- И это вы считаете музыкой? - удивился Гозенпуд.
- "Полонез" Огинского вне музыки! - важно поддакнул присутствовавший при
разговоре доцент Новосибирской консерватории.
- Не согласен! - возразил я. - "Полонез" воздействует на эмоции
слушателей, на их настроение. Понимаю, он сентиментален, может бить, даже
слащав. Но доходит до сердца. Не в этом ли смысл искусства?
Гозенпуд помолчал.
- Войдите в комнату, окрашенную темной краской, - сказал он затем. -
Уверен, что вскоре у вас испортится настроение. А в светлом помещении,
наоборот, станет приподнятым. Значит ли это, что маляр создал произведение
искусства? Я сужу о "Полонезе" как профессионал, вы- как дилетант.
Вероятно он был прав, художник с интеллектом ученого, создатель
архисложных шедевров, которые снискали почтение знатоков и не нашли
дороги к сердцам тех, кому близок и доступен Огинский. Можно ли назвать
это неудачей? Подождем с ответом лет сто ...
В те далекие пятидесятые годы я, что называется, сидел на двух стульях:
заведовал лабораторией научно-исследовательского института и был старшим
научным редактором научно-популярной библиотеки Государственного
издательства технико-теоретической литературы.
Во второй своей ипостаси и познакомился с Ари Абрамовичем
Штернфельдом. В энциклопедии о нем сказано: "... Один из пионеров
космонавтики, доктор технических наук honoris causa АН СССР...
Международные премии Эно-Пельтри-Гирша по астронавтике (1933) и Галабера
по космонавтике (1962)".
Говорят, - жизнь полосатая. Судя по всему, Ари Абрамович, французский
еврей-коммунист, эмигрировавший перед войной в Советский Союз и надолго
отлученный от космоса, переживал темную полосу. Рукопись его книги
"Межпланетные полеты" второй год лежала в издательстве без движения.
Наконец, ее дали мне.
Научно-популярный жанр не так прост, как кое-кому кажется. Уже будучи
автором трех научно-технических книг, я, по договору с тем же
Гостехтеориздатом, написал брошюру "Пьезоэлектричество". Рецензировала ее
Клавдия Васильевна Шалимова, впоследствии доктор физико-математических
наук, женщина необычайно эрудированная и едкая, словно концентрированная
серная кислота. Ее отзыв был уничтожающим. Заведующий редакцией
научно-популярной литературы добрейший Владимир Андреевич Мезенцев,
обращаясь к тому, что от меня осталось, участливо сказал:
- Воля ваша, но, по-моему, переделывать не стоит, зря потратите время.
На переработанную рукопись та же Клавдия Васильевна дала диаметрально
противоположную по смыслу рецензию. Брошюру издали, а меня пригласили на
работу в издательство, очевидно полагая, что человек, способный
отредактировать свою соб-ственную безнадежную книжку, сумеет сделать
то же самое с чужими.
Как специалист по "безнадежным" рукописям, я и подключился к "Межпланетным
полетам*.
И вот работа завершена. Впервые встречаюсь с автором.
Внешне он напоминал древнего (не по возрасту, а по эпохе) ассирийца с
гривой седеющих черных волос, пышной бородой, высоким лбом, выпуклыми
глазами-маслинами. Добавьте к этому наушник слухового аппарата, быструю
нечленораздельную речь, активную мимику, и вы получите мое первое
впечатление об Ари Абрамовиче.
Штернфельда сопровождала жена - тихая, не заметная на его фоне женщина. В
ее отношении к мужу было что-то материнское. Она по-сушеству служила
переводчицей: несмотря на слуховой аппарат Штернфельд не понимал меня, а
я, в свою очередь, не мог приспособиться к его речи (Ари Абрамович говорил
с сильным акцентом, усугублявшимся привычкой перебивать самого себя). И
здесь я допустил непростительную для профессионального редактора
оплошность. Правка была настолько обильна, что не оставалось буквально
живого места. Если бы я предварительно отдал рукопись на машинку и показал
Штернфельду чистенький машинописный экземпляр, все бы обошлось как нельзя
лучше. Но перед Ари Абрамовичем было его детище, подвергнувшееся
чудовищной вивисекции, - так ему, по крайней мере, показалось. И
Штернфельд, издерганный преследовавшими его в то время неудачами,
буквально взорвался... До сих пор эта сцена у меня перед глазами...
Затолкав смятые листы рукописи в портфель, он выбежал, крикнув что-то
вроде: "ноги моей здесь не будет!"
Назавтра я услышал в телефонной трубке голос его жены.
- Приносим извинения, - сказала она. - Ари Абрамович
прочитал рукопись и остался очень доволен ...
Мы еще не раз встречались, - автор книги оказался милым приветливым
человеком. А когда "Межпланетные полеты" увидели свет, я пожучил экземпляр
с трогательной дарственной надписью, начинавшейся словами: "Долгожданному
редактору этой книги..."
Вот пишу и думаю: "а как я прореагирую, когда редактор "Прикосновения"
перекроит выстраданное мною?" Скажу честно: не знаю... (Примечание: так
оно и получилось!).
И еще одна статья в энциклопедии - о Владимире Ивановиче Сифорове,
члене-корреспонденте АН СССР. С ним мне посчастливилось сотрудничать
несколько лет- дважды мы были соавторами, дважды Владимир Иванович
редактировал мои книги. Вот уж к кому подходит определение "светлая
личность". Бывший беспризорник, воспитанник детского дома, стал крупным
ученым в области радиотехники и электроники, почетным членом Венгерской
академии наук. В тридцать четыре года - профессор, автор фундаментальных
научных трудов, В. И. Сифоров занимал высокие посты - заместителя
министра радиотехнической промышленности СССР, директора
научно-исследовательского института. И притом был обаятельным человеком.
Остроумным, мастером дружеских розыгрышей. Любилт музыку и сам играл на
фортепьяно. Не знаю, что сказал бы о его игре профессор Гозенпуд, но во
мне она вызывала восхищение И зависть: бывший детдомовец, волей и талантом
достигший вершин в науке, человек занятый важнейшими делами, сумел
приобщиться к музыкальной культуре, к любительскому искусству, нашел для
этого время.
А память уводит меня в молодые годы... По окончании Московского
авиационного института я был направлен на работу в НИИ. Нашим отделом
руководил Борис Михайлович Коноплев, крупный, властный человек, лауреат
Государственной премии (он получил ее за создание автоматической
радиометеорологической станции). Мне он казался пожилым, а ему не было еще
и сорока... Через несколько месяцев меня перевели в другой отдел, наши
пути разошлись, но стиль работы Коноплева, его талант умного, волевого
руководителя стали примером, которому я (увы, не всегда успешно) стараюсь
следовать.
Борис Коноплев прожил недолгую жизнь, но за сорок с небольшим лет он успел
сделать гигантски много... Я снова встретился с ним на страницах маленькой
энциклопедии "Космонавтика". И узнал, что один из кратеров на обратной
стороне Луны назван его именем...
В какой-то из лекций я упомянул стихотворение Владимира Маяковского
"Товарищу Нетте пароходу и человеку", поменяв местами два последних слова.
Меня тотчас поправили. И все же стою на своем: сначала человек, потом
память о нем, воплощенная в названиях городов, улиц, теплоходов, лунных
кратеров. Убежден, что Владимир Владимирович со мной согласился бы.
Конечно, на всех не хватит ни городов, ни теплоходов, ни улиц. Да и не в
этом, очевидно, главное, не в этом смысл жизни. Но думаю, легче жить,
сознавая, что ты полезен людям, что ты достоин, пусть самого маленького,
пока еще безымянного, лунного кратера!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Старый Комод моего детства
С высокой кручи гордого утеса, где голый камень окружал меня, я вниз
сошел и там раскрыл себя, помимо воли став каменотесом.
Микеланджело Буонарроти (1475-1564)
Чем больше углубляюсь я в книгу, тем труднее мне определить ее жанр. Это
мои мысли, взгляды, рассуждения. Но мои лишь частично. Парадокс: я пишу
книгу, а она, если можно так выразиться, переписывает меня. Потому что
заставляет упорядочивать мысли и взгляды, проверяет их на "психологическую
совместимость" и устойчивость. Ведь как часто мы по одному и тому же поводу
сегодня рассуждаем так, а завтра этак!
Не упрекаю себя и других в беспринципности, в двуличии. Взгляды не есть
нечто раз и навсегда сформировавшееся, застывшее. Они эволюционизируют, а
иногда с ними происходят и революционные превращения.
В 1958 году "Советская Россия" издала мою книгу "Радиоэлектроника или
рассказ об удивительных открытиях: о том, как человек приручил волну, о
новом Аладине и его лампе, о том, как подслушали разговор звезд, о ста
профессиях "мыслящей" машины и о многом другом". С тех пор кое-что в моих
взглядах изменилось. Во-первых, мне перестали нравиться столь длинные
названия. А во-вторых... Прежде я писал: "утверждают, что электронная
машина со временем обретет способность самостоятельного мышления, что
может быть создан "электронный мозг", не уступающий человеческому и даже
превосходящий его". По моему тогдашнему мнению с этим нельзя было
согласиться. В обоснование я приводил слова профессора Э. Кольмана: "...
Машина не может ненавидеть и любить... она не имеет чувств, воли, не имеет
характера... ее "память" не похожа на человеческую память, потому что наша
память окрашена всякими переживаниями, между тем как у машины имеется лишь
формальная, количественная модель памяти..."
Тогда все это казалось мне убедительным, сейчас - нет. Мои взгляды на
проблему искусственного интеллекта, мыслящей машины диаметрально
изменились. И пусть бросит в меня камень тот, с кем такого никогда не
случалось.
Стал я с тех пор мудрее? Нет, но умудреннее (так, по крайней мере, мне
кажется) - да.
Иногда мы, не вдумываясь, произносим чужие слова, воспроизводим чужие
мысли, принимая их за свои. А потом вдруг обнаруживаем, что они не только
не свои и даже не просто чужие, а чуждые.
Значит ли это, что я ратую за непостоянство взглядов, за идейные и прочие
шатания, от которых рукой подать до измены идеалам и т.п.? Вовсе нет. Я
просто вижу, что так бывает и (к сожалению или нет?) нередко. Сошлюсь на
эпизод из "Лирического предисловия" к книге Анатолия Горелова "Гроза над
соловьиным садом" (издательство "Советский писатель", Ленинградское
отделение, 1975 г.) :
"Это было свыше сорока лет назад... Молодой коммунист, редактор
рапповского журнала, я... упорно продолжал любить стихи Александра
Блока... В те годы в некоторых справочных изданиях предуведомлялось, что
блоковский культ "вечной женственности" всего-навсего отззук
"феодально-рыцарского романтизма", что стихи "Снежной маски" возникли в
результате бегства поэта в "личную жизнь", что даже в "Скифах" поэт
ориентируется "на отсталые крестьянские массы, переплескивающиеся в
азиатские орды". Не будем жестоки, не станем называть фамилии авторов
подобных вердиктов, ибо все мы- в боях и ошибках - пробивались к более
высокому уровню понимания эстетических проблем времени".
Действительно, не будем жестоки, в том числе и к Анатолию Горелову,
который любил стихи Александра Блока хотя и "упорно", но "с некоторым
смущением", причем и "любовь" и "смущение" оставались "в глубине души", а
вслух (упаси бог высказать "слабость"!) не упоминались, поскольку сам
Горелов, видите ли, "ничего поделать не мог". Спасибо ему хотя бы за то,
что через сорок с лишком лет он все-таки преодолел юношеское смущение и
написал о Блоке превосходную книгу.
Примечание: не забывайте, что эти записки написаны в восьмидесятые годы
двадцатого века. Сегодня, в начале двадцать первого, я мог бы привести
куда более "жестокие" примеры эволюции (скорее, революции) взглядов, когда
вчерашний партийный функционер клеймит коммунизм, которому в восьмидесятых
поклонялся, как божеству, когда преподаватель "научного атеизма" читает
лекции о канонах религии, когда старший лейтенант становится
священником... в своей же дивизии...
Ловлю себя на том, что книга уходит из-под контроля. Только в этой главе!
- утешаюсь самовнушением. Потом снова верну ее в русло, а сейчас пусть
резвится, роется в моей памяти, словно в старом комоде ...
И вот, слово за слово, - появился в моем рассказе Старый
Комод. Не случайно пишу его с большой буквы - это не столько вещь, сколько
символ.
Перед войной мы жили в подмосковном поселке Лосинке, Лосиноостровке. В
1939 году его переименовали в честь полярного летчика Михаила Сергеевича
Бабушкина (I893-I938), участника челюскинской эпопеи и высокоширотной
экспедиции ледокола "Садко", Героя Советского Союза, родившегося поблизости
от поселка в погибшего при авиационной катастрофе. В I960 году Лосинка, как
ее по-прежнему предпочитали называть старожилы, вошла в черту Москвы.
Мы жили в так называемом стандартном, то есть двухэтажном дощатом,
оштукатуренном снаружи и изнутри доме, похожем на барак. Отопление печное,
туалеты в тамбурах, вода из колонки.
К нашей крошечной квартирке в торце дома примыкала веранда, имевшая два
входа - со двора и из комнаты. С годами она обветшала, наружную дверь
забили. Веранда не отапливалась, поэтому пользовались ею только летом.
Тогда ее облупившийся фасад заплетал вьюнок с бледнорозовыми
сла-боароматными цветками, и дом, при очень развитом воображении, можно
было принять за старинный рыцарский замок.
На веранде стоял Старый Комод. Ящики его рассохлись, им уже давно не
пользовались по назначению, но не выбрасывали. В ящиках скрывался хаос,
самый настоящий мифичесий хаос, полная противоположность порядку -
"космосу": железки различного происхождения и предназначения, радиолампы (я
страстно увлекся радиолюбительством), шурупы, пружинки и многое другое из
того, что называют бесполезным хламом. Во всем этом я копался с
наслаждением, словно старьевщик, и всякий раз находил что-то неожиданное...
Во дворе стоял деревянный, посеревший от времени и дождей
стол. По вечерам на нем забивали "козла". Днем же он пустовал; поблизости
сушилось белье, бродили сытые коты. Придя из школы, я - это бывало не
часто, но запомнилось отчетливо, - ложился навзничь на стол и смотрел в
небо. Небо было голубое, его еще не прочерчивали инверсионные следы
реактивных самолетов, по нему плыли невозмутимые облака. Оно казалось
ошеломительно свежим, словно нечаянное открытие, и принадлежало мне
одному...
Да, это было мое небо. Я лежал, смотрел и мечтал, ни о чем определенном.
Веял ветерок, и это меня безотчетно волновало, набегали, сменяя друг друга,
звуки и запахи, - я невольно запоминал их.
И Старый Комод, и стол - стартовая площадка в небо - стали частицами моей
жизни, клетками моего мозга. Они - последнее, что сохранилось от детства.
А такого неба я больше не видел. Видел всякое: в дымном чаду, разрывах
зенитных снарядов. Видел схватки одиноких "И-16", легендарных "ишаков"
("рус-фанера" - называли их немцы), со стаями железных "мессершмидтов",
видел, как "юнкерсы" роняли безобидные на вид слезинки-бомбы. Но такого
неба, как в то предвоенное лето, больше не видел. Сколько раз потом
приходилось мне подниматься в небо, сходиться с ним один на один, однако
это было уже совсем, совсем другое небо. А того я так и не увижу...
Но хватит. Лучше расскажу о моей матери - в первые же дни войны она
надела гимнастерку со "шпалами" в петлицах. Хочу рассказать о ней не только
потому, что считаю ее необыкновенной женщиной (от нее я унаследовал лучшие
свои качества), и не потому, что другой возможности воздать ей должное у
меня, видимо, не будет, а, главным образом, из-за тех черт ее личности,
которыми восхищаюсь. Это вовсе не уникальные качества, напротив, их можно
считать типичными для тех, кого именует "людьми долга".
Моя мать Вера Павловна (ее девичья фамилия Соловьева), родилась в
Дербенте, в семье учителя пения. Перед революцией, совсем еще юной,
приехала в Москву, где у нее не было близких, и поступила на медицинский
факультет университета. НИ разу в жизни не воспользовалась протекциями,
знакомствами, связями. Рассчитывала только на свою голову, свои руки и
стала доктором медицинских наук, профессором Ленинградского педиатрического
института. Занимала высокий пост в Народном комиссариате здравоохранения, а
жила в двухкомнатной пригородной квартире без намека на удобства. Была
женщиной и не воспользовалась броней.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг