил пока ими, а выпавшие банки оставил веселой
грудой на полу. Разгрузил остальное. Риф улепетнула осматривать участок, и
я трудился один. Большинство припасов я поместил в сарайчик-пристройку, там
же, кстати, нашлись и сухие дрова, и уголь - довольно много. К вечеру у
меня все лежало по местам, и я мог отдохнуть перед маленьким камином в
задней комнате. Последним делом я соорудил в камине очаг, в котелке сейчас
булькал суп, и я предвкушал его, горячий, впервые за столько дней. И
впервые за несколько дней я мог отдохнуть, и мне было тепло, и я спрашивал
себя: а что дальше?
6
...дальше был новый овраг с новым ручьем, светлевшим внизу в лесном
мусоре - гнилых стволах, гнилой листве; и кусты бересклета с умирающими
оранжево-лиловыми глазами на ниточках, с зеленью тонких ломаных стволиков,
и одеревенелые стебли, растущие прямо из воды, и зеленая вата водяного
моха, и ряска на болотцах уже упала на дно, а коричневая жидкая стужа
затягивается корочкой - где у бережков в ней торчит осока; на болотца, на
их торфяные западни я не приду зимой, а там, на склонах оврагов, мы с Риф
вдоволь наваляемся в снегу, когда он ляжет сине-светлой гладью, с
неглубокими зализами у стволов... и он лег, искрящийся, сыпучий, и даже
когда долго не выпадало нового, в стакане с натаянной влагой не роились
привычные черные точечки; морозы принялись дружно, в одночасье, сильные, но
не злые; шар - ноги-руки-лапы-хвост - скатывался, бороздя синий закатный
склон, прямо из задней калитки, выходящей на овраг (как только не сделали
внизу помойку, но вот не сделали же, и теперь не будет на Планете помоек),
а через ночь или несколько ночей целебный снегопад покрывал раны... и эти
частички бытия, обособленные мгновения, ты проживаешь их осязательно, ты
прожевываешь их, и можно ночами напролет сидеть на коньке крыши, растворяя
разум а чаше со сверкающими всеповидавшими изюминами, и - до страха
отчетливый язык Млечного Пути, - и - опалесцирующее пятнышко Плеяд, - а
потом сползать, замирая сердцем, всеми своими печенками и селезенками, и
ухать вниз, в рыхлое месиво, не замечая его холода, барахтаясь в нем, -
господи, сколько же выпало снегу!..
Действительно, читал я мало. Бродил с Риф по окрестностям - в болотных
сапогах, а когда выпал снег - на коротких самодельных лыжах. Домики поселка
превратились в сугробы с торчащими немногими трубами заборы будто
укоротились вдвое. Когда после первой затяжного бурана я отправился
разведать дорогу в город и, в виде эксперимента, сошел с лыж, то провалился
по чти по пояс в снеговую равнину, где раньше была трасса. Это было обидно,
хотя, конечно, я мог бы и сам сообразить, что в город зимой не проедешь.
Да, обидно. Не увидеть мне заснеженных площадей с выпертыми сталагмитами
пьедесталов.
Мой грузовик, укрытый брезентом, сделался снежной горой посреди двора.
К счастью, в несколько дней переезда я руководствовался мудрым правилом о
каше и масле. Сарайчик теперь был забит всевозможными неконсервированными
продуктами: окороками, колбасами, несколькими коробками яиц - я отыскал их
чудом, непротухшие, - и с наступлением холодов приходилось вырубать сметану
из бидона тесаком. В доме одну комнату я превратил в кладовую, переведя
мебель на топливо, а по стенам соорудив стеллажи, где сквозь прозрачность
банок анемично улыбалось силой втиснутое туда лето. Одна сторона торчала
горлышками бутылок. Запасов мне должно было хватить с избытком. Риф тоже
пока не возражала против консервированного мяса. У меня была пара
охотничьих ружей, одно даже с третьим, нарезным стволом, был карабин, но я
не охотился и лелеял надежду, что по крайней мере в эту зиму мне не
придется этого делать.
В том же сарайчике-пристройке отыскался ящик с инструментом (очень
неплохим, кстати), и, сперва в целях развлечения, а после войдя во вкус, я
взялся за внутреннее благоустройство. Материалы добывал варварски - громя
по мере надобности ближайшую дачу, протоптал к ней тропку. Такими тропками,
постепенно углубляющимися, я разукрасил территорию окрест, в точь как мышь
роет свои ходы под снегом. Посчитав лестницу на второй этаж громоздкой,
сделал другую, оригинальной конструкции, винтовую, запомнившуюся по
какому-то журналу. Стол показался неудобным - три дня подряд мастерил иной,
изящный и универсальный. Сделал внутренние двери раздвижными, над кроватью
устроил балдахин, а потом снял его. Мне очень нравилось обходить дом. Это
был мой дом. Из некоей унаследованной недвижимости я сам, своими руками
создал жилище. В той, прежней жизни, я ни за что не смог бы сделать себе
такой дом, наполнить его тем, что есть в ней сейчас, - не просто тем или
иным набором предметов первой необходимости и даже роскоши, а видимой,
овеществленной уверенностью. Уверенностью, что будущее - будет мое,
независимое от нелепых желаний, нелепых окружающих и не омраченное серым
цветом бедности. И я творю его собственными руками, оно выползает пахучей
стружкой, накрепко сбивается гвоздями с широкими шляпками - вот так и вот
так, и только так!..
Я думал об этом, расхаживая по ста с чем-то квадратным метрам и
поглядывая в окно, на белое, откуда только что вернулся, еще холодный, но с
бегущим по пищеводу и размягчающим желудок полустаканом терпкого нагретого
вина. Выпивал вторые полстакана и брался за пилу. Сегодня я делал новые
рамы, другой формы, чтобы сменить, когда придет тепло, и с окон первого
этажа схлынет снег.
С каждым днем мне хотелось заниматься этой ерундой все меньше и
меньше.
Я остановился передохнуть у самого заборчика. Вытер лоб. Насколько я
мог припомнить, заборчик доставал мне до плеча - осенью, я имею в виду. Он
был из металлической сетки с крупными ячеями и ржавый. Тело водяного танка,
вознесенное фермами метров на двадцать над землей, было самой высокой
точкой в округе. Оно уже сливалось с быстро темнеющим небом.
Я перешагнул через заборчик, побрел к вышке и стал подниматься,
воткнув лыжи рядом с первой ступенькой. Лесенка была решетчатая, и я видел
снег прямо под собой. Балки крепления обступили меня, и я отчего-то
почувствовал себя уютнее. На верхней узенькой площадке вцепился в дрожащий
прут ограждения, привалился спиной к круглой туше танка и начал смотреть.
Отсюда видны были неровные размытые пятна перелесков и низкая бахрома
гонимых по небу туч. Я влез еще выше, туда, где ограждения не было, и ни
один огонек не открылся мне. Гигантский бак отчетливо раскачивался, хотя -
я знал - был еще не пуст: водопровод перестал действовать только с
холодами. Весной лопнувшие трубы потихоньку вернут, что забрали из земли.
В мире были лишь две вещи - тьма и мгла. "Тьма и мгла", - сказал я
вслух.
- Тьма и мгла-а!..
Но голос мой потерялся в ветре.
Я спустился обратно на площадку, а потом спустился вообще и вернулся
домой. Совершенно незачем было туда лазить, подумал я. Совершенно.
- Ну и что, Риф! Тебя спрашиваю: ну и что? Я побегу кого-то искать? Я
буду вывешивать флаги и зажигать костры? Дудки вам. Я рад, слышите вы, рад
быть один! Наконец-то! - вот все, что я могу сказать. Ты, Риф, видела,
может быть, кого-нибудь еще? Вы, может быть, видели? И сколько? Сотня? Три
сотни? Тысяча? А может быть, двое - со мной? А? Какая-нибудь Ева для меня,
ха-ха... Нет, Риф, я никого не собираюсь искать Я не буду искать их. Или
его. Или, черт бы с ней, ее... Я не спрашиваю даже - откуда взялось то
утро. Какая произошла всесветная дьявольщина. Ты, может быть, знаешь, а? Не
кусайся, глупая собака, я тебе того-то раза не простил... Риф!. Риф! милая
моя, вот ты меня любишь, правда? Ты последнее существо, которое меня
любит... да и почти первое. Вот - поняла? - вот кто если и остался -
нелюбимые. Мы никого не любили, и мы были никому не нужны, хотя со всех
сторон слышали уверения в обратном... всевозможные уверения и обещания... И
мы тоже лгали, как лгали нам. И вот однажды кому-то это все надоело... а
впрочем, не знаю. И знать не желаю, понимаешь ты?.. Что это? Что? Вот это
вот, слышишь? А? А, ветер. Ветер, Риф, и на равнине ни одного огонечка, ты
мне поверь, я уж видел... Ну не пью я, не пью, не скули, не пью больше...
По ночам над лунным снегом тянулся чистый, заунывной тоски вой. Риф
вздыбливала шерсть под моей рукой и отрывисто произносила: "Бух!" А
временами древний страх поднимался в ней и пересиливал воспитанную на
собачьей площадке храбрость, и тогда она тоненько плакала и не находила
себе места, и лизала мне лицо.
В одну из дальних вылазок я наткнулся на почти целого задраного лося и
от великого ума вырубил ляжку, приволок ее домой. Восемь дней длилась
осада. Никогда ранее не покушавшиеся ни на припасы мои, ни на самую жизнь,
волки, похожие на худых голенастых собак, теперь разгуливали под окнами, и
по ночам собирались в круг. Разок я попробовал сунуться наружу, и тотчас
здоровенный зверюга прыгнул на меня с крыши сарая; он промахнулся совсем
чуть-чуть. Риф выматывала мне душу своим лаем. На седьмые сутки я вздохнул
и вложил в ствол тяжеленький патрон с жаканом. Мне очень не хотелось этого
делать, но холостые выстрелы их не пугали. Их не пугала даже дробь 4,5. Я
еще раз посмотрел на колодец через дорогу и выстрелил в вожака.
Звери просидели над его телом до вечера, пробыла ночь, а наутро
маленькая злая волчица - быть может, подруга вожака - увела их, и цепочку
их следов замело поземкой. Я радовался, конечно, такому исходу дела, хотя
это мало согласовывалось с моими представлениями о волчьих нравах. На
всякий случай просидел взаперти еще полдня, но стая, по-видимому, ушла
окончательно, и я осмелел.
Меж тем зима понемногу прекращалась. Ветер сделался сырым, почти
неизменно дул с юга. Удлинились дни и укоротились ночи. По утрам стали
галдеть птицы. Планета скатывалась по орбите, которая, как мне приходилось
слышать, имеет форму вытянутого эллипса. Когда от бескрайней снежной страны
остались грязно-белые ноздреватые острова, я стащил с машины волглый
брезент и, раскрыв засаленную книгу на слове "Введение", полез в кабину.
За двадцать, или около того, последующих дней в мире произошли
значительные изменения. Почва окончательно впитала в себя зиму,
проклюнулась новая яркая трава, а почки на деревьях приготовились выпустить
те миллионы тонн листвы, которые, наравне с притяжением небесных тел,
влияют на высоту океанских приливов. Домики поселка, просыхая, колебали над
собой перспективу. Риф снова сидела рядом со мной, теперь - на удобном
помосте, в меру мягком, в меру неровном, и, как казалось, с благодарностью
поглядывала на меня. Впрочем, ее взгляды можно было расценить и как
недоумение: зачем вновь куда-то ехать, если здесь так хорошо, если все ямки
и канавы в окрестностях так тщательно изучены, если гонять за зайцами,
теперь, когда нет снега, это так увлекательно, а полевки, которых
видимо-невидимо, так вкусны. На взгляды Риф я мог бы ответить, что,
конечно, тут хорошо; конечно, небо везде одно и похожее, а до непохожего
ехать - ее полжизни; конечно, приятно играть в свой дом, и приятно, когда
сбываются мечты, пусть даже невеликие, и приятно, когда ты вдруг наследник
всего, и можно брать, что хочешь и сколько хочешь, и приятно и, конечно,
хорошо, когда есть теплый ночлег и вкусная еда... Но, - мог бы ответить я
Риф,- но.
- Но мы едем в дальние страны, - сказал я в свое оправдание. - И
теперь я в общем представляю себе, как заставить эту железку везти нас,
если она вдруг заупрямится. Немаловажно, как по-твоему?
Основную часть груза составлял бензин и запасные части к грузовику. Я
также пополнил и разнообразил свой арсенал и взял много боеприпасов - ни за
чем, просто подвернулся случай. Кое-какое снаряжение, еда, - что нам было
надо?
Еще на переломе зимы я решил, что хватит с меня суровых северных
красот, а надо перебираться где теплее. Я хотел достигнуть ближайшего
побережья материка, а там - либо вправо, либо влево- Пиренеи или путь в
Африку. Я попытался представить себе, как это будет. Лет на пять, на семь
такой программы хватит, а дальше я не загадывал, дальше нужно было еще
выжить. На трансокеанское путешествие я вряд ли решусь, до гонца дней так и
буду прикован к своей половине треснувшей Пандеи. Но уж это-то меня не
приводило в отчаянье.
...великолепная автострада, прорезающая полконтинента, и километровые
пляжи, уставленные геометрическими громадами человеческих сотов;
величественные, маленькие, будто карманные, развалины над бухтой столь же
синей, когда камень только тесали грязные коричневые люди в медных
ошейниках; затопленный город со стенами и мостами ажурного камня, тронутого
плесенью; город городов и другой город - город-мечта, который, по легенде,
раз увидев, носишь в сердце всю жизнь; соблазны - о, какие соблазны той
части мира, куда преуспевшей в науке удовлетворения всех мыслимых и
немыслимых желаний, и земля выжженных плоскогорий и белых домиков, и арен,
из которых трудолюбивый дождь вымыл уже всякий след обильной некогда
крови...
Риф спала, уткнувшись мордой в хвост. Я въехал в небольшой городок и
решил выйти на разведку. Это потом я перестал их считать, насытившись их
одинаковой новизной и примелькавшимися отличиями друг от друга,
останавливался только для пополнения запасов. Но этот был первым. Веха на
моем, как мне тогда виделось, бесконечном пути.
7
Стена была желтой, с обвалившимся пластом штукатурки. Трещины иссекли
и асфальт, и в них, в весенней влаге, занялся изумрудный мох. Это был центр
городка - площадь с модерновым казенным зданием, стандартным кинотеатром,
киосками (один скособочился, в ночь тихого апокалипсиса задетый
автомобильчиком, что ржавеет сейчас, обнимая соседствующий столб),
стандартными названиями расходящихся улиц, набором магазинов и памятниками.
Последние - в виде стандартных же стел и бетоноабстракций.
Я немного пострелял в воздух, вызвав к жизни стаи ворон из-за крыш и
слабенькое эхо с провинциально-спитым голосом. Риф привыкла уже и только
дернула ушами. Ее заинтересовал какой-то след, и я пошел за нею, потому что
в общем ведь никуда специально не направлялся, а хотел размять тело после
двухсот километров за рулем. Мы шли по трамвайным путям. Рельсы, еще
блестящие, обметала паутина ржавчины, . изредка дугами свисали провода. В
скверах по сторонам встречались деревья с переломанными обильной зимой
сучьями. Одна ветла, росшая в вырезанном квадрате на краю тротуара, уложила
половину расщепленного ствола поперек мостовой, и эта половина, наравне с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг