меня Мокшариха, стараясь скрыть навернувшуюся слезу.
От тулупа я отказался, сказав, что потом видно будет. И, больше не
возвращаясь к разговору о Шоше, стал обдумывать план представления,
которого жаждала Мокшариха.
Продумав все необходимое, я выпросил пару коней и кошевку в
заготовительной конторе. Вечером в субботу, когда Мокшариха с Федором ушли
на пельмени к соседям, я подкатил к дому.
Настя и Шоша сидели в горнице и читали сто раз читанную книгу русских
сказок.
- Одевайтесь! - сказал я.
- Куда? - спросила Настя.
- На свадьбу!
- На чью?
- В дом вхожу, женюсь... Я ведь не как вы, не тяну кота за хвост.
- Это как же так? - забеспокоилась Настя. - Хоть бы предупредил... На
ком же ты?
- Увидите... Только пошевеливайтесь. Свадьба тайная...
- Тайная? Убегом? Хорошо-то как! - обрадовалась Настя. - Шошка,
слышишь, как бравые-то парни дела обделывают? Нам бы так...
- Что ты? - испугался Шоша. - Разве мыслимое дело? Как я глаза тогда
подыму...
- Давай, давай, - поторапливал я, - не задерживай невесту, не срывай
свадьбу!
Шоша испуганно и торопливо накинул шубейку, шапку, замотался шарфом.
- Так не могу же я так, - вдруг забеспокоилась Настя. - Я ведь у тебя
там вроде матери посаженой буду...
- Там разберемся, кто мать, кто отец... Живо! - прикрикнул я.
Настя все-таки сумела переодеться в белое платье, и уже минут через
десять - двадцать деревня осталась далеко. На вопросы Насти, куда мы едем и
далеко ли, я неизменно отвечал: "Не спрашивай. Примета плохая".
Наконец мы приехали к дому, где жил мой товарищ. Это была
переселенческая украинская деревенька. Нас ждали незнакомые гости, если не
считать моего товарища.
Стол был уже накрыт. Настю и Шошу провели на главные места и, усадив,
стали славить по украинским обрядам как жениха и невесту.
Шоша побледнел белее полотна, готовясь сбежать из-за стола. Настя
молчала. Разрумянившись, она несколько минут сидела, опустив голову, будто
что-то обдумывая. А потом, обратившись ко мне, сказала:
- Спасибо тебе за свадьбу, - и чинно поклонилась славившим ее как
невесту.
От этого Шоша побледнел еще более. Но когда я крикнул: "Горько,
горько!" - и все поддержали меня, Шоша испуганно поцеловал Настю и
заплакал.
Это не вызвало смеха. Наоборот, вслед за ним прослезились даже молодые
люди, сидевшие за столом, знающие всю предысторию этой свадьбы.
Пировали до первых петухов, а затем проводили молодых в отведенную для
них комнату, где жил мой друг. Там они и остались на следующий день, а я
поехал в свою Заозерку, чтобы объявить Мокшарихе о случившемся.
Представление разыгрывалось на славу. В Мокшарихе пропадала если не
великая, то выдающаяся актриса. Она выбежала навстречу ко мне с дробовиком.
Ружье выстрелило в воздух, когда соседи и Федор отнимали его у Степаниды.
Обезоруженная, она бросилась выцарапывать мне глаза. А потом пала без
чувств на снег.
Ее унесли в дом. Опрыскивали с уголька. Растирали, наговаривали...
Словом, никому, даже Федору Семеновичу, не приходило в голову того, о чем
знали я да она. И то... как она знала? Она знала про себя, не имея в виду
сознаться даже при мне, что все это сделано после ее подсказки. Когда
Степанида пришла в чувство, из которого она ни на минуту не выходила, я
стал говорить о судьбе, о "планиде", о прочей чепухе и, наконец, о том, что
можно меня убить, но ничего нельзя изменить, Шоша и Настя - теперь муж и
жена.
Так длилось несколько дней. За эти дни побывал Двоеданов, предлагавший
сломать самокрутную свадьбу и, несмотря ни на что, отдать Настеньку, ясную
зореньку, за Трофима.
Дарья на это сказала:
- Пусть мается за тем, кому она полюбовно на шею повесилась.
Федор Семенович отсиживался в кухне. Наконец подошло время, когда гнев
нужно было сменить на милость. Таков уж веками заведенный порядок.
Мокшариха долго советовалась с соседями, а те хором твердили, что это
все "по воле божией" (а я тут, оказывается, только слуга этой воли),
посоветовали вернуть в дом беглянку и ее "богоданного" (обратите внимание
на эти слова) мужа.
Теперь Насте и Шоше нужно было пасть в ноги Мокшарихе и не подыматься
до тех пор, пока она их не простит.
Они так и сделали.
На этом как будто и можно было закончить затянувшееся повествование,
если б не Федор...
Когда все, как и хотелось Мокшарихе, обошлось самым приятным образом и
все были обведены вокруг ее пальца, Федор Семенович сказал:
- Пора и восвояси. В Калужскую...
Этих слов, я думаю, очень давно ждала Мокшариха. И ответ на них был
готов тоже давно, может быть, задолго до того, как она задумала выдать
Настеньку замуж за Шошу... Да и... Я не хочу думать о Степаниде Кузьминичне
хуже, чем следует. Но зачем о ней думать лучше, чем нужно? Крепкая и не
отцветшая еще Мокшариха, не потерявшая пока ни единого зуба, добилась
наконец своего. Она получила счастливую возможность под прикрытием Шоши
ввести в свой дом Федора Чугуева, которого (в этом меня никто не разубедит)
она нежно любила и ждала давно в свой тосковавший по хорошему старику
вдовий дом.
- Это в какую же Калужскую? - сказала она. - Ты его, сироту, подобрал,
внуком назвал своим, а он что? "Иди, дед, на все четыре стороны"? Так, что
ли, Шошенька?
- Не знаю, маменька, что и ответить, - отозвался Шоша.
- А ты знай. Кто в этом доме теперь хозяин? Он, что ли? - указала
Мокшариха на меня. - Вот и решай.
- А что решать, когда уж все само собой решено? - вмешалась Настя. -
Неужели мои дети без деда, с одной бабкой, расти будут? Да чем они хуже
других...
- Это так, - согласился Федор, - только зачем же за меня-то решать? Я
хоть и беден, да не поклончив.
Ночью Федора Семеновича не стало. Он ушел на станцию, не простившись.
Не все получилось так, как задумывалось Мокшарихой. Пришлось ей кое в чем
уступить. И утром Мокшариха и я помчались на станцию. Поезд уже готов был
тронуться. Федора Семеновича мы нашли в теплушке и вытащили оттуда.
И только после того, как Степанида призналась ему во всем, от
сватовской мороки до свадьбы Шоши и Насти с ее согласия, старик вдруг
посветлел и сказал:
- Тогда и толковать не о чем, Степанида...
...А тулуп я все-таки не взял. И не раскаиваюсь. Зато мне были скатаны
такие валенки, что я их едва износил за целых три, а может, и четыре года.
Рукавички же, вязанные Настенькой, я не износил. Я оставил их на погляд,
как и ею же вышитое полотенце. На погляд и на память о дорогих мне людях, у
которых родились и выросли теперь хорошие дети...
Вот и вся история, которую хочется напоследок чем-то подсластить еще,
да не знаю как...
ДОЧЬ ЛУНЫ
Недавно мне опять довелось побывать у старых друзей в Кулундинских
степях и заново пережить памятные дни моей юности.
Пусть эта знакомая степь, где пасутся стада овцеводческого совхоза,
обрела новое лицо, но все же и теперь, оседлав коня и ускакав от совхозного
поселка, от гостеприимного домика моего друга Бату, можно побывать в гостях
у своей юности.
Пусть это было давно, а память бережно хранит все до мелочей, кажется
- даже запахи. Я отлично помню, что здесь ютилось приземистое казахское
зимовье, чуть в сторону - хоронился еле заметный могильник. Он цел и
теперь. Пресное озеро все так же прячется в камышах. И тот же крик чаек...
Не хочешь, не просишь, а память помимо твоей воли пересказывает тебе
случившееся в этих местах...
Меня тогда командировали на этот Пресный выпас, где нагуливали мясо
наши стада.
Мне сказали:
- Поживешь десяток дней. Посмотришь, что и как. Побываешь в каждом
стаде. Проверишь, не сгоняют ли их в тесные гурты, не заставляют ли
кормиться на вытоптанных участках... Ну, да тебя учить нечего!
Взамен командировочных денег мне дали три плитки кирпичного чая, как
главнейшую из "валют" тех лет в казахских аулах, дали шесть аршин ситца на
всякий случай - мало ли что бывает в степи. Для солидности разрешили взять
серого в яблоках жеребца, потомка орловских рысаков. Это меня очень
обрадовало. На таком коне без ночевки - и там!
Все было хорошо... Не хотелось только расставаться с новым домиком,
который мы, четверо молодых парней, начинали обживать. Это был даже не дом,
а пустовавшая баня. Хорошая, светлая. Она была построена перед революцией
известным в селе скупщиком зерна.
А теперь эта баня оказалась ни к чему. Мы все мылись в другой, в так
называемой волостной бане. Предъявил ордер на мытье - и все. Хоть залейся
водой. А для нашей бани нужно было добывать дрова, везти с озера воду. Вот
нам ее и отдали под общежитие.
Мы - это я, мой старый друг Бату, недавно назначенный комендантом
скотоперегонного двора, гонщик Василий Груздев и приемщик Ленька Белолобов.
Баню мы переоборудовали самым отличным образом. На месте полка
соорудили двухъярусные койки. Как в вагоне. Из ящиков смастерили мебель.
Волостной комитет РКСМ помог нам добыть краску. Покрасили полы, рамы,
двери. Побелили потолок. Полынью и душичкой вытравили банный запах. В
предбаннике оборудовали кухню. Появились свои сковородки, горшки, жаровни.
Стряпали мы по очереди.
Завелась у нас и книжная полка. На стенах было развешано оружие.
Казенное и свое. Раскрашенные рогожные кули стали настенными коврами.
Раскрасшивал их Бату родным по сердцу башкирским орнаментом. Раскрашивал он
натасканными из конторы чернилами - синими, зелеными, фиолетовыми,
красными. В чернилах и тогда не было недостатка.
Не очень-то весело покидать домик сразу же после новоселья. Но приказ
есть приказ.
Ногу в стремя, ружье за плечи - и... здравствуй, степь!
Миновав украинские новосельские деревни, я оказался в степном
раздолье, - здесь начинались казахские кочевья. Дорога то и дело терялась.
Не то она зарастала цепкой травой, не то редкое движение по ней делало ее
все менее и менее приметной. Временами она пропадала вовсе. И мне трудно
объяснить, по каким ориентирам ездили мы на Пресный выпас, не сбиваясь с
пути. Может быть, у человека, живущего в степи или часто бывающего в ней,
со временем вырабатывается какое-то особое умение запоминать местность.
Кажется, степь одинакова всюду, а все же находится какая-то примета. То
полоска камыша, то еле заметная возвышенность или надгробие из груды камня,
а то и просто трава, которая растет только в этом месте. И ты едешь...
Едешь иногда, как животное, нюхая ветер. Пахнуло кизячным дымком - ага,
значит, правильно еду. Принюхаешься и решаешь взять левее. Знаешь, что это
начались первые аулы, которые тебе не нужны. И всегда случается так, что ты
точно приезжаешь куда тебе нужно. Спроси потом: "Как ты проехал, расскажи
дорогу", - и ты словно немой. Можешь только показать рукой - и все. И тем
не менее в степи заблудиться куда легче, нежели в лесу, даже в таежном. Там
речки, и они всегда тебя выведут к жилью. А тут?..
Ну, да это все так. Рассуждения в пути. А он уже на исходе. Видны юрты
аула...
...Председатель аулсовета спросил меня, зачем я, надолго ли, есть ли
чай и мука...
Когда я ответил на все вопросы и он увидел на моем удостоверении
знакомую печать мясозаготовительного пункта, мне была отведена юрта. Ее
хозяином оказался Шарып. Он привозил к нам менять на чай и муку кумыс,
кошмы, малахаи, кожу.
Добродушный, но не без хитрецы, Шарып достаточно хорошо говорил
по-русски. Его семья состояла из четырех человек - маленькой и рано
состарившейся жены Ийс, сына Сержана, которого при русском госте отец
называл Сережа, и дочери по имени Манике.
О ней и рассказ.
Шарып принадлежал к хозяевам среднего достатка. Но в его юрте было все
необходимое. Запас войлоков на случай гостей. Запас подушек. Низенький
стол, не подымавшийся выше тридцати - сорока сантиметров от земли,
несколько сундучков, котел для варки пищи, ножи, пара чайников для омовения
- и, пожалуй, это все, если не считать трех редких по тем временам вещей.
Это ведерный самовар, очень старый граммофон и швейная машина фирмы купца
Попова, на которой амальгамическим способом были переведены портреты самого
Попова и его дебелой и довольно красивой супруги.
- Кто шьет на ней? - спросил я.
- Манике. Дочь. Дело в руки даю. Жить надо. Баранов мало. Разверстки
много. Машина девку кормить будет.
Вскоре он познакомил меня с Манике. И она при отце поздоровалась со
мной за руку. Этим давалось понять, что их семья не боится попирать старые
обычаи. Манике заговорила со мной по-русски. Потом, заметив, что я этому
удивился, объяснила мне, что ее бабка долго жила у русского попа, который
лечился кумысом, и она доила его кобыл и приготовляла кумыс. Меня
познакомили и с бабкой. Она жила в юрте старшего сына, брата Шарыпа. Бабка
по-русски разговаривала как рязанка, путая только иногда мужской род с
женским. Надев русское платье, она не захотела его менять на свое. Теперь
мне было понятно, почему и в одежде Манике было больше русского, нежели
казахского.
- Надо по-русски говорить, - твердила старуха. - Рядом живем. Одну
землю матерью зовем... Русский мужик - хороший мужик, когда не пьет. А
когда пьет - не приведи господь, пресвятая богородица... - перекрестилась
веселая мать Шарыпа, видимо для пущего шика и озорства.
- Совсем попадья! - заметил Шарып. - Обедню даже может петь.
Это вызвало общий смех, и я почувствовал себя в юрте, как в русской
избе. Бабка произвела на меня отличное впечатление, и я непременно бы
познакомился с ней ближе, если б ее не заслонила внучка и события,
развернувшиеся так стремительно и неожиданно.
Я ничего не сказал о внешности Манике. Потому что ее невозможно
разглядеть и оценить с первого взгляда. Она была таинственна и замкнута,
как сказочная шкатулка. Посмотришь - и пройдешь мимо, а раскроешь - чудеса.
Эта гибкая былинка с впалыми щеками и блеклым румянцем не выглядела
жильцом на белом свете. Ее смугловатая прозрачная кожа, тонкие, будто
подкрашиваемые темным свекольным соком губы, узкие, косые и продолговатые
разрезы глаз, акварельные черты лица заставляли предполагать, что предки
Манике жили где-то далеко-далеко на Востоке. Может быть, в Японии. Мне,
наслушавшемуся за свою еще, кажется, не начавшуюся тогда жизнь множества
различных легенд, сказок, преданий, религиозных поверий, хотелось бы
придумать небылицу о том, как маленькая девушка Манике сошла в жизнь с
вышитой тонкими шелковыми нитками ширмы, или живописного веера, или, на
худой конец, с крышки лакированной чайной коробки.
В Манике было прелестно все. Даже ее худоба. Настораживали только
глаза. Они, темно-кофейные, бывали, особенно в полдень, такими смеющимися,
ласковыми, "говорливыми"... А вот к вечеру, после захода солнца, они вдруг
мутились, и в них стояло какое-то безразличие к окружающему.
- Порченая девка, - как-то по секрету сказал мне председатель
аулсовета. - Ее никто замуж не возьмет. Кто станет платить калым за больную
девку!
Я попытался узнать подробности ее болезни, но председатель уклонился:
- Не могу сказать. Мало русских слов знаю.
И я понял, что мне не следует далее интересоваться болезнью Манике. А
вскоре узнал, что, будь у председателя вдесятеро больший запас русских
слов, он и тогда едва ли б сумел удовлетворить мое любопытство.
Все открылось само собой.
Опустилась теплая, душная, светлая ночь. Ни ветерка. Дневную жару как
будто прижал кто-то к земле невидимым пологом. Я спал плохо и глядел на
полную луну через верхнее отверстие юрты, широко раскрытое в эту ночь для
вентиляции.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг