готовых конструкций, анализаторы и блоки памяти.
Фрагменты работы. Разговоры, споры. Мозговые атаки в лабораториях
коллективного мышления.
Крупным планом лицо Дашко. Волевой подбородок, цепкие глаза. Лицо
полководца. Впечатление, что данный кадр взяли напрокат из исторического
фильма.
Модуль Дашко. Знаменитая "стена славы" с авторскими свидетельствами.
Рубиновые знаки благодарностей совета Прогресса. Вручение ордена Мастера.
Вопрос за кадром:
- О чем вы говорили с Дашко, когда узнали, что он оформил авторство на
релаксатор остаточных полей?
Конструктор Гай Сабиров:
- Поздравил, порадовался его успеху. Да, еще упомянул, что у меня
полгода назад мелькнула было почти аналогичная идея, но я не успел ее как
следует разработать.
Живое лицо Гуго:
- Два года назад я продиктовал в свой фонд памяти принцип непрерывного
матрицирования сплавов...
Опять "стена славы". Одно из авторских свидетельств приближается,
занимает чуть ли не весь объем изображения. Фамилия автора: Дашко. Суть
открытия или новшества: метод непрерывного матрицирования сплавов.
Тишина в зале Совета стала зловещей.
Все еще оставалось непонятным, однако предчувствие какой-то
унизительной правды буквально витало в воздухе.
Но вот в объеме изображения появилось небольшое здание, увенчанное
ажурной вышкой.
- Седьмой филиал Мирового Коллектора, - пояснил за кадром Илья. -
Обслуживает нашу зону.
И уже к темноволосой девушке-оператору:
- Службу Солнца интересует, кто из посторонних лиц пользовался личными
фондами памяти Сабирова, Ашкинази, Готвальда...
Он перечислял фамилии дальше. Четыре, семь, десять, четырнадцать. По
залу прошел ропот.
"Поняли", - подумал Илья.
Он поискал в полутьме Дашко, - где же он сел? - но ничего, кроме
десятков голов, не увидел. "Тебе, наверное, сейчас очень стыдно, сосед. Не
такого ты фильма ждал, не такого. Да, мы прощаем ошибки. Охотно, всегда.
Но не прощаем подлости".
Он прислушался к своему комментарию.
- Кодекс Совести, - пояснял он с экрана, - не возбраняет пользоваться
чужими фондами памяти. Однако на практике такое бывает нечасто. Личное не
без оснований считается неприкосновенным. Поэтому Служба Солнца с
некоторых пор ведет регистрацию всех запросов, поступающих не с браслета
владельца фонда. Наша статистика показывает: такие запросы поступают, как
правило, от родственников, близких друзей, историков и биографов,
разумеется, с разрешения владельца и, конечно, от... ревнивцев обоих
полов.
Зал молчал.
В объеме изображения на стол оператора легло четырнадцать фиолетовых
кристаллов.
- Это личные фонды тех людей, которых вы назвали, - сказала
девушка-оператор, с интересом разглядывая Илью. - А вот реестр запросов
посторонних лиц по данным фондам.
Вереницей поплыли фамилии.
Илья вспомнил, как, уже будучи" готовым ко всему, он все-таки вздрогнул
от гнева и омерзения, едва взглянув на тот документ. Реестр буквально
рябил фамилией соседа. У некоторых, в том числе и Гуго, Дашко рылся в
"памяти" чаще самих хозяев фонда.
- Довольно! - громыхнул чей-то требовательный голос. - Дайте свет.
Шел последний кадр.
Крупным планом лицо Гуго.
- Нет, пользоваться фондом не разрешал. Он не был моим другом, -
говорит Гуго и губы его складываются в презрительную полуулыбку. -
Может... ревновал?
Обрушив с грохотом подставку для цветов, впереди вскочил Дашко:
- Я... Это были бросовые идеи! - закричал он. - Идея еще не все... Надо
уметь ее реализовать...
Потрясенный зал молчал.
Дашко нагнул голову, будто собирался кого-то боднуть, резко повернулся
к Илье. Глаза его побелели от бешенства.
- Ты не человек, - прошипел он. - Ты - дьявол!
Он сорвался с места и бросился вниз, перепрыгивая через ступени.
Разогнавшись, Дашко чуть было не влетел в объем изображения, но в
последний миг испуганно шарахнулся в сторону выхода.
Люди сидели неподвижно. Лица у них были строгие и печальные, будто в
этом торжественном зале только что у них на глазах погиб человек.
Чтобы освободиться от навязчивых мыслей о Дашко и злополучном
просмотре, Илья достал кристалл с личными записями Анатоля. Коллектор
прислал копию давно, недели две назад, и он время от времени слушал эти
отрывки: сопоставлял их, выискивал скрытые зерна информации, старался
представить события, которые предшествовали записям.
Илья повернул головку воспроизводителя. Послышался чуть хрипловатый
знакомый голос:
"Она непонятная. То ласковая, свободная, игривая, как домашняя рысь,
что живет у Калия. Тогда я чувствую себя раскованно и легко. Но всякий раз
ее что-то пугает во мне. Она замыкается. Речь ее становится резкой,
насмешливой, даже враждебной. Не возьму в толк - что пугает ее? Возможно,
неустроенность моей души?
Не знаю, кто сказал: "Страсть - опьянение ума". Одно ясно: он был
холоден, этот человек. Как рыба. То, что творится сейчас со мной, ни в
коей мере нельзя сравнить с опьянением. Это безумие. Это черный огонь,
съедающий мою плоть. Я мало сплю, плохо контролирую свои действия. Может,
это пугает Ирину?
Я впервые бит. По лицу. И поделом. Вышло очень некрасиво, на людях. Я
получил сполна. И за "тоску по женщине", и за то, что "плохо контролирую
свои действия". В комнате нас было пятеро... Ирина принесла целый ворох
бумаг - глубинные проекции берега Днепра, где будут обитать мои "Славяне".
Она разрумянилась от быстрой ходьбы... Она была такая красивая, такая
желанная.
Потрясенный, я увидел в Ирине то, чего недоставало моей суперкомпозиции
- ее запев, зачин, пролог.
...Из черного монолита ночи, кое-где освещенного отблесками костра,
выглядывает юная язычница. Ее как бы привлек говор и шум густо заселенной
композиции. Девушка осторожно развела каменные ветки кустарника. На лице
ее и боязнь, и отчаянное любопытство, и тайна обряда, который совершала
она с подругами наедине с росой, туманами и хохочущим огнем... Хохочущим
Сварогом. Одно плечо изначальной славянки отведено назад. Над веточкой,
словно полная луна, восходит ее грудь... Там не должно быть розового
камня. Только отблески его. Только черные ветки, еще мокнущие в омуте
ночи, только молочная, белизна плеча и... луна над веточкой. Беспокойная,
покачивающаяся в такт горячему дыханию язычницы...
Я не помню своего жеста, прикосновения. Кажется, он был связан с
"луной", обжигавшей меня. Затем щеку обожгла пощечина. И взгляды,
взгляды... Удивленные, укоряющие, гневные. Андрея, Катюши, Мартина. Тоже
обжигающие.
Я объяснился с Ириной, долго извинялся. Получилось путанно... Теперь
мне и самому кажется, что в том грубом, раздевающем жесте ничего не было
от ваятеля. Что-то проснулось во мне, когда я пребывал на грани двух
миров. Что-то от предков: жестокое, наглое. Естественное, как движение
зверя.
Взгляды ребят обжигают. Или это только кажется?
Я начинаю злиться. На себя, на Ирину, на всех. Почему вокруг столько
условностей? Отживших свой век, ненужных. Почему свободный человек не
стряхнет их?!
Эх, Толька Жданов! Дурак ты, Толька. Ты забыл, что ничего абсолютного в
природе нет и быть не может. Свободы тоже".
Илья покачал головой. Свобода. До сих пор, увы, ее понимают по-разному.
Вот Дашко, например. Он позволил себе быть свободным от элементарных
моральных обязательств. И что в результате? Распущенность духа,
откровенное воровство...
- Опять переживаешь?
На пороге модуля стояла Нина Лад. Эта юная женщина, мать озорных
близнецов Маши и Миши, поражала воображение новых знакомых по трем
причинам. Ростом, умением мгновенно перевоплощаться - от Нины-полководца
до феи и прекрасными, тревожащими душу спонт-балладами. Кроме того, Нина
руководила местным отделением Службы Солнца и чем могла помогала Илье в
осуществлении его деликатной и сложной миссии.
- Заходи, Нинон, - обрадовался Илья. - Ты знаешь, я вот думал-думал и
выискал у Дашко и у своего подопечного одну общую черту...
- Перестань, - отмахнулась Нина. - Нашел кого сравнивать. Жданов, хоть
и с причудами, но парень мировой, а Дашко твой - подлец. И как я раньше
его не раскусила, до сих пор удивляюсь... Короче, собирайся. Пойдем на
Днепр. Там, на улице, все мое семейство ожидает.
- А петь будешь? - поинтересовался Илья, собирая в сумку плавки,
"жабры", а также кристалл с последними записями из жизни огромной старой
ивы, которая росла на пляже и которую он наблюдал вот уже два месяца. О
редком таланте Нины Лад Илья знал со слов Гуго. Тот везде и всюду
громогласно заявлял, что будущее принадлежит именно спонтанному,
ассоциативному пению и что Нина - первый бард его.
- Не знаю, - ответила Нина. - День, похоже, обещает быть добрым...
Климатологи постарались... Не знаю, не люблю загадывать, Илюша. Пошли!
Казалось, выставка отшумела.
Не то что интерес к ней ослабел или зрителей поубавилось, нет. Но мир
уже успел подивиться и пространственным гравюрам Матвея Политова, и
пейзажам Шандора Кэмпа с изменяющейся реальностью. Время, когда смотрят,
прошло. Началось время суждений и споров.
Экспериментальные картины изобретательного венгра "Луг" и "Дом на
опушке" вызвали лавину противоречивых откликов. Одних они завораживали,
других - настораживали. Шандор запрограммировал их движением. Он ввел
также в электронную сущность изображения причинно-следственную связь. Если
над лугом, например, появились тучи, то менялся и свет картины, приходил
ветер, под гребенкой которого никли травы и полевые цветы.
Илье и Калию повезло.
Они подошли к полотнам, когда на рыжей опушке, по-октябрьски холодной и
полуголой, начали хороводить сумерки. Краски дня гасли на картине не
сразу, а местами, как в жизни. Деревья толпами уходили в сумрак, зябко
вздрагивали ветки осины, остановившейся у плетня, из леса осторожно
выползал туман...
"Как странно, - подумал Илья. - Это не экран, сразу видно. Кусок
холста. И на нем живая жизнь. Мечта всех художников, которые жили
когда-либо на земле. Безумная, безнадежная мечта... Вот она. Передо мной!"
В доме, что темной глыбой примыкал к опушке, вдруг зажглись два окна.
Зрители ахнули.
- Кто же он все-таки - Шандор? - Калий пожал плечами.
Они вышли из зала и остановились на открытой галерее, опоясавшей
главный выставочный зал. Внизу плескалось море. Волны к берегу шли
невысокие, ленивые и не то что взрываться - даже шипеть не хотели. Ныряли
в гальку потаенно, бесшумно, расползались клочьями пены, которая тут же
таяла.
- Художник, программист? Или то и другое одновременно?.. А маэстро
Калий. Кто он такой? Скульптор или...
- Ты чего? - удивился Илья. - На Кэмпа нападаешь - ладно. Но Калия не
тронь. Я его люблю.
- Спасибо! - улыбнулся Калий. - Знаешь, у меня на прошлой неделе
сломался "Джинн". Поэтому я сейчас в тоске и неведенье. А ведь в прошлые
века монументалисты понятия не имели, что со временем появятся "машины
творчества".
- Так уж и творчества, - возразил Илья. - Обычные копировальщики. Ведь
"Джинн" без образца или рисунка даже прямую линию не проведет. Кстати,
почему ты не заказал себе нового помощника?
Калий махнул рукой:
- Их серийно не выпускают. Да и привык я к нему, черту. Придется
ремонтировать.
Илье вспомнился душный июльский вечер, когда он впервые отправился к
Калию домой.
"Предводитель" художников жил уединенно, на окраине города. Его голубой
модуль так сросся со старым садом, дорожками и какими-то пристройками,
что, казалось, не только летать - даже ползать ему не дано. Хозяина Илья
нашел за домом. Калий сидел на глыбе мрамора - местами белой, местами
грязной - жевал бутерброд и одобрительно поглядывал на шестипалого робота,
приплясывающего на огромной мраморной заготовке.
"Примеряется", - пояснил Калий и показал изящную миниатюру, вырезанную
из светлого пласта.
"Несоответствие материалов, - Калий кивнул в сторону "Джинна". - Я его
озадачил сей прекрасной девушкой. А он, видишь ли, упорствует. Говорит,
что пальцы, удерживающие маску, получатся чересчур хрупкими. Мрамор,
мол..."
"Джинн", наконец, принял какое-то решение. Обе лазерные приставки его
запульсировали, по камню запрыгали голубые блики. Робот затрещал,
заискрил, будто наэлектризованный, а у Калия пропало последнее сходство со
скульптором. Всамделишный тебе средневековый алхимик, добывающий вместе с
"чертом" то ли золото, то ли философский камень.
И хоть "Джинн", как выяснилось потом, вел только грубую, первичную
обработку камня, но вот не стало его - и Калий в растерянности. "Еще одна
задача для Службы Солнца, - отметил Илья. - Всегда ли удачен симбиоз
человека и машины? Какие пределы его? Насколько творчество поддается
механизации?"...
- Так и быть, - сказал Илья. - Как только доведу Анатоля до ума,
займусь твоей неразделенной любовью к "Джинну". А теперь давай прикинем,
где мы разместим "Славян". Весь берег перед тобой.
В Алушту они прилетели утром.
Илья хотел сначала побывать в дельфинарии, посмотреть похорошевшую
после реконструкции Генуэзскую башню, а уж потом, отведав знаменитых
алуштинских чебуреков, заняться выставкой. Однако Калий, завидев белый
купол выставочного зала, который, казалось, объединял море и берег, тотчас
свернул к нему. Шел быстро и молчаливо. Только на берегу сказал, что купол
напоминает ему Медведь-гору, вернее - медвежонка. Белого, смешного
медвежонка. А дальше было бесконечное хождение по залам, спокойное
созерцание и взрывы эмоций, пока, наконец, они не наткнулись на загадочные
полотна Шандора. Только к полудню, в полном смятении чувств, Илья и Калий
очутились на открытой веранде.
К полудню пришла жара.
Она незримо нахлынула то ли от Кипарисной горки - настоянная на хвое и
тонком аромате желтых цветов испанского дрока, то ли низверглась с горы
Кастель, нахлобучившей на самый нос шапку леса, а то, может, пришла и
вовсе издалека - с лиловых холмов, что жались поближе к Демерджи. Там по
воле климатологов опять цвела лаванда.
- Вот там и разместим "Славян", - ожил вдруг Калий. - На склоне. Где
кипарисы. Только, боюсь, крутовато там. А проекторов много - попробуй их
укрепи.
- Что там пробовать, - Илья на глаз прикинул крутизну склона. - У меня
во-о-от такие навыки альпиниста. Правда, с ботаническим уклоном, но это,
брат, ничего не значит.
- Тогда пошли, - обрадовался Калий.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг