Сен-Жермен был сыном банкира и испанской королевы, потому и был богат, с
одной стороны, а с другой - потому и напускал на себя таинственность.
- Ха! Это ж у вас по Кузьме Пруткову:
Раз архитектор с птичницей спознался,
И что же! В детище смешались две натуры:
Сын архитектора - он строить покушался,
Потомок птичницы - он строил только куры...
А может быть, ваш Сен-Жермен тоже умел делать золото, а?
И сразу становилось ясно, что академик нас провоцировал. То он пытался
уверить нас, что искусственное золото получали еще в Древнем Риме, то
вспоминал классическую формулу Марка Твена: "Знания, которыми не обладали
древние, были весьма обширны".
- Одну минуточку, - Юра был на страже, - а вот как вы объясните мне
поведение графа Калиостро в последний период его жизни, перед заточением в
замок святого Ангела? Он, который до этого выманивал деньги у кого только
мог, торговал - или почти торговал - собственной женой, шел не раз на
прямое мошенничество и даже воровство, - вдруг оборачивается щедрым
хлебосольным хозяином, если творит чудеса, то лишь для собственного
удовольствия, живет на широкую ногу, даже филантропствует. На какие, с
вашего разрешения, шиши, Михаил Илларионович?
- На какие, на какие! Обдурил какого-нибудь екатерининского вельможу
или просто украл у Потемкина пригоршню бриллиантов, а тот и не заметил. Не
выйти вам, Юрий Иванович, в настоящие историки, если будете так
легковерны. Постойте-ка! А проанализировать вы догадались? Может, там не
обычное золото, а какой-нибудь изотоп?
- Об этом я в первую очередь подумал, - досадливо сказал Трушин. - Увы.
Золото как золото, только многовато его. Хотя кто знает, может, Ньютон был
просто добросовестнее своих предшественников по монетной части.
- Ох, Илья, - я рассердился, - то он у тебя фальшивомонетчик, то
сверхчестный. Как будто от честности в монете может прибавиться золота!
- Ну, а вы, Илья Всеволодович, скажите, - Михаил Илларионович нажал
Трушину на плечо, подвел его к своему креслу и насильно в него усадил, -
скажите, как можно изготовить золото из ртути или, скажем, олова?
- Сегодня? Проще простого. Стоит поместить ртуть под поток нейтронов.
Простейшая ядерная реакция, и ртуть становится золотом. У этой
элементарной операции есть всего один недостаток - она слишком дорого
обходится. Лабораторное золото выходит дороже, чем из рудника. А для
времен Ньютона прибавляется еще один недостаток: источника частиц тогда не
было и не могло быть.
- А что было?
- Магнитное поле уже знали, хотя создавать сильные магнитные поля не
умели. С электростатическим полем тоже иногда сталкивались, хотя
опять-таки слабым очень. Ну, раскалять умели тысяч до двух, пожалуй,
градусов. Охлаждать совсем немного. Не знаю, была ли тогда центрифуга, но
если и была - слабоватая. Впрочем, механическим воздействием превратить
один элемент в другой невозможно... Что еще остается? Мы с Рюриком
неделями с этой темы не слезали, все прикидывали. Ну, есть космические
лучи. Но им - и то на большой высоте - под силу превращение только
отдельных атомов. Запрета нет, но во времена Ньютона этого и заметить было
бы невозможно. Впрочем... теоретически можно предположить, что попал
Ньютону в руки естественный источник нейтронов, некая необычно богатая
радиевая руда. Запрета нет. Но и тут граммы радия дали бы граммы золота. А
килограммы радия уморили бы столько народу, что вы, историки, не могли бы
этого не заметить.
- Проще надо действовать, проще. По-моему, Илья, вы бродите где-то
рядом с дверью, но каждый раз натыкаетесь на косяки. Попробуйте без
алгебры, с одной арифметикой, как папа-купец из чеховского рассказа.
Помните, там репетитор сынка никак не мог без иксов справиться с
задачей... Проще! Вот с помощью света Ньютон ничего бы не мог сделать?
Монохроматического... или поляризованного...
Мы ошеломленно уставились на академика, а тот, смущаясь под нашими
взглядами и все медленней и трудней подбирая слова, бормотал:
- Ньютон же ведь, знаете сами, так много занимался светом.
- Бессмысленно даже пробовать свет, - грустно ответил Трушин. - Он
теоретически бессилен вызвать такое действие.
- Бессмысленно? - я был настойчив. - А ты помнишь заветы Эразма Дарвина
- ставить время от времени самые нелепые опыты. Чаще всего - говорил этот
Эразм, дед Чарльза - из таких опытов ничего не получится, но иногда из них
могут родиться великие открытия. Великие!
- Знаю я эту цитату. И еще знаю, что сам Эразм такие опыты ставил, и
ничего хорошего из этого у него не вышло.
- А мы попробуем, - бесстрашно сказал я. - И вообще, Илья, ты не
находишь, что мы многовато последнее время философствуем, а делать ничего
не делаем?
- Будем и делать, - вскинул Илья голову. - Попробую. Но последний раз.
Вот что: давайте сейчас вчетвером наметим план - что именно мне надо
сделать в лаборатории. Я это сделаю, а потом снова соберемся. А пока я из
лаборатории не вылезу, а вы свои делишки подгоните. У меня есть, например,
сведения, что ты, дорогой Рюрик, запустил редакционные дела до крайности.
- Да и Юрий Иванович тоже, - подхватил академик, - должен не только
знаний набираться да гипотезы строить, но и персональную стипендию
получать. А для этого иногда нужно делать не только то, что хочется.
Да, на работе следовало подтянуться. Теперь, когда я знал, что Илья
взялся за дело, а я мог ему только помешать, рука моя потянулась к перу. Я
снова вслушивался в троллейбусный разговор, пробовал на вкус чьи-то
признания, рядовую болтовню, меткие словечки. Снова искал сравнения для
автомобиля, вывески, встречного старика.
Я не знал, найдет ли Илья решение. Скорее, знал, что не найдет. Слишком
просто выглядели все запланированные нами действия. Слишком просто, чтобы
они могли привести к цели. Но ведь сложное - в нашем смысле слова - было
Ньютону недоступно. Значит, он пользовался чем-то простым? Да. Простым, но
как-то не просто. Тут как со статьей. Можно написать интересно о чем
угодно - важно найти только свежий, неожиданный поворот, точку зрения, с
которой читатель сам не увидел бы того, что видишь ты. Журналист здесь
выступает как представитель искусства. А в науке тоже так: открыть -
значит взять известные факты и расставить их по-новому. Велика ли разница?
Проходила понемногу апатия, сковывавшая меня столько времени. Я, как
Атлант, скинул с себя небо на плечи Геркулеса, и за золото Ньютона отвечал
- хотя бы временно - другой.
А вот не захочет ли Илья присвоить себе все заслуги?
Впрочем, мысли о дележке славы сегодня тревожили меня меньше, чем
полгода назад. Наверное, потому, что я уже не верил в удачу...
Зато верил в удачу журналистскую. Я соскучился по таинству превращения
грязных блокнотных листиков в цветные и радостные журнальные страницы.
Я поднялся на наш девятый этаж пешком, сел за привычно заваленный
бумагами стол.
- Главный редактор тобой интересовался, - сообщил мне Гришка.
Александр Васильевич бегал по комнате. Размахивать руками он начал,
по-моему, еще до моего прихода. Но кричать - только после него.
- Съездил в командировку, и словно нет его уже полгода! - голос при
этих словах был у Александра Васильевича такой, словно он не ругал меня, а
жаловался мне на меня же. Я нанес ему смертельное оскорбление - и редактор
хотел, чтобы я извинился и обещал подогнать дела.
- Ньютон! Золото! Граф Калиостро! Колдуны! Красавицы! Ведьмы! А я
полгода репортажа приличного допроситься не могу. Не делаете ни черта,
пользуетесь хорошим моим отношением! И хроники нет! А где техника,
техника? Да не ленитесь вы, а просто работать разучились. То им не по
нраву, другое... Вот я в ваши годы...
- Наслышан, - сказал я, не изменяя выражения лица. - За день-два
фельетон; на пари - первых трех встречных проинтервьюировал, и интервью
напечатали; министров за хвост ловили...
- ...Да! Ловил, интервьюировал, писал! А вам месяц к статье готовиться
морально, месяц материалы собирать, месяц проверять, полгода писать, еще
год - редактировать. Работнички!
Я присел на край стола, любуясь своим Главным. Волосы стояли венчиком
вокруг его огромной головы. Насажена она была на широченные плечи, но под
ними было тело, отнюдь не уродливое, но и не могучее. Ничего общего не
было между этим телом (за исключением плеч) и головой. То ли дело
роденовский Бальзак! Ведь безумная, кажется, идея - изобразить великого
писателя нагим, точно древнегреческого атлета - обнажить эти обросшие
жиром мышцы, выставить напоказ слишком дряблую кожу, слишком широкие для
мужчины бедра, слишком толстые руки. И над всеми этими преувеличениями (по
отношению к классической фигуре) - голова - продолжение и развитие тела,
Бюст здесь был бы только цветком, стебель которого оборвали у самого
верха, лицо в виде маски показалось бы лишь опавшим лепестком...
- О чем ты думаешь, когда с тобой говорят о деле? Что ты можешь сделать
в свое оправдание? Не сказать - говорить вы все мастера, - а сделать. Ну?
- Это что, рыцарский вызов? Пожалуйста! Подойдемте к окну, Александр
Васильевич. Видите вон ту вывеску? Сберкасса. Что там дальше? Вы,
наверное, лучше меня видите, Александр Васильевич?
- Починка обуви.
- Отлично.
- Потом продовольственный магазин, винзавод... Черт возьми, Рюрик,
неужели вы настолько ненаблюдательны? Это лишний раз доказывает, как вы
плохо работаете. Никуда не годится, никуда! Я же не вижу уже, я на память
вам говорю, где что, а вы... Мы же здесь больше года помещаемся.
Наблюдательность журналиста! Журналист обязан быть наблюдательным!
- Погодите-ка со своими призывами, Александр Васильевич. Я предлагаю
пари.
- Какое?
- Я зайду под каждую из десяти вывесок подряд и принесу десять
материалов, достойных вашей подписи.
- И это всего за каких-нибудь десять лет? Или двадцать?
- Нет. За неделю.
- Однако! Ящик коньяку?!
- Отлично.
- А ты учитываешь, для какого издания ты все это собираешься делать?
Это ведь не газета. Что ты можешь написать в научно-популярный журнал
насчет сапожной мастерской?
- Увидите, Александр Васильевич! - я соскочил со стола. - Иду на "вы"!
Я лупил по покорным клавишам всеми десятью пальцами, перенося на
большие листы бумаги если не сами слова, то их смысл с разложенных по
столу блокнотных листков. Можно было бы написать статью о новом стиле
работы в сапожной мастерской, но это уже проделал недавно один из моих
друзей. Надо искать другой ход. Что же! Как я выяснил в первый же свой
визит, один из рабочих мастерской по починке обуви оказался отличным
перцепиентом, точнее говоря, принимал участие в опытах по телепатии в
качестве отгадчика мыслей. Ну, я рассказал о нем, о самих опытах, а
потом...
"Говорят, что для всех этих опытов нельзя найти объяснения, что фактов
не существует, раз под них нельзя подвести теорию. Но природа любит вольно
обращаться с научными теориями. Ведь даже самая обычная молния в каком-то
смысле теоретически невозможна. По строгим расчетам, для ее образования в
грозовой туче нужно напряжение в семь-десять тысяч вольт, а на самом деле
это напряжение бывает раза в три-четыре меньше. Итак, молний не должно
быть! Как и телепатии".
Через три часа статья была закончена. Теперь в институт! И снова домой,
за письменный стол.
"Феи пьют только росу - лишь ее блестящие капельки для них достаточно
чисты. Но почему роса чиста? Ведь почти всюду в нашем довольно-таки
пыльном мире носятся крошечные частички, готовые замутить кристально
чистую поверхность капелек. Однако грустить об их печальной судьбе
рано..."
Я заглянул в один толстый том и втиснул в начало очередной статьи
сообщение, что шампанским лечат тиф и холеру. Я заглянул в другой том...
Томов было много. Статей тоже. И я не халтурил - насколько это было
возможно. Я использовал свои память и воображение на все двести процентов.
Но о чем бы я ни писал, как бы ни был я занят эти неистовые семь дней,
я помнил: Илья действует, пока Рюрик выигрывает пари. Ящик коньяку? Нет,
на кону стояло кое-что поценнее. Я загадал, что в случае выигрыша пари
рукопись Альтотаса должна оказаться подлинной и правдивой. С детства любил
заключать сам с собою такие пари, как будто "объективная реальность" хоть
сколько-нибудь зависит от наших действий, да еще предпринятых задним
числом.
И то ли потому, что такие пари с собой я заключал лишь тогда, когда был
подсознательно уверен в результате, то ли из-за ряда совпадений, но до сих
пор мне везло. До сих пор.
А теперь... Илья позвонил мне ночью - впрочем, я не спал, "добивая
последний гвоздь" в ящик с коньяком. И сказал:
- С тюльпанами ничего не происходит.
- Какими тюльпанами?
- Да твой Эразм Дарвин в порядке выполнения собственных рекомендаций
играл на скрипке перед тюльпанами.
- Ну?
- С тюльпанами ничего не происходило. Точь-в-точь как у меня с ртутью и
оловом.
- Ты все способы перепробовал?
- Весь список. И еще добавил несколько сочетаний разных воздействий.
Так что я выполнил все принятые на себя обязательства. И хватит, братец.
- Я сейчас приеду к тебе.
- Не надо. Я хочу спать.
- Ты очень жалеешь, что занялся этим делом? - спросил я.
Моя вера в успех в эти секунды ушла куда-то, как вода в песок. На ее
месте осталось даже не чувство разочарования, даже не обида, а стыд. Мне
было стыдно перед Юрой и перед Михаилом Илларионовичем. Было стыдно перед
Главным, которому я так долго морочил голову, и перед товарищами по
редакции, которые выслушали столько моих рассказов. Но всего сильнее -
перед Ильей Трушиным.
- Ты очень жалеешь о потерянном времени?
Илья молчал.
- Ты не хочешь отвечать?
- Ладно. Отвечу. Не жалею.
- Спасибо. Завтра я к тебе приеду.
Я повесил трубку.
6. ПРЕВРАЩЕНИЕ
- Куда торопишься? - Гришка был громогласен, как всегда, но сегодня его
голос ударил меня особенно больно. - Сейчас же у нас заседание
редколлегии, присутствие всех сотрудников обязательно. Забыл, что ли?
- Забыл. Спасибо, что напомнил.
- Ну, так идем же в холл.
Их было двенадцать, членов редколлегии. Высокие и низенькие, толстые и
худые. Доктора наук и литераторы. Один министр. Один академик. Два
член-кора. И интересно, кто из них важнее? Это - какой критерий взять за
основу. Если зарплату - она, как говорится, каждому по труду, - одно. Если
взять известность - другое. К кому больше прислушаются здесь, в журнале,
третье, а в Совете Министров - четвертое. И еще один критерий. Кого из них
будут помнить через сто лет?
А меня? Меня до какого века запомнят? Ха, века! Скажи, года. Если я
сегодня умру? Ну, лет пять продержатся статьи в рекомендательных списках.
А там - кто их вспомнит? А вот как насчет вечности? Придется без нее
обойтись. Ньютоновского золота мне не найти. Секунду! Что это там говорит
академик?
Он покачивается, переносит тяжесть тела то на одну, то на другую ногу,
легонько почесывает бровь - один из самых знаменитых физиков XX века,
человек с уникальным в нашей стране хобби - коллекционер итальянских
картин эпохи Возрождения. Он говорит сейчас о том, что журнал "должен быть
чутким", надо уловить первые толчки очередного великого наукотрясения и
перекинуть мостики статей через очередные трещины в познаниях широких
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг