- Заглядывай, Руфа...
- И ты, Алеша...
И будто бы не было встречи. Руфина, опустив голову, пошла домой.
Сердце ее теперь билось тише и тише.
Еще вчера все было так ясно и твердо. Оставалось только закончить
облицовку стены серебристой тавдинской фанерой и завершить подводку труб к
радиаторам отопления да сделать кое-что по мелочам, и можно было
перетаскивать с сеновала мебель, а затем и назначить день свадьбы. Она не
должна быть такой шумной, как намечалась три года назад в зале Дворца
культуры, зато наверняка счастливой.
Разве счастье в грохоте и шуме? Слава, как поняла Руфина, не очень
надежная сваха.
Она жила все это время своим нежным чувством к Сереже, и, казалось,
оно заполняло всю ее. Скоро у них должна быть своя крыша, свои мыши и своя
кошка, которая уже подрастает таким игривым котенком. А самое главное - он!
Он, такой милый-милый... Светлый, как ночь в июне. Тихий, как летний
вечер на лесном озере. Добрый-добрый, как улыбка матери. Послушный, как
собственная рука.
Как хорошо еще вчера думалось ей о нем. Каких только слов она не
наготовила ему. Не из самой ли лучшей песенки он пришел к ней? Не волшебная
ли музыка была его матерью? Не во сне ли она встречается с ним?
А теперь? Что произошло теперь? Почему ее глаза робеют встретиться с
глазами Сережи? Не разлюбила же она его за эти считанные часы? Не изменила
же она своим чувствам?
Не изменила ли?
"Нет. Нет. Нет", - твердила она.
А маятник часов спорил с ней: "И нет и да... И нет и да... И нет и
да..."
Это взорвало Руфину. Она остановила часы. Но от этого не остановилось
время и не затихло волнение в ее душе, стремительно сокрушающее, как полая
вода, как ураган, все, что так нежно и заботливо создавалось ею на всю ее и
Сережину жизнь.
Вечером она не пошла к Сереже в домик с башенкой, где он работал.
Пусть у нее уже не так сильно болела голова, но болела. Руфина не знала,
как рассказать ему о встрече с его братом. Она еще и сама не разобралась в
этом. Ясно было одно - что-то изменилось.
VII
Февральское солнце, поднявшись над крышами домов Старозаводской улицы,
заглянуло в большую горницу векшегоновского дома, где спал Иван Ермолаевич.
Напрасно старалось солнце размежить своими яркими лучами стариковские веки.
Дед весело похрапывал, улыбаясь во сне. И было чему...
Приехал дорогой его внук, выросший не у отца с матерью, а у деда с
бабушкой. Выросший "ненаглядинкой-виноградинкой, трудовой родовой дедовой
косточкой, последней бабкиной зоренькой, золотыми рученьками, хрустальным
сердечушком и прямой, тугой, как струна, совестью".
Да разве найдется на свете столько слов, чтобы он и Степанида
Лукинична сумели рассказать людям, как они любят своего внука.
Дед и внук, набражничавшись накануне, не торопились открывать глаза.
Когда же запахло верещавшими на горячей сковороде вчерашними пельменями,
пахнуло острым дымком из трубы вскипевшего самовара, Степанида Лукинична
крикнула спящим:
- Ребятёнки!.. Самовар на столе. Не гневите солнышко.
Иван Ермолаевич открыл глаза. Его серебряная борода, остатки таких же
кудрей засверкали, освещенные солнцем и счастливой улыбкой. Выпростав ноги
из-под ватного одеяла, он, как был в исподнем, так и побежал за
перегородку, где спал Алексей.
Склонившись над спящим, щекоча его бородой, он принялся напевать
глуховатым голосом слова знакомой песенки:
Дети, в школу собирайтесь,
Петушок пропел давно...
Внук ответил хохотом. Сегодня он будто вернулся в милые школьные годы.
Бабка, как давным-давно, принесла внуку шерстяные носки и сказала:
- Тепленькие. Из печурочки. Надевай, пока ноги не остыли.
Такие нежности, наверно, удивили бы ту же Руфину, будь она здесь. Но
во всякой семье свои отношения и свои способы выражения их.
Умытый, наряженный Алеша сел на свой стул перед своей тарелкой с синей
каемочкой и следами золотого ободка. Милые памятки детства. Деревянная
солонка со спинкой как у кровати. Перечница-меленка. Медный поднос.
Плетеная сухарница. Тугой холодец. Хрустящие грузди. Белая капуста. Огурцы
с укропом. Морковные пирожки. Налевные шанежки. В жбане - овсяная бражка.
Не столь хмельна, сколь в нос шибает.
Когда только успела бабушка?
Какое счастливое возвращение! Алексей еще ничего не знает. Не знают и
старики Векшегоновы, что сейчас происходит в душе Руфины, как отозвалась в
ней встреча с Алексеем. Зато вчера допоздна проплакала Анна Васильевна,
рассказывая отцу и матери Алексея о переменах в ее дочери.
- Не узнаю я ее, Любонька, - причитает Анна Васильевна. - Сама не
своя. В глазах скорбь, на лице боль... Вся в себя ушла. Молчит. Сторонится
меня. Не помешалась бы...
Любовь Степановна Векшегонова утешает Анну Васильевну, а у самой голос
дрожит. Нехорошие предчувствия одолевают ее. Недовольна она приездом
старшего сына.
- Надо, чтобы он уехал. Я так и скажу ему, - обещает Любовь
Степановна. - Да он и сам догадается, когда узнает... когда я намекну ему.
С утра отец и мать Алексея направились в старый векшегоновский дом. А
там Алексей с жаром рассказывал Ивану Ермолаевичу, как полюбились ему новые
заводы, какая огромная жизнь начинается в Сибири и как мало он знал об
этом.
Было по всему видно, что Алеша доволен своей кочевой жизнью. Ему
нравилось быть участником пуска новых заводов.
- Прямо как с одного дня рождения на другой, - делится он с дедом.
Алексей под большим секретом рассказал, как он мечтает о новых
фабриках на колесах, которые будут передвигаться будто корабли по зеленому
морю тайги...
И в самый разгар рассказа о новых самоходных фабриках дед посмотрел в
окно и увидел сына Романа.
- Никак отец твой идет. Никак, Стеша, этой сковороды теперь маловато
будет...
Вошел отец Алексея, Роман Иванович. Он хотел обрадоваться встрече с
сыном, да почему-то этого не получилось.
Они обнялись, чмокнули друг друга в щеку, и отец стал спрашивать, как
доехал Алексей, почему не дал знать о приезде, надолго ли...
Разговор начинался, но не завязывался.
Вскоре пришла и мать. Она всплакнула при встрече с сыном. И может
быть, не столько слезами радости, сколько слезами огорчения. Она прямо
сказала Алексею:
- Ах, Алеша, Алеша... Месяца бы хоть через три тебе приехать, когда бы
Руфина стала мужней женой, когда бы поросли к тебе все стежки-дорожки...
Дед насторожился. Нахмурился. Расправил бороду и сказал:
- Веселый, однако, разговор.
- Веселого мало, папаша. Сергей-то ему брат. Надо бы дать Сереже в
свое гнездо войти... Тогда бы и говорить было не о чем...
- Мама, - перебил Алексей, - я ведь не знал... И если я опять кому-то
мешаю, то разве трудно завтра же купить билет - и все... Ну разве я мог
подумать, что Руфина все еще... Нет, нет, мама, ты не беспокойся... Мне
вовсе не трудно уехать... Мне даже нужно...
Тут раздался стук. Задребезжала посуда на столе. Разбилась вазочка на
тонкой ножке: она подпрыгнула и свалилась набок.
Это Иван Ермолаевич ударил кулаком по столу. И в этом ударе еще
чувствовалась и сила и власть старика.
- Если Руфку Дулесову, - начал он тихим голосом чеканить слова, - от
Сережки может всякий ветер отдуть, так скажите мне, старому дураку, на
милость, какая она ему, ясное море, жена?
- Рана же у нее, папенька, рана, - принялась оправдывать Руфину Любовь
Степановна.
А дед опять на той же волне:
- Коли рана, так дай ей зажить. Дождись наперед, когда она
зарубцуется, а потом и на шею вешайся. Не Сережа ведь начинал это все, а
она.
- Откуда нам знать, папаша, кто начинал из них.
- Ты не знаешь, а я знаю. На этом и кончим, чтобы далеко в лес не
зайти... Давай, Степанида Лукинична, жарь остатние... Сын ведь с милой
снохой пришел...
К разговору о Руфине и Сергее никто больше не возвращался. Но Алексей
от этого не чувствовал себя легче. Он решил уехать завтра же. Уехать не
сказавшись, оставив деду с бабкой короткое письмо.
Но Алексей не уехал. Ему, как оказалось, уже незачем было уезжать.
VIII
Вечером в тот же день Руфина пришла в новый дом. Сережа, закончив
нарезку последнего сгона отопительных труб, готовился проверить резьбу
муфтой, как услышал шаги. Это были ее шаги. Их нельзя было спутать ни с
какими другими.
У Руфины заплаканные глаза. На лице ее красные и белые пятна.
Из рук Сережи выпала муфта. Она, покатившись, остановилась возле
больших газовых клещей. Он не бросился, как всегда, к Руфине навстречу и
даже не сказал ей "здравствуй".
Руфина прошла к окну и стала спиной к Сергею. Сергею не хотелось,
чтобы она первой начинала разговор. И вообще разговор ему показался сейчас
ненужным.
Вчера вечером и сегодня ночью они, не встречаясь, кажется,
переговорили обо всем. Но, чтобы убедиться, он все же спросил:
- Значит, все это было у тебя как бы отраженно... И я как бы не я, а
его отражение...
- Не знаю, Сережа, я ничего не знаю, - послышалось сквозь слезы
Руфины. - Только что-то произошло, а что, я тоже еще не знаю...
- Тогда узнай... Я подожду. Я научился ждать. Я обучен этому с
десятого класса... А может быть - с восьмого.
Сережа неторопливо направился к двери. Он был уверен, что Руфина
окликнет его. Остановит. Остановит и скажет: "Куда же ты?", или "Погоди,
Сережа, не уходи", или что-нибудь в этом роде. Но Руфина не окликнула его.
Она даже не повернулась.
Дверь бесшумно закрылась за ушедшим Сережей.
Руфина осталась у окна. По ее щекам текли крупные слезы. Она не
останавливала и не утирала их. За окном стоял мороз. Синий, сорокаградусный
мороз. Безжалостный ко всему окружающему. Он леденил до оцепенения даже
кроткий свет луны.
Наверно, Руфина простояла бы очень долго у окна, казня себя за
жестокость и свои чувства, проснувшиеся с возвращением Алексея, но на
кривой тропинке, идущей через сугробы глубокого снега неожиданно появился
Николай Олимпиевич Гладышев.
Руфа вспомнила, что он обещал в середине этой недели побывать у них в
домике, чтобы окинуть его хозяйским взором перед "пуском в эксплуатацию".
Посещение Гладышева оказалось так некстати...
А может быть, наоборот. Ведь он всегда был хорошим другом и добрым
покровителем их семьи. С ним она могла быть куда откровеннее, чем с родным
отцом и, может быть, в данном случае, откровеннее, чем с матерью. Руфина
вытерла слезы и направилась к двери.
Он постучался. Она ответила:
- Да, да...
Его разрумянившееся на морозе доброе лицо обрамляли заиндевевшие
воротник и шапка из седых камчатских бобров. Он, ничего, разумеется, не
зная, крикнул:
- Здорово, ребята!..
Руфина ответила на это грустно:
- Здравствуйте, Николай Олимпиевич.
Увидев лицо Руфины, он не стал ее расспрашивать. Она сама объяснила
ему в коротких словах все происшедшее:
- Вчера вернулся Алексей Векшегонов, Николай Олимпиевич. Вернулся - и
вернулось все... Все, что было три года тому назад.
- И что же теперь? - боязливо спросил Гладышев.
Руфина опустила голову. Наступили те необходимые в подобных случаях
минуты молчания, когда слова, перед тем как сказаться, хорошо взвешиваются.
Этим и был занят Николай Олимпиевич, снимая свою жаркую шубу.
И когда мысли Гладышева облеклись в слова, он сказал:
- Дружочек мой... Слезы, конечно, облегчают сердечные боли, но все же
лучший доктор для таких недугов - время. Ему и нужно доверить свое лечение.
- Я думала, Николай Олимпиевич, у вас найдутся слова теплее и
убедительнее, - не согласилась Руфа, снова отвернувшись к окну, за которым
стоял тот же синий, безжалостный и, кажется, усилившийся мороз. - У вас
всегда было так много успокоительных слов.
И тогда он сказал:
- Руфина, тебе не кажется, что твоим доктором может оказаться также и
работа? Жаркая работа. Живая. Такая работа, которая потребует всю тебя.
Всех твоих сил. Которая поможет забыть обо всем, не давая отвлечься ни на
минуту.
- Да, - тихо произнесла она. - Вы, кажется, правы. Но есть ли такая
работа?
- Есть! - твердо сказал Гладышев. - Разве ты не знаешь об отстающей
семнадцатой линии? Пятый месяц мы бьемся с ней, но пока никаких успехов...
Эта линия нуждается не в укреплении новыми силами, а в полном обновлении. В
полном. До последнего человека.
В голове Руфины возникла и молниеносно развилась мысль, опередившая
задумываемое Николаем Олимпиевичем. И он теперь, разговаривая с нею, как бы
уточнял то, что Руфина уже достаточно ясно представила.
Он говорил:
- Если бы ты захотела вернуться на производство и решилась бы
возглавить новый молодежный коллектив семнадцатой линии, коллектив своих
сверстников, и взялась бы за дело с тем жаром, каким еще не так давно ты
славилась, то я готов поручиться, что результаты сказались бы в первый же
месяц работы.
Лицо Руфины зарумянилось. Николай Олимпиевич коснулся самого
сокровенного. Оказаться снова замеченной, вернуть потерянное оставалось
тайным желанием честолюбивой девушки. Это желание, как будто спавшее все
это время, теперь проснулось и заговорило так громко, что, кажется, стало
заглушать все остальное.
А Николай Олимпиевич, может быть и не желая, помогал ее воображению:
- Я не могу сказать заранее, во что это все выльется, но думаю, что на
заводе может появиться производственная линия, которая будет удостоена
права называться коммунистической... А отсюда делай выводы - какое это
будет иметь значение в общественной и личной жизни.
Если верить восточной пословице, утверждающей, что оседлавший тигра не
может пересесть на клячу, а пересев на нее, не может расстаться с мечтой о
тигре, нам будет понятно, почему в заплаканных глазах Руфины сверкнула
искорка надежды.
Заметив это, Николай Олимпиевич сказал:
- Не опускать руки, а бороться должны мы, и особенно когда несчастья
нависают над нами. Полагаю, что сказанное мною единственно правильно.
- Я согласна!
Руфина, обняв Николая Олимпиевича, по-дочернему поцеловала его пухлую,
все еще румяную от мороза щеку...
На другой день стало известно, что Руфина Дулесова возвращается на
производство бригадиром отстающей семнадцатой линии.
Это известие было передано по внутризаводскому радио в "Наших
новостях", и конторское платье Руфины сменил синий комбинезон,
простроченный на швах, по кромкам карманов и наплечных лямок двойной
ярко-желтой ниткой в цвет ее шелковой косынке.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг