его, взволнованный и сбивчивый, напоминал исповедь, слова рвались, словно
непрочные нити, иногда мой друг переходил на родной язык, и тогда я спешил
нажать сенсор.
Его история может показаться вам банальной, - Николай Иванович бросил
на меня быстрый взгляд, и я снова подумал, что он с самого начала читает
мои мысли. - Ну, да каждый понимает по-своему. В меру собственной
испорченности, как говорили когда-то...
- Так что же рассказал Асалбек? - спросил я сконфуженно.
- Оказывается, в Ленинграде у него была девушка. А если называть вещи
своими именами, то они жили три года как муж и жена. И все это время
Асалбек умолял мать благословить их брак. Но она не соглашалась.
- А зачем было просить согласия, они же взрослые! - возмутилась Оля.
- У каждого народа свои обычаи. В давние времена и у нас судьбы детей
нередко решали родители. Ну вот... Для Асалбека настал день возвращения на
Апфу. Я представляю этот хмурый ленинградский день, толчею космодрома,
голос диктора: "Заканчивается посадка..." - и двух людей - апфийца и
жительницу Земли, прижавшихся друг к другу в прощальном объятии.
Словом, Асалбек улетел домой, и там его вскоре женили. Я видел жену
Асалбека - молоденькую, кроткую женщину с грустными глазами. Тогда у них
уже было трое ребятишек.
"Никиляииванивич, - произнес Асалбек под конец исповеди, - в первую
же ночь я сказал жене, что не люблю ее и никогда не буду любить, потому
что люблю и буду любить всегда другую женщину, которая осталась на Земле".
Николай Иванович надолго задумался, потом встал:
- Вот и все. А сейчас - спать!
Заснуть не удавалось, наверное, не мне одному. Из ума не выходила
извечная история: жестокая женщина из-за нелепых предрассудков искалечила
жизнь сына. Но почему эту, предельно ясную, ситуацию Николай Иванович
назвал "парадоксальной"? В чем он углядел парадоксальность, ведь не
случайно же...
И вдруг меня словно током ударило, я даже негромко вскрикнул. Какой
же я глупец! Мать Асалбека предстала в совсем ином образе: мудрая женщина,
у которой сердце обливается кровью от жалости к сыну, но она не может
поступить иначе, не имеет права...
Только теперь я понял, зачем меня командировали на Дзету, а ведь до
этого недоумевал, с какой целью нужно исследовать генные спектры упсеков.
Скажу без ложной скромности: как специалист по генным спектрам я один из
первых. Но прежде ими занимались лишь для улучшения наследственности
человека. Выходит, теперь...
И в ушах снова прозвучал голос Николая Ивановича:
"Любое существо, наделенное высшим разумом, для меня - человек!"
"КТО Я?"
Главным инженером научно-исследовательского института, где в
пятидесятых годах работал Плотников, был Фрол Степанович Липкин -
массивный мужчина лет сорока пяти, авторитетный, шумный, прекраснейший
специалист, властный и жесткий, но незлой человек.
Фрол Степанович незадолго до этого получил Сталинскую премию за
создание радиорелейной линии. Аппаратура пошла в серию.
Однажды Липкин решил, что его непосредственные подчиненные -
начальники отделов и лабораторий - слишком уж закисли в своих четырех
стенах, и повез их на полигон: пусть понаблюдают радиорелейку в действии,
приобщатся к практике и проникнутся еще большей ответственностью за
порученные им участки работы.
Автобус выехал за город, свернул на грунтовую дорогу, остановился
перед шлагбаумом, тронулся дальше.
- Приехали, - сказал Липкин.
Плотников увидел поле, напомнившее ему аэродром парашютно-планерного
клуба, - аж защемило в груди. Там и сям по полю, как шахматные фигурки,
были без видимого порядка расставлены автофургоны. Казалось, партия в
разгаре, игроки думают над очередными ходами. На крышах фургонов виднелись
рогатые антенны.
Подошли всей гурьбой к одному из фургонов. Ефрейтор - оператор
станции - вытянулся в струнку: главный, хотя и был человек сугубо
штатский, произвел на него впечатление генерала, если не маршала. Впрочем,
такое впечатление он производил на всех.
Следом за ефрейтором Липкин и Плотников, которого выбрал главный
инженер, втиснулись в кузов. Для ефрейтора места не осталось, он
спроецировался на стенку, превратившись в смутно угадываемую тень.
- Сейчас я вступлю в связь, - многозначительно провозгласил главный и
начал крутить ручки.
Но почему-то никто не спешил вступить с ним в связь, несмотря на
многократно повторяемые страстные призывы. В ответ слышалось только
гудение умформера.
- Черт знает что! - наконец не выдержал Фрол Степанович. - Это надо
же суметь довести аппаратуру, такую удобную, такую надежную, такую...
Договорить ему не удалось. Тень ефрейтора, внезапно
материализовавшись, вежливо, но твердо отодвинула в сторону тучного Фрола
Степановича. Пальцами пианиста пробежавшись по рычажкам и ручкам, ефрейтор
исправил сбитую настройку, и... буквально через несколько секунд в
наушниках послышалось:
- "Резеда", я "Фиалка"! Какого... не отвечаешь, мать твою! Прием!
Впервые Плотников видел главного таким сконфуженным. Ведь именно за
эту станцию он получил золотую медаль лауреата. Но надо отдать ему
должное, оказавшись в смешном положении на глазах у подчиненного, он
сохранил чувство юмора:
- Это еще что! Вот во время войны сдавали мы государственной комиссии
радиоуправляемый танк с огнеметом. Пробило какой-то там конденсатор, и
танк двинулся прямо на нас. Комиссия - генералы, представители главка -
врассыпную. Бегу по полю, слышу: танк за мной. Поворачиваю налево, и он
туда же. Я направо - то же самое. Ну, прямо с ума сошел! А огнемет
заряжен. Да, натерпелся я тогда страху...
Перед Плотниковым был все тот же уверенный в себе, волевой и властный
Фрол Степанович Липкин, главный инженер НИИ, лауреат Сталинской премии.
Тридцать лет спустя Алексей Федорович вспомнил этот эпизод и зримо
представил тучную фигуру главного, убегающую от сумасшедшего танка.
"А если с ума сойдет баллистическая ракета?" - похолодев, спросил
себя Плотников.
* * *
Он углубился в зеркало долгим испытующим взглядом. Продолговатое
асимметричное лицо - безусловно, его лицо; широко посаженные глаза - его
глаза... И все же из толщи стекла смотрел неизвестный. Человек без имени,
биографии, прошлого.
Таковы все в пансионе. Встречаясь, они говорят о чем угодно, только
не о себе. Остров забвения? Почему же не забыты математические теоремы,
формулы химических соединений, партитуры опер? И стихи...
"Кто я? - допытывался Безымянный. - Мыслящая машина, в которую
вложили все, что можно запомнить, кроме главного, касающегося ее самой?
Или все же человек - странный, безликий, не знающий родства?"
Еще вчера он был как бы элементарной ячейкой, воспроизводящей в
миниатюре структуру единого целого, именуемого человечеством. Но
сегодня...
Надевая единственный на его памяти, совсем еще новый костюм, он нашел
за подкладкой клочок бумаги - записку:
"Родной мой! Я люблю тебя. Мне очень хорошо с тобой. Твоя колдунья".
Щемящей нежностью и теплотой поражали эти слова. Безымянный ни на миг
не усомнился, что записка адресована ему. Значит, в исчезнувшем из памяти
прошлом его любила женщина. Он представлял, что такое любовь, но теперь
это понятие перестало быть абстракцией, приобрело смысл, несовместимый с
нынешним существованием.
Безымянный начал мысленно перебирать известных ему людей. Множество
их жило в памяти, но не оказалось ни одного, о ком он мог бы сказать: мы с
ним дружили, или были знакомы, или хотя бы мимолетно встречались. И
конечно же, среди них он не нашел колдуньи.
Зато явственно возникли запруженные толпами улицы - кинокадры улиц, -
лавины машин, громады домов, пестрота реклам, и его впервые повлекло в
скрывающийся за оградой пансиона мир. Никто не поинтересовался, куда и
зачем он идет...
Два малиновых близнеца-солнца привычно пылали в зените, пепельные
облака дымились на изжелта-сером небе. Но что за странные, напоминающие
колючую проволоку растения? Почему так мертво кругом?
Безымянный быстро утомился и с трудом передвигал шестипалые ступни.
Сиреневые волосы от пота стали лиловыми, широко посаженные оранжевые глаза
слезились. На поцарапанной коже выступили изумрудные капли крови.
Наконец он достиг города. Город был пустынен. Пандусы и тротуары
проросли теми же колючками. Коричневой слизью покрылись остовы зданий.
Насквозь проржавели и по дверцы погрузились в асфальт кузова машин.
И снова заработала память. Вот похожий на пастора человек с
безгрешным лицом говорит о гуманном оружии, которое ничего не разрушает, а
только отнимает жизнь... Потом едва прошелестел женский голос: "Родной
мой, я любила тебя, мне было очень хорошо с тобой..."
- Наша миссия закончена, - подвел черту Ванин.
- Думаешь, они справятся? - спросил Сервус. - Узнав, что их
цивилизация погибла...
- Она воскрешена!
- Ты оптимист. Из нескольких миллиардов мы буквально по атому
воссоздали десяток мужчин и женщин...
- И возвратили им жизнь, память, знания!
- Увы, можно восстановить и привести в действие механизм памяти,
однако то индивидуальное, что было в нем до разрушения, утрачено навсегда.
Среднестатистический человек - не личность!
Ванин задраил люк.
- Все, что мы могли... Остальное зависит только от них. Как видишь,
один уже преодолел шок. Уверен, они справятся!
- Жаль, что так случилось. Нам же удалось этого избежать.
- Нам удалось... - задумчиво проговорил Ванин, садясь в стартовое
кресло. - Боже мой, как я соскучился по Земле!
ДВОЙНИК
Когда Плотников завершил свою вторую кандидатскую диссертацию,
оказалось, что не так-то просто пристроить ее к защите. В то время вышло
постановление о повышении требований к диссертациям; некоторые ученые
советы были закрыты за либерализм и беспринципность. Другие, опасаясь
такой же участи, резко сократили число защит, особенно если работу
представляли со стороны. А своего совета в НИИ, где работал Алексей
Федорович, не существовало.
Куда ни тыкался Плотников с диссертацией, повсюду получал отказ. В
качестве причины обычно называли несоответствие работы профилю совета.
Однажды Плотников прочитал в "Вечерней Москве" объявление о конкурсе
на замещение вакантной должности заведующего кафедрой в одном из сибирских
вузов. Избранным по конкурсу предоставлялись квартиры. Алексей Федорович
по-прежнему жил все в том же, что и до войны, "стандартном" доме, который
еще более обветшал и отнюдь не обзавелся удобствами.
"Чем черт не шутит, возьму и подам на конкурс, - подумал он. -
Степени у меня нет, но уже немало печатных работ, несколько книг и брошюр.
Жаль, конечно, расставаться и с лабораторией, и с издательством, но
сколько можно жить за городом, тратить на езду по три часа в день, таскать
ведрами воду из колонки, зимой топить печку. А если передумаю, то никто
меня насильно в Сибирь не погонит!"
Документы были посланы, а через месяц к Плотникову домой пришел
пожилой крепкий мужчина с военной выправкой, представившийся директором
(тогда еще слово "ректор" не восстановили в правах гражданства) того
самого сибирского вуза.
- Приехал в Москву по делам, дай, думаю, зайду... Да, неважнецкие у
вас условия. Есть основания перебраться к нам.
Алексей Федорович, как ни странно, был избран на должность
заведующего кафедрой. Впрочем, вскоре выяснилось, что во всем институте
лишь два кандидата наук и ни одного профессора.
На этот раз Плотников проявил несвойственную ему осмотрительность и,
прежде чем принять решение, поехал познакомиться с обстановкой.
Директор принял его как родного, возил по городу на машине.
- Вот в этом доме, видите, он уже почти готов, получите квартиру.
Выбирайте этаж!
Дом действительно вскоре был заселен. Никакого отношения к институту
он не имел. Алексею Федоровичу пришлось два года прожить в студенческом
общежитии, прежде чем проблема жилья оказалась решенной... Но второе свое
обещание - организовать защиту в родственном московском вузе - директор
выполнил.
Защита прошла буднично. Продолжалась она меньше часа, Плотникову не
задали ни одного вопроса. Было всего лишь одно вполне доброжелательное
выступление. Вопреки опасениям Алексея Федоровича ВАК утвердил его в
ученой степени кандидата технических наук через каких-нибудь три месяца...
Так Плотников стал сибиряком.
Директор НИИ, умный и утонченный Глеб Сергеевич Каневский, пытался
его отговорить, даже добился у министра комнаты в коммунальной квартире,
но Алексей Федорович всегда отличался упрямством и не менял принятых
решений. Расстались они по-доброму, и Плотников испытал скорбь, узнав
через некоторое время, что Каневский обрел вечный покой в московском
колумбарии.
Спустя несколько месяцев после переезда Плотникову переслали толстое,
с ученическую тетрадь, письмо, пришедшее по его старому адресу.
"Здравствуйте, "глубокоуважаемый" Алексей Федорович! - говорилось в
письме. - Я давно собирался заполучить в свои руки адрес Вашего
местожительства, но это было чрезвычайно трудно ввиду того, что я не знал
года Вашего рождения! Однако мои усилия наконец увенчались успехом.
Говорят, мир не без добрых людей и не без дураков. Добрые люди помогают
мне в моем тяжелом положении, а дураки стараются его осложнить.
С чем связано мое желание написать Вам письмо?
Напомню некоторые факты. Я был на преддипломной практике, когда
лаборатория, где Вы работаете, совершила пиратский поступок. Она без моего
согласия, на что, конечно, не согласился бы ни один человек, а тем более
нормальный, сделала меня объектом исследования работы головного мозга и
нервной деятельности с помощью радиоволн.
Я занимался физкультурой, тяжелой атлетикой, имею второй разряд по
шахматам. Кроме того, я получал повышенную стипендию и ходил всегда без
фуражки, что не замедлило положительно сказаться на моем здоровье.
Усилия операторов кибернетической машины, как Вы называете (я говорю
"кибернетическое устройство"), привели их к желаемому результату:
пользуясь методом голосов, о котором я буду писать ниже, управляя всем
моим организмом, включая и мышление, операторы в конце концов довели меня
до психиатрической больницы.
Я уже в это время знал, что нахожусь на исследовании, и решил
добиться его прекращения. Я обратился к доценту Первомайскому и рассказал
ему обо всем, что знал об исследовании. Однако он оказался "крупным
ученым" и решил, что от ультракоротких волн можно вылечиться в больнице.
Я подвергся самым изощренным пыткам операторов кибернетической
машины: воздействие на мозг - до головной боли, воздействие на спинной
мозг до потери моего равновесия, воздействие на половой орган. Чтобы
описать то, что я пережил (а в будущем это станет известно всем людям: я
намерен написать книгу "Я обвиняю"), надо много страниц. Только мой
характер и воля спасли меня от гибели. Не один раз я отказывался от пищи,
не один раз хотел покончить с собой, хотя в условиях исследования это
невозможно из-за управления организмом.
Я превратился в мученика науки, в Иисуса Христа..."
Письмо было своеобразным читательским откликом:
"Вы имеете прямое отношение к исследованию, об этом говорит ваша
очень хорошая брошюра. Она была сдана в печать в тот самый день, когда
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг