Эх, мил, мой мил,
Ревновал, любил.
Все горшки прибил,
А меня - забыл...
Не бил, не честил,
На божничку посадил,
Низко кланялся,
Горько каялся.
На божничке я сижу
И на милого гляжу:
- Молись на жену
Свою сужену...
А не то я соскочу,
Наповал защекочу,
Замилую, зацелую
Ненаглядного...
"Может быть, младшая сестра, - думал я, - походит чем-то на старшую и
хочет вызвать ревность Шоши?"
Нелепо на самом деле было предполагать, будто Трофим Косая Верста,
кривобокий, тонкий и длинный, урожденный, как говорит молва, из пятна в
пятно в старого урядника, мог нравиться Насте. Неужели она могла быть
безразлична к приезду Двоедановых? О чем думала она? На что надеялась эта
далеко не легкомысленная девушка?
Мне даже временами казалось: ничуть не противодействуя сватовству, она
будто ждала его. В первый день рождества Настя по нескольку раз меняла свои
наряды и, выбегая к нам, советовалась, в чем лучше показаться гостям.
Наверно, я несколько преувеличиваю... но, право же, в эти годы, в этих
местах я не видал более грациозной девушки. Говорят, что Мокшариха была
такой же поджарой и тонкокостной, "бросовой" девкой. И это будто бы мешало
ей выйти замуж. Парни заглядывались, а отцы и матери отговаривали: "Куда
такая? Калачом убьется, в квашне утонет"... Между тем красавец изо всей
округи Мокшаров высмотрел Стешу на чьей-то свадьбе и не стал спрашиваться у
отца-матери. Спросил только у нее: "Люб ли я тебе?" И когда та, уносимая им
в степь, сказала: "Зачем пустые слова?" - Мокшаров нес ее верст пять, до
дядиной заимки. А оттуда - к попу. Ну, а потом покричали отец с матерью,
отлупили для порядка сына вожжами, а сношку ласково ввели в дом, да еще
пожалели, что такая куколка такого дуботола в мужья выбрала. "За это его и
вожжами бил, - оправдывался свекор и тут же подарил Стеше три с половиной
аршина синего сукна и связку им самим битых лис. - Потому как нельзя тебе
при такой басе в овчине ходить. Понимать надо".
И Шоша не мог не полюбить это повторение Мокшарихи. Он и Настя как бы
родились один для другого и дополняли друг друга. Глядя на них, можно было
поверить в невероятное - в судьбу, в рок, в "планиду", как здесь говорили.
Про них вполне можно было сказать, что они, красивые порознь, вместе
были еще краше.
К чему же такое нелепое коверкание счастья, которое так очевидно? Даже
было противно думать об этом. Но думай не думай, а события развертывались.
И от них нельзя было уйти и мне, расквартированному в этом доме. И я
участвовал в этих событиях.
Двоедановы приехали на другой день. Приехали на трех парах,
запряженных гусем. Приехали сам-сем: старик Двоеданов, Косая Верста,
усыновленный немой работник с Дарьей, рыжий Боровок Яшка с Феклушей да еще
двоедановская сестра Лукерья. Она, видимо, в качестве кандидата в посаженые
матери со стороны жениха.
Лошадей Двоедановы бросили на усыновленного немтыря и направились в
дом. На пороге их встретили Мокшариха и ее старший зять.
Шоша забился на полати и решил не появляться в горнице.
- Да ты не блажи, плакальщик, - стаскивала его с полатей Настя. - Не
худа же ты мне хочешь... Приглядись к Трофиму-то, может, и сам мое счастье
за ним увидишь.
Шоша не отвечал. А Двоедановы тем временем шумно раздевались,
показывая свою одежду. Старик приехал в черном сарапуловском тулупе с
черным воротником с длинным волосом в мелких кудряшках. Яшка Боровок
щеголял собачьей ягой, Феклуша показывала корсачью шубейку, отороченную
серой мерлушкой.
Косая Верста вошел в дом лихим щеголем в серой касторовой венгерке,
выменянной специально для этого приезда за семь пудов пшеницы и баранью
ногу, о чем он поведал мне до того, как поздоровался, и спросил:
- Стоит того?
- За такую и двух мешков мало, - иронизируя, поддержал я Трофима.
Гостей провели в горницу. Двоеданов прошел первым и запричитал:
- А пошто в горнице не светло, не тепло, не радостно? Где зоренька
ясная, девица красная, маков цвет Настенька?
- Вот она где! - прозвенела малиновым колокольцем Настя, появившись в
горнице в розовом атласном платье, в омских обутках на высоких каблуках и в
Омске же купленных тонких нитяных чулках.
- Детушки, сношеньки, держите меня! - начал представление Двоеданов. -
Не дайте умереть в одночасье! Ангел сошел с небес. Да кто тебя догадал, моя
доченька, на грешной земле родиться! Ну, подойди ко мне, полунощная
звездочка... Слепнуть - так уж слепнуть!
Я самым внимательным образом следил за хитрым стариком. И он, заметив
это, сообщил мне:
- Власть-то наша как подымать женское сословие начала! На высокие
подборы поставила. Совсем другой вид.
Старик не ошибался, высокие каблуки изменили походку и фигуру Насти.
Она теперь не шагала по полу, а плыла по нему.
Поздоровавшись со всеми, Настя оставила Трофима напоследок. А тот,
желая произвести наилучшее впечатление, тряхнул мелкозавитым, как шерсть на
воротнике отцовского тулупа, чубом, распахнул серый "спинджак", показал
канареечный узор вышивок на малиновой рубахе и щегольски поднес на своей
огромной ладони колечко с желтым камешком и сказал:
- Для первого случая. Чистый янтарь!
Настя лукаво улыбалась, посмотрела на меня и, притворно сокрушаясь,
сказала:
- Наверно, никак не меньше мешка стоит?
- Это уж как полагается... Лишь бы только на пальчик налезло.
Я уже, кажется, говорил, что у Насти были тонкие, не в пример
сестринским, пальцы. И она, опять лукаво посмотрев на меня, стала
неторопливо примерять кольцо на каждый палец своей левой руки, начиная с
мизинца, будто показывая, как могут быть красивы девичьи руки. И когда она
надела кольцо на последний, большой, палец руки, показав всем, что оно явно
велико, сказала:
- Ах ты, жалость-то какая! Не по руке колечко. - И, отдавая его
Трофиму обратно, добавила: - Не судьба, значит, мне его носить...
Тут вмешался старик Двоеданов:
- А я что говорил тебе, сын? Это колечко Настеньке вместо пояса можно
носить, - явно намекал он на тонкую талию Насти, схваченную белым кушаком.
- Ну, да оплошка невелика. Были бы пальчики, найдутся и кольчики...
Не только я один наблюдал за стариком Двоедановым и Настей. За ними
зорко следили еще два глаза. Это были зеленые, почти изумрудные, глаза
Феклуши. Она впервые видела и возненавидела Настю с первого взгляда. В
глазах Феклуши стояли испуг и зависть.
Феклуша по-своему тоже была очень хороша. Отец и мать не обидели ее,
как говорится, ни лицом, ни статностью, ни звонким голосом, ни русым
волосом. Но здесь она выглядела второй. Второй. Это понимали все и,
конечно, она. Понимал это и Яшка Боровок. По своей простоте и глупости
Боровок ляпнул про Настю такое, что даже закашлялся Двоеданов. Он сказал:
- Папаня такую-то сношку, пожалуй, больше моей Феклушки полюбит.
Хорошо ей у нас будет.
Старик, прокашлявшись, тем самым выгадав время, сказал:
- Меньшую всегда больше жалуют и лучше балуют...
Сказав так, Двоеданов далее уже не давал никому вымолвить слова, боясь
"святой простоты" недалекого сына.
Вскоре вошел усыновленный немтырь. Он поклонился и промычал нечто
похожее на "здравствуйте", затем сел в уголок и принялся разговаривать
пальцами с Дарьей, безразличный ко всему, кроме семечек, которые были
поданы на подносе.
Я на правах живущего в этом доме предложил Кузьме Пантелеевичу и его
сыновьям выпить для разбега по стаканчику изюмной бражки, которую Мокшариха
варила куда как хорошо.
Настя то и дело бегала на кухню, будто по хозяйству, хотя в этом и не
было никакой нужды, потому что старшая проворная дочь Мокшарихи справлялась
с подачей угощений одна.
Федор Чугуев сидел за столом рядом со мной. На нем был легкий, помятый
в дорожном мешке пиджачонко, надетый поверх добротной чесучовой рубахи,
вышитой по вороту синими цветками. Вышитой руками Мокшарихи и ею же
подаренной в канун праздника.
Двоеданов, разглядывая рубаху, спросил:
- Это кто же тебя, Федор, такой дорогой рубахой одарил? Если по узору
судить, так чья-то здешняя игла его вышила. Любят, видно, тебя еще
бабы-то...
Мокшариха никому не прощала вольностей, и она ответила Двоеданову куда
прямее, чем, может быть, ей хотелось:
- Не разглядывал бы ты, Кузьма, мой тоскливый вдовий узор. Я ведь не
разглядываю на твоей рубахе жаркую и не по годам молодую вышивку... Чокнись
лучше с Федором Семеновичем, он ведь тоже дорогим гостем сидит за моим
столом.
Считая на этом разговор законченным, Степанида приветливо потрепала по
щеке Феклушу.
Умный Двоеданов постарался не понять намека и в продолжение всего
застолья был очень внимателен к Федору Чугуеву. Но в этот вечер
двоедановскому языку суждено было сделать еще один промах. Он, справляясь о
Шоше, не желая, оскорбил Настю.
- А шерстобит-то где? - спросил Двоеданов. - Боится, что ли, он на
люди показаться? Сбренчал бы нам на струне - глядишь, и поднесли бы
чарочку. Мы ведь люди не гордые, всех жалуем, кого хочешь за один стол с
собой посадим.
Настя, вспыхнув, ответила:
- Взаперти я его держу. Боюсь, как бы красоту его не сглазили. Да и
рубаху новую я ему еще недовышила.
Кузьма Пантелеевич, видя, что его шутка не удалась, перевел взгляд на
Мокшариху, будто спрашивал: "Как все это понимать?" И Мокшариха, будто
поняв вопрос, разъяснила:
- Это от бабки у нее. Бабка, покойница, ее учила: "Ты, говорит, Настя,
о журавле думай, а синицу из рук не выпускай". Вот и держит она Шошу в
кухне. К тому же бабка наказывала ей, что не всякая долгоногая птица
журавль и не всякая мала птаха синица. Другая с виду воробей, а на проверку
соловей.
Тогда Двоеданов спросил прямо:
- К чему на помолвке такие слова?
И Степанида ответила:
- Это на какой же на такой помолвке? Уж не на моей ли с тобой, Кузьма
Пантелеевич? Так я будто замуж не собираюсь...
Двоеданов хватил большую кружку изюмовой и сказал:
- Не о нас с тобой речь идет. О Трофиме с Настей. Зачем незнайкой-то
прикидываться? Все ведь понимают, зачем мы в трех кошевках пожаловали.
Степанида не нашла сразу нужный ответ и принялась обносить гостей
рыбным пирогом. А потом сказала:
- Кузьма Пантелеевич, это, конечно, для моей сухопарой Настьки большая
честь. Только ей, наверно, подумать надо до того, как с таким конем в один
воз впрягаться...
- А что думать-то? - удивился Двоеданов. - Я уж все придумал и все
прикинул до последней мелочи. И за нее, и за тебя.
- Это как же? - спросила Мокшариха. - Как же ты мог в мою голову
влезть?
- А вот так и влез, - ответил Двоеданов. - Думаешь, я не знаю, что
наша семеюшка не по Настеньке? Знаю. Думаешь, не знаю, что тебе без Насти,
бобылкой, жить тоже не тае? Знаю. Знаю и устраняю все это. Отделяю Трофима.
Новый дом для него приглядел. А в этом доме ты ли при них, они ли при
тебе... и так и этак хорошо.
- Спасибо тебе, Кузьма, что ты и обо мне подумал, - поклонилась
Степанида. - Только мой-то дом куда?
- А я именно о нем подумал. Знал, что ты про него спросишь. Знал, что
тебе горько будет свое гнездо покидать, поэтому и решил купить не у
кого-то, а у тебя для тебя да для Настеньки с Трофимом твой дом. И ему
будет не совестно въезжать, и тебе не обидно зятя принимать.
Такого поворота Степанида явно не ожидала. Такие условия сватовства
трудно было услышать от кого-либо.
- Так не молчи хоть, - напирал Кузьма.
- Хмельна я что-то ныне, - отговорилась Мокшарова. - То ли от своей
бражки, то ли от твоего посула. Очухаюсь ужо, тогда и поговорим, -
обнадеживающе закончила Мокшариха.
И Настя, будто довольная поворотом дела, стала зазывать в пляс. И всем
стало ясно, что свадьба предрешена.
Двоедановы уехали после полуночи. А на другой день явились новые
гости. Новые сваты. Тычкины. Я знавал их. Очень хорошая и крепкая семья.
Они сватались степеннее, соглашаясь ждать ответ по усмотрению Степаниды
Кузьминичны.
С этого дня сваты стали приезжать как по расписанию. Что ни день, то
новые гости. И так чуть ли не неделю. На Шошу было страшно смотреть. А
Настя продолжала одарять его ласками, и Мокшариха была так внимательна к
нему, что я отказывался понимать ее. Но как-то она спросила меня:
- Люб тебе, что ли, Шошка?
И я ответил:
- Как брата родного люблю.
Мокшариха усмехнулась:
- Как брата любишь, а сделать ничего не можешь. Молчишь да жалеешь.
Разве так жалели в наши годы...
- А как жалели в ваши годы? - спросил я.
- Да так, что и овцы целы бывали, и волки довольны. Шошка-то ведь
овечка. А я, по твоей мере, наверно, в волчихах хожу... Вот ты бы взял да и
помирил нас. С тебя и взятки гладки.
- Знал бы, как это сделать, ничего бы не пожалел...
Мокшариха опять ухмыльнулась:
- Хоть и грамотен ты, хоть и три аршина в землю видишь, а не широко
глядишь. Не шире Шошки.
- А при чем тут широта? - спросил я.
- А при том, что не под своими ногами нужно жизнь видеть, а вокруг.
Все во внимание принимать - и сватов, и меня... Аль не видишь, что сватами
я по горло сыта? Не последние люди моей дочери честь оказали. Никто не
может сказать, что она женихами была обойдена...
- Ну и что из этого? - опять спросил я, не понимая, куда клонится
речь.
- А то, что если б я свою Настю выдала теперь даже за тебя, у
которого, кроме солдатской сумки, никакого заведения, и то бы меня никто не
укорил. Не от нужды выдала, а по выбору. А выбор немалый был у меня...
Я начинал кое-что понимать. Во всяком случае для меня было ясно, что
шумное сватовство Насти Мокшарихе нужно было для охранения ее болезненного,
к тому же ложного самолюбия.
- Так почему же, - сказал я, - вам теперь не выбрать Шошу? Теперь-то
уж никто не скажет, что Настя вышла за него замуж потому, что никто другой
не сватался!
Тут Мокшариха прикрыла дверь и ответила:
- По доброй воле? За шерстобита? За человека с одной струной?.. Да у
тебя, видно, сквозняк на чердаке. Другое дело, если бы это все убегом,
скажем, самокрутом... Тогда, как говорится, и овцы... это самое, и волчице
деться некуда...
Сказав так, Мокшарова вдруг переменила ход разговора и сказала мне:
- Надоело мне на твой лысый полушубишко глядеть, хочу тебе мужнин
тулуп отдать. Стоишь ты того.
- Чем же я стою-то? И почему это вдруг?
- Шошку любишь. И я его, сироту, люблю. Сыновей-то ведь у меня не
было... А он без матери рос... Ну что уставился? - вдруг прикрикнула на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг