- В таком случае, Руфина, Алексей женат на мне задолго до его
предполагаемого брака с тобой. И не ты на меня, а я на тебя должна быть в
обиде... Не так ли?
Руфина уже не могла далее сдерживаться. Ее теперь не узнала бы и
родная мать. Руки ее дрожали. Она не помня себя крикнула:
- Мне хочется плюнуть в твое бесстыдное лицо!
- Плюнь, если тебе будет легче, а не тяжелей, когда ты придешь в себя.
Руфина отвернулась и заплакала. Ийя подошла к ней и сказала:
- Не надо так ронять свое достоинство. На улице еще очень светло. Идут
какие-то люди... Они плохо подумают о тебе... Рассмейся.
Мимо проходили соседи. У Руфины хватило ума, и она сказала:
- Ты рассмешила меня до слез. Прощай! - И, сверкнув глазами, пошла в
сторону завода.
Отношения были выяснены.
XIV
Уличный скандал стал известен Степаниде Лукиничне, хотя о нем ничего и
никому не сказала Ийя.
Не стала размышлять Степанида Лукинична, как быть и что надо делать. И
часа не прошло, как она появилась у Дулесовых.
- Каким это ветром? - выбежала к ней навстречу Анна Васильевна.
- Худым, Анна, ветром, - ответила Степанида Лукинична и без
"здравствуй" начала: - Анна, попридержи язык своей дочери. Жалеючи говорю.
Ийя Сергеевна теперь моя внучка, а я за внуков умею стоять.
- Да о чем ты, Степанида Лукинична? Что такое сделала моя Руфочка?
- У нее спроси, если в самом деле не знаешь. Спроси, а потом скажи,
что если она хоть одно худое слово молвит про Ийю Сергеевну, если хоть один
раз вздумает заговорить с ней, тогда начну разговаривать я. А я старуха
запасливая, памятливая. И если надо будет, у меня найдутся клейкие и
несмываемые слова. И коли уж они скажутся, то, пожалуй, Руфине Андреевне
трудно будет жить не только на нашей улице, но и в нашем городе.
Постояв у порога, поразмыслив о чем-то, Степанида Лукинична хотела
было уйти, но задержалась.
- У сынка Ийи Сергеевны будет наша фамилия. А ежели она будет наша,
значит, и он наш. Вот это-то самое и внуши Руфине Андреевне. Да хорошо
внуши! На этом, стало быть, и желаю здравствовать.
А тем временем наступление продолжалось... Руфина добилась встречи с
Алексеем. Он пришел к дяде Николаше. К Николаю Олимпиевичу. А дяди не
оказалось дома. Ее встретил Алексей.
- Ты-то зачем здесь? - спросил он.
А она:
- Не буду ничего придумывать. Я упросила Николая Олимпиевича позвать
тебя. Другого места нет. К нам ты бы не пришел. И к тебе я не могу прийти.
- Ну почему же...
- Не надо об этом... Зачем говорить о мелочах, когда не сказано
главное.
- Главного уже нет, Руфина.
- Нет, есть, Алеша. Сядь. Сядь хоть на минуту. Я ни о чем не буду
просить тебя. Я только хочу сказать тебе. Предупредить тебя.
Руфина провела Векшегонова в комнату и усадила. Это произошло так
быстро, что тот не успел даже снять шапку.
- Алеша! Я очень много думала. Не о себе, а о тебе... Ты не бойся... Я
ни о чем не буду просить тебя. Я только хочу сказать, что ребенок, которого
она боится показать тебе, сломает все, что ты напридумал, во что поверил...
- Руфина! Я прошу тебя... Ты не имеешь права...
Он не договорил. Руфина перебила его:
- При чем тут право? Кроме права есть правда. И я обязана ее сказать.
И ты выслушаешь ее. Я умоляю тебя...
Руфина опустилась на колени и заплакала. Алексей растерялся:
- Что тебе нужно от меня, Руфина?
- Ничего. Я только хочу, чтобы ты выслушал меня. Сядь.
Он сел. Руфина села поодаль.
- Только не перебивай меня. Потерпи пять минут. Потом мы расстанемся.
- Говори...
- Алеша, Ийя удивительная женщина. Я готова молиться на нее. Я
поражена ее волей. Ее умением держать себя. Такую, как Ийя, нельзя не
полюбить. Но случилось непоправимое.
- Что?
- Между вами стал третий человек.
- Я не знаю его и не хочу знать, - раздраженно сказал Алексей. - И
если ты хотя бы товарищ, то не говори об этом неизвестном человеке. Я не
хочу о нем знать. Ты слышишь, Руфина, я не хочу...
- Я могу замолчать. Но замолчит ли он, этот неизвестный третий
человек? Он всегда, всю жизнь будет стоять между вами. Он будет сидеть с
тобой за столом. Жить в одном доме. И днем и ночью. Он никогда не оставит
тебя... Не выдумываю же я небылицы. Это сама правда. Жизнь. И как бы ты ни
был счастлив сейчас, ты навсегда останешься несчастным вторым... Несчастным
вторым.
- Почему же вторым?
- Потому что он отец ее сына, а ты отчим.
- А ты змея.
- Наверно. Но и змеиный яд бывает лекарством.
- Лечи им Сережу.
Алексей попытался уйти. Но Руфина загородила дорогу. Она стала в
дверях.
- Я не могу желать тебе зла. Хотя бы потому, что люблю. И любовь велит
мне предостеречь тебя. Алеша, пусть она приведет своего сына, и ты увидишь,
кто придет вместе с ним.
Руфина освободила дверь.
Алексей мог уйти, но не уходил. По всему было видно, что слова Руфины
сеют в нем сомнения, а может быть, и боязнь. Его лицо никогда ничего не
могло скрыть.
- Ты недобрый человек, Руфина.
- Как хочешь, так и думай обо мне, Алеша. И мне тоже позволь думать,
как я могу. Тебе будет трудно, а потом невозможно жить с ее прошлым. Ты
никогда не примиришься с ним. Сначала ты будешь скрывать свои страдания,
убеждать себя примириться, а потом не выдержишь, напишешь письмо и сбежишь.
- Остановись, Руфина. Хватит предсказывать... Этого не случится.
- Не обманывай, Алеша, самого себя. Я ведь вижу, что ты не веришь
своим словам.
Алексей не хотел далее слушать Руфину. Он направился в переднюю и
сказал на ходу:
- Я никогда не разлюблю ее...
А оказавшись на улице, он продолжал не то убеждать себя, не то
оспаривать Руфину:
"И если в самом деле вместе с ее сыном придет третий человек и мне
будет и больно и трудно - я буду нести эту тяжесть, потому что не кто-то, а
я был виновником всего этого. Я и должен за это расплачиваться".
Дома он не сказал, что видел Руфину. Тогда бы пришлось рассказывать
обо всем. А как расскажешь об этом? Как поделишься с Ийей боязнью
встретиться с ее сыном, потому что вместе с ним на самом деле придет и этот
третий человек, с которым Ийя была так же близка, как и с Алексеем?
Как горько ему сейчас! Он хочет, он всеми силами стремятся побороть в
себе ненависть к этому неизвестному третьему, но это не в его силах.
Вот тебе и светлый человек Алексей Романович Векшегонов, поклявшийся
жить для счастья других!
Векшегонов, вырви из своего сердца низменные чувства, посеянные
Руфиной! Разве можно позволить зачеркнутому минувшему отравлять такое
хорошее сегодня и завтра? А оно будет еще лучше, хотя бы потому, что время
затушует прошлое и заставит забыть его.
Это верно. Но сегодня-то, как жить сегодня? Как заставить себя
улыбаться, когда стало трудно смотреть ей в глаза? Ведь это уже не та Ийя,
которую он знал три года тому назад.
Пусть уж лучше бы не расцветала она, а оставалась той же Опиской,
только бы не было у нее этих двух "третьих". Да, теперь они оба "третьи",
ставшие между ним и Ийей. Это им она обязана первыми материнскими радостями
и порожденной материнством красотой. Им, а не ему.
Ах, бабушка, милая бабушка, даже тебе не может рассказать твой внук о
своих страданиях...
Уж не уехать ли, в самом деле?
Уж не уехать ли, чтобы еще раз не разбивать ее жизнь? Теперь даже две
жизни. Вторая из них - ни в чем не повинная жизнь мальчика, который,
конечно, полюбит отчима и поверит матери, что он и есть его найденный отец.
Но ведь это же ложь. Пусть благородная, неизбежная, но ложь. На ней
нельзя строить семейных отношений.
Ах, бабушка, как тяжело, как неожиданно счастье повернулось другой,
совсем другой стороной...
XV
От бабушки Степаниды Лукиничны едва ли можно что скрыть. Алексей хотя
и не признался ей во всем, но достаточно было и намека.
- Вот что, Иваша, - обратилась она к Ивану Ермолаевичу. - Пора кончать
нам в пряталки играть. Нужно вводить в дом правнука. И это должен сделать
ты.
- А как? Ни адреса, ничего...
- Адрес не вопрос. К Адаму сходишь и расскажешь все как есть. Он
человек умный. Поймет, что такие дела тянуть нельзя.
- Это верно, Стеша, - согласился Иван Ермолаевич с женой. - Она,
видимо, стесняется, а то и боится. А чего бояться? Мало ли пасынков родными
сынами оказывались. А им ни гугу!
- Мы порознь одну думу думаем, Иван, - радовалась Степанида Лукинична.
- Надо подмогчи Ийечке. И Алешке надо увидеть его. Полюбит он, я думаю,
мальчика. Я все сделаю, чтобы он полюбил.
- Полюбит, - подтвердил Иван Ермолаевич. - И я слова найду, чтобы
полюбил.
Иван Ермолаевич оживился и тут же принялся надевать новые валенки,
Степанида Лукинична подала ему новую шубу и шапку.
- Удачи тебе, Иван...
И отправился Иван Ермолаевич на Шайтанову дачу. Легко дышится ему.
Веселый падает с неба снежок.
- Куда это вы так торопитесь, Иван Ермолаевич?
А он, задумавшись, и не заметил встретившейся ему Ийи.
- И не спрашивай, - ответил он ей. - Дело у меня беспременное есть.
Вот и тороплюсь.
Ему не хотелось останавливаться с нею. Боялся, что глаза выдадут.
Можно и хорошее дело спугнуть.
- Беги, беги... Там тебя бабка ждет.
Любит Иван Ермолаевич Ийю, как родную внучку. Стыдится только
выказывать свою любовь. Все-таки не своя кровь. Зато ручки-ножки,
шейка-плечики и прочая стать ни дать ни взять как у молоденькой Степаниды
Лукиничны. Тоже жарконько цвела...
Оно, конечно, не так радостно, что Ийя приходит к Алеше с чужим сыном.
Но что сделаешь? Сам виноват. Сам тогда руки рознял, сам свою
птичку-невеличку выпустил. Вот теперь и...
За все своя плата.
А женись бы он тогда на ней - бегал бы сейчас в векшегоновском доме
мальчугашечка с золотыми кудерышками, с веселыми василечками под писаными
бровками. Ножонки малость были бы тоже косолапенькими, а
прыткими-прыткими...
Таким помнил Иван Ермолаевич выпестованного им внука Лешу. Таким
хотелось ему видеть правнука, сына Алексея. Да разве переспоришь жизнь,
когда она свое кружево на своей пуге плетет, и мало ей дела до Ивана
Ермолаевича, коли она, как коклюшки, перебирает человеческие судьбы.
Разговаривая так с самим собой, Иван Ермолаевич оказался на
перекрестке двух просек и увидел Адама Викторовича.
Старик сосредоточенно рассматривал муравьиную кучу. Снег вокруг нее
был аккуратно расчищен. Адам Викторович сидел на маленькой, видимо
специально принесенной, скамеечке. Он был так увлечен, что и не заметил
подошедшего Ивана Ермолаевича. А тот, боясь испугать Красноперова и не
зная, как начать разговор, остановился в нерешительности.
Воспользуемся этими минутами молчания и скажем несколько слов о
прошлом Адама Викторовича.
Адам Викторович был ровесником Ивана Ермолаевича и учился с ним вместе
в церковноприходской школе. Происходя из рабочей семьи доменщика, горнового
Виктора Красноперова, маленький Адам рано обнаружил любовь к знаниям. И
его, не в пример старшим братьям, решено было учить "большой грамоте".
Самым дешевым по оплате за право учения в те годы было духовное училище.
Туда и отдали Адама. Духовное начальство не отказало Красноперову, надеясь
воспитать попа - выходца из рабочего класса. Но Адам Красноперов не
оправдал надежд стратегов от богословия. Кончив духовное училище, а потом
семинарию, доучиваясь самоуком, он стал лесничим огромных лесных массивов,
казенных заводских дач. Поселясь в одной из них, в Шайтановой даче, где
стоял дом лесничества, он прожил в нем всю жизнь. В этом доме он живет и
теперь.
Постояв минуту-другую, Иван Ермолаевич кашлянул, а потом поклонился
Красноперову:
- Здравствуй, Адам Викторович.
Красноперов оглянулся:
- Здорово, Иван Ермолаевич. А я давным-давно тебя поджидаю.
- Значит, как бы чувствовал... Это хорошо... А что ты, позволь
полюбопытствовать, делаешь? - спросил старик Векшегонов, чтобы не сразу
объяснить причину прихода.
- Муравьев проверяю.
- Ну и как?
- Все, как я и думал. А дальше о чем спросишь, Иван Ермолаевич?
- Не знаю, как и начать, Адам Викторович... Насчет правнука хотел
спросить.
- Какого правнука?
- И твоего и вроде бы как моего тоже... Дело-то ведь теперь ясное.
- Кажется, проясняется, - слегка нахмурившись, сказал Красноперов. - А
что ты хотел спросить о нем?
Иван Ермолаевич снова замялся и не сразу объявил цель своего прихода.
- Да так, вообще... На кого хоть похож он? На нее или на этого,
который... Ну как бы сказать, не то чтобы свинья, а боров порядочный. На
кого он похож все-таки?
Адам Викторович хотел сначала отмолчаться, а потом, опустив голову,
ответил:
- На борова.
- Ну да, конечно...
- Черноватый он волосиками? - осторожно задал Иван Ермолаевич новый
вопрос.
- Не разглядел, Иван. В шапчонке его видел. Проездом. На станции. А
разве суть в цвете его волос?
- Да нет. Я только к тому, Адам, завел речь... Если он на Ийю похож,
тогда ни у кого никакого спроса нет. А то, сам понимаешь, вчерашний-то день
только в календаре кончается, а в жизни за тобой тащится.
Адам Викторович снова хотел отмолчаться, но не утерпел:
- Вот что, Иван, ты Алексею дед, и я ей дед. Ты любишь своего, и я
свою сироту люблю. Она не только без отца и без матери, но и без бабки на
меня осталась. В военные годы Ийя росла. Недокормышем. Недосмотрышем. И
никто на нее ласкового взгляда не кинул.
- А мой Алешка?
- Взгляд ли это был? Может быть, только малиновый хмель да нежелание
упустить то, что само в руки дается... Я не виню за это внучку. Если
солнышко в ее душу не заглядывало, так пусть в ней хоть отблеск от чужого
окна сверкнет.
Иван Ермолаевич забеспокоился и стал упрашивать:
- Не надо так, Адам, казнить меня за внука. Хочешь, я тебе в ноги
поклонюсь?
- Ты ей поклонись. Она стоит этого. Она большего стоит. И это не
дедовское умилительное славословие. Это стих, не могущий быть рожденным
немощью языка моего. Это сама правда, ослепляющая величием своим.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг