- Представь себе.
- Скажи откровенно, Володя, чего ты ждешь? На что надеешься?
- Только тебе, Яша, потому что другие меня обсмеют. Все эти дни я
ложусь спать и встаю утром с ощущением, что должно случиться нечто
такое... Не знаю, как тебе объяснить. Это не предчувствие и не
предвидение, а именно ощущение. Понимаешь? Хотя проистекает оно не столько
от подсознания, сколько из трезвой оценки положения. Обязательно должно
что-то случиться!
- <Картинка> возникла? - Крелин понимающе ухмыльнулся. - Так и
говори. Давай займемся психоанализом.
- Нет, не <картинка>. Здесь другое... Во-первых, я совершенно трезво
отдаю себе отчет в том, что не идти вперед - значит идти назад. Нон
прогрэди эст рэгреди, как говорится. Я бы и шел себе, если бы только знал
куда. Во-вторых, и, пожалуй, это главное, мы слишком крепко обложили
Сударевского, чтобы ничего не произошло. Он слишком умный человек, чтобы
не видеть, как медленно и неумолимо смыкается кольцо. Конечно же, он все
видит и очень нервничает. Как ты думаешь, может в таких обстоятельствах
человек решиться на какой-нибудь смелый или даже отчаянный шаг?
- Ты точно знаешь, что он нервничает?
- Будь уверен! Еще как нервничает!
- Но что он может предпринять?
- Понятия не имею. Но я не я буду, если он не попытается перепрыгнуть
через флажки. В том, что время работает не на него, он уже убедился. Я ему
в этом немножко помог...
- Поймал на слове?
- Не только...
- Ты уверен, что события начнутся именно на этом фронте?
- Ни в чем я не уверен. - Люсин рассеянно покачал головой. - Но
думаю, что первым не выдержит именно Сударевский. Оттого мне так и не
хочется трогать <Мамонта>. Он же ничего еще толком не знает! Возможно,
тоже нервничает, догадывается о чем-то... Но то, что уже вовсю идет
облава, он вряд ли понимает.
- Намекни.
- Как?
- Можно разрешить публикацию о смерти Ковского.
- Я не уверен, что он читает <Вечерку>.
- Тогда пусть Людмила Викторовна скажет, как только он позвонит.
Право, это будет не так плохо. Костров может пойти на подобный
эксперимент.
- Поздно. Сударевский все равно его опередит. Вот уж кто созрел так
созрел.
- Тебе виднее. Но мне кажется, что именно в таких обстоятельствах
будет лучше, если <Мамонтом> займется Костров.
Люсин хотел возразить, но его отвлек телефонный звонок.
- Вот и Костров, - пробормотал он, снимая трубку. - Легок на
помине... Люсин слушает!
- Приветствую вас, Владимир Константинович! - послышался в трубке
низкий голос. - Полковник Дориков беспокоит.
- Ага! Добрый день! - обрадовался старому знакомому Люсин. - Никак,
сегодня ваше дежурство?
- Точно так, Владимир Константинович, и есть для вас новости. Сегодня
ночью, при попытке ограбления квартиры Ковских, задержан один...
Интересуетесь?
- И еще как! Сейчас еду... При каких обстоятельствах взяли?
- Так у Ковских сигнализация, оказывается, была установлена.
Опергруппа прибыла через семь минут. Из отделения нам только утром
сообщили, так что извините за промедление. Пока разобрались...
- Понятно, Геннадий Карпович. Не имеет значения. Так он сейчас в
отделении?
- Точно.
- Тогда я прямо туда. Огромное вам спасибо! За мной бутылка
армянского.
- Что случилось? - осведомился Крелин, когда Люсин закончил разговор.
- Кого взяли?
- Поехали, поехали! По дороге расскажу. - Люсин уже похлопывал себя
по карманам в поисках ключей, которые преспокойно лежали на сейфе. -
Задержан, понимаешь, один субчик, пытавшийся залезть в квартиру Ковских на
улице Горького. И как это я упустил из виду такой вариант? - Он увидел
наконец ключи и запер сейф. - Спасибо Людмиле Викторовне! Это она,
конечно, предусмотрительная женщина, догадалась установить сигнализацию от
воров...
- Ну и везучий ты, черт! - Крелин крепко хлопнул Люсина по спине. -
Даже противно.
Глава одиннадцатая
НАСЛЕДНИК
Настало время полуденной молитвы салят аз-зухр. Так осквернит ли
Мир-Джафар уста ложью? Нет, я скажу вам всю правду. Вы, конечно, думаете,
что перед вами сидит отпетый бандит и мошенник, продувная бестия? Нет,
неверно. Чего скрывать? Мир-Джафар Мирзоев был великий грешник. Но он
умер, его уже нет, осталась лишь бледная тень, одинокий, несчастный
старик, которому негде приклонить голову. Что впереди у меня? Могила. Что
у меня за плечами? Боюсь обернуться. Мне стыдно взглянуть назад. Я обижал
и обманывал людей, себя самого обманул, когда поносил слово аллаха. Но,
как сказано в Коране, <душа может веровать только по изволению бога>. И
еще: <Кто хочет, уверует; кто хочет, будет неверным> - восемнадцатая сура,
двадцать восьмой стих. Это про меня. Я хотел заблуждаться и заблуждался, а
потом опять уверовал. Теперь же мне надлежит очистить душу. За ошибки
молодости я расплатился с лихвой. И готов держать ответ за новые грехи. В
чем я опять виноват? Забрался в чужую квартиру? Но я там и нитки не взял!
Мир-Джафар не вор, извините! Он пришел за своим, долг получить пришел.
Меня про алмазы все спрашивают: где купил, кому продал? Так ведь купил же
- не украл! Еще деды моих дедов собирали камни, отец собирал. Одни марки
копят, другие - бутылки заграничные, третьи - золотые монеты. Что кому
мило! Если Мирзоев коллекционирует алмазы, так он уже валютчик, бандит?
Его надо в тюрьму? Алмаз, между прочим, символ благородства и чистоты...
Вы хотели знать обо мне все? Вы узнаете... Я так понимаю, судить надо
с учетом личности человека, всей его жизни и чистосердечности раскаяния.
Раскаяние, оно, как вера, опускается к нам с небес. Это устремленность
души к вечным истинам, а потому я не чувствую страха, не боюсь. Чего
бояться? Там, куда меня непременно пошлют, я уже был, за басмачество. Это
не рай. Будь там гурии, они ходили бы в телогрейках. Но старый Мир-Джафар
может помереть и там. Какая разница? Если же дадут немного и я увижу еще,
как цветет урюк, спасибо.
Давайте же разберемся, кто такой Мир-Джафар, в чем его вина перед
нашей страной, кого он обижал и кто его обидел. Для вас слово <басмач> -
это синоним разбойника и убийцы. Не стану оспаривать. Но вы хоть однажды
задумались над тем, как становились басмачами? Я знаю, что вину свою
искупил и судить меня будут совсем за другое. Но дела людские записаны на
тщательно охраняемой скрижали еще до начала мира. Из песни слова не
выкинешь, а жизнь - песня, даже если это паскудная жизнь. Я был очень
скромным, богобоязненным юношей и выбрал путь веры. Мне не исполнилось еще
и пятнадцати лет, как я стал мюридом - послушником святого ишана. Что
знаете вы, охотники за слабыми грешниками, о суфи - людях, выбравших плащи
из белой шерсти?
Ничего вы не знаете. Никогда не понять вам, что значит для мюрида
наставник! У каждого человека на этой земле есть наставник. У вас тоже
есть, и не один, хоть вы большой человек. Но власть даже самого большого
начальника над начальниками ничто в сравнении с властью Ишана над своими
мюридами. Закон учит: послушник для ишана - только труп в руках
обмывальщика. Нам говорили, что мир - всего лишь зеркало, в котором смутно
мерещится иное бытие, лишь обманчивая видимость. И только старец - святой
носитель таинственной власти, унаследованной от самого Мухаммеда, способен
снять пелену с наших глаз. Мы повиновались, как бессловесные невольники.
Если ишан говорил <убей> - убивали, <умри> - шли умирать. У нас не было
ничего своего: душа принадлежала аллаху, тело - ишану. Вы хоть знаете, как
выглядели дервиши? Рваный плащ, остроконечный колпак, посох да кокосовая
чашка для подаяний. Босиком мы бродили по раскаленным и пыльным дорогам
мусульманского мира. Ночевали в пустынях, где от холода жалуется и плачет
под луной шакал. Пили мутную горькую воду солончаковых колодцев. Чашка
плова и горсть фиников только снились нам. И, просыпаясь от стужи и
голода, мы перебирали четки, шептали очистительную молитву. Но шли и шли
по миру, которого нет, смиряя сердца, держа открытыми глаза и уши. Все,
что видели и слышали, в урочный день доносили святому старцу. Он знал все
тайны дворцов и хижин, знал, что творится за каждым дувалом, за высокой
зубчатой стеной арка. И поэтому могущество старца, его тайная всеведущая
власть были безграничны. О! Послушников-дервишей боялись и почитали. Когда
мы входили в города, стража кланялась нам, а люди уступали дорогу на
улицах. Мы шли по базару, и каждый спешил с подношением: кто с лепешкой,
кто с дыней, кто с дымящейся пиалой. На дело веры жертвовали деньги: кто
сколько мог. В наших чашах звенела не только медь. Но мы никого не
благодарили. Оставляя пыльные следы босых ступней, топтали дорогие ковры,
выставленные на продажу, порой опрокидывали корзину с персиками или блюдо
с пирожками, если замешкавшийся торговец не успевал их убрать с нашего
пути. И никто не смел жаловаться. Люди знали, что их мир для нас только
иллюзия, и боялись страшного проклятия дервишей. Странники бога, мы
покинули родные дома и пошли куда глаза глядят, не ведая иных занятий,
кроме поста и молитв, одинаково равнодушно приемля огрызок сухой лепешки и
сочащуюся медом пахлаву.
И вдруг все кончилось. Как лента в кино оборвалась. Мир вокруг нас
действительно оказался подобным сну, потому что все вдруг зашаталось и
стало разваливаться. И тогда ишаны сказали, что приходит лихая пора. В
Бухаре установилась власть неверных-кяфиров, повсюду торжествует чернь. Мы
узнали, что по всей России убивают уважаемых людей, расхищают чужое
имущество, оскверняют мечети и даже самовольно делят землю, которая, по
воле аллаха, переходит только от отца к сыну. Нам нечего было терять,
нечего защищать. Мы были нищими. И если все мираж - дома, сады, хлопковые
поля, облигации, - так надо ли удивляться, что он тает теперь, как
утренний туман? Из ничего пришло, в никуда и уйдет. Так думали мы, но не
так чувствовали. Живой человек все же не труп в руках обмывальщика, даже
если он и стремится уподобиться трупу. У каждого из нас была своя семья,
дом. Мы хоть и покинули их, но не забыли родимые кишлаки, землю,
завещанную от дедов, улыбки близких. Они жили в наших сердцах даже в часы
удивительных откровений, когда казалось, что аллах уносит тебя к себе.
Пусть мы отреклись от мира, от дома, от радости и не было для нас иной
реальности, кроме беспощадной воли ишана, но мы ничего не забыли. И сердца
наши наполнились гневом. Нас всегда учили смирять чувства. За
приверженность к иллюзиям мира сажали на хлеб и воду в сырой, кишащий
клопами подвал. А тут впервые наставник не сделал нам выговора, когда мы
окружили его, глотая слезы. Он только сыпал соль на открытые раны. Мы
узнали, что разгоняют медресе, где учат понимать слово аллаха, и закрывают
ханаки - приют странствующих дервишей. И впрямь наступало царство иблиса.
<Вы тоже не сможете жить по-прежнему! - сурово, как сейчас помню,
сказал ишан. - Объявлен новый закон: <Кто не работает, тот не ест>. Все
слышали? Все поняли? <Кто не работает, тот не ест>! Каждый из вас должен
будет взять кетмень и отправиться обрабатывать отнятую у отцов землю.
Только тогда вас будут кормить. Но вы потеряете благодать суфи, поскольку
не сможете выполнять предписанные правила, у вас не будет даже времени на
молитву. От восхода и до заката будете гнуть спину на полях, где каждый
ком земли солон от пота дедов. Только тогда вы заслужите у новой власти
право на хлеб. Аллах наделил этим естественным правом всякую живую тварь,
последнюю собаку, которая живет на мазаре, а вам его придется теперь
заработать. Чтобы не подохнуть с голоду, станете работать на того, кто у
аллаха отнял мечети, отобрал у мужей жен, кто грабит и убивает.
<Лучше и впрямь подохнуть с голоду!> - в один голос крикнули мы.
<Благочестивы те, которые веруют в бога в последний день>, - сложив руки,
напомнил нам священные слова ишан Барат-Гиш. - Шариат запрещает
самоубийство. Пусть лучше сгинут неверные, будет священная война, и вы
встанете под зеленое знамя. Павших унесет в сады аллаха крылатый Джебраил,
уцелевшим наградой будет вновь обретенный путь суфи, выше, непостижимее
которого нет ничего. И все вы навеки останетесь в памяти народа,
избавители от позора, посланцы священной воли>.
Так очутился я в банде Ибрагим-бека, да будет проклято имя его.
Страшный, жестокий был человек! Но очень богобоязненный. Старцев почитал,
прислушивался к советам богословов. Недаром при нем постоянно находились
домулла Дана-хан, святые ишаны Сулейман-судур, Иса-хан и потомок пророка
Султан. От одного взгляда Ибрагим-бека у людей поджилки тряслись, он
собственноручно рубил головы и выкалывал глаза, но перед ишанами
благоговел и становился кротким, словно овечка. Как и для всех нас, они
были для него, простого мюрида, <пирами> - духовными отцами и
покровителями. В знак особого благоволения пиры изготовили несколько
талисманов, которые должны были уберечь Ибрагим-бека от вражеской пули.
Сам бухарский эмир Сеид Алим-хан прислал ему охранный камень, а ишан
Султан отдал собственный талисман, считавшийся в мусульманском мире
особенно чудотворным. И этот подарок Султана - изречение из Корана,
написанное самим пигимбаром, потомком пророка, курбаши ценил превыше
всего. Он зашил его вместе с камнем эмира, дарующим долголетие, в кожаный
мешочек и повесил себе на шею. До последнего дня свято верил Ибрагим-бек в
необоримую силу своих талисманов, до последней минуты надеялся, что они
вызволят его из беды. Справедливости ради надо сказать, что, когда его
арестовали и повезли на суд в Ташкент, кожаного мешочка при нем уже не
было. Как знать, может быть, именно он и сохранил жизнь другому мюриду
святого ишана Султана из Дарваза, то есть мне? Но нет, спасением я обязан
самому себе и справедливости судьи. Народный суд, приговоривший
Ибрагимбека к высшей мере, учел, что Мир-Джафар никого не резал, не пытал,
а если когда и угонял через границу колхозные табуны, то делал это не по
своей воле. И мне, который был с Ибрагим-беком с того самого дня, когда в
кишлаке Кара-камар курбаши поклялся под знаменем эмира быть беспощадным,
присудили тогда всего пять лет. Спасибо. Отсидел только три. За это тоже
спасибо. Обязательно надо принимать во внимание личность подсудимого, его
биографию...
Вспоминаю клятву Ибрагим-бека. <Вы провозгласили меня командующим
войсками ислама, - обратился он к посланцам эмира, ишанам и баям. - Как
наместник эмира, обещаю вам воевать с большевиками до полной победы. Все
противники моей армии должны быть уничтожены, а их имущество -
конфисковано>. Он поцеловал край знамени, и пиры тут же произвели ревайят,
утвердили его.
Короче говоря, объявили все планы и намерения курбаши полностью
согласными с кораном и шариатом. Так началась священная война, газават,
против русских и кяфиров - большевиков. Но мы, скромные дервиши, служители
истины, с горечью убедились, что прежде всего курбаши начал воевать с
народом. Ремесленников, купцов и дехкан обложили непосильным налогом.
Забирали все: скот, зерно, шкурки, мату на халаты, даже домашнюю утварь.
Деньги взимали с каждой глинобитной кибитки. Последний бедняк должен был
выложить от десяти до шестидесяти таньга. Если денег не находилось,
забирали все, что было в доме, даже старую кошму. Оставались одни голые
стены. Во имя священной войны курбаши готов был разорить единоверцев. А
что он мог сделать? В то время за револьвер просили целых пятьсот таньга!
В десять раз дороже хорошей овцы! А курбаши требовалось видимо-невидимо
всякого оружия, амуниции, боеприпасов. Вот он и свирепствовал, драл с
живого и с мертвого, чтобы только купить у англичан побольше пулеметов и
одиннадцатизарядных винтовок. Инглиз-аскеры хоть и тоже не любили
большевиков, но денежки считать умели: бесплатно ничего не давали. За
каждую винтовку приходилось платить. Поэтому обирали всех: и богатых и
бедных. Но страшнее всего было не это. Все-таки кошелек - не жизнь, хоть
многим он и дороже жизни. Не только мы, мюриды, но и святые старцы
поддавались иллюзорным соблазнам мира. Некоторые пошли нехорошим, кровавым
путем. Даже прямой потомок Мухаммеда пигимбар Султан собрал отряд в
шестьсот сабель и сам сделался курбаши! Виданное ли дело? Очень скверно.
Тогда я впервые усомнился в святости старцев и в разумности правопорядка
на земле и на небесах. Но на открытый бунт не решился. Мы хорошо знали,
как расправляется Ибрагим-бек с вероотступниками! Муллу Алимухаммеда из
кишлака в Гиссарской долине убили только за то, что он осмелился назвать
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг