себе, чтобы все это было смято, скомкано и заброшено в таз для грязного
белья как можно быстрее. То есть эти четвереньки, как бы взывающие, ничем
себя не умоляют, а скорее - знают себе цену, то есть и я в этом положении -
тоже. Я изучил уже повороты, раскачиваясь, как экскаватор или индийский
слоненок (тот самый - киплинговский), научился сдавать назад и сильно
прибавлять ход на участках покрытых паласом и свободных от мебели. Мне не
нужна эта возвышающаяся половина, и мой позвоночник не отклоняется от
движения.
91.
Старое судно покрытое белым налетом соли. Выдавалось над берегом,
рострум устремив в небо, как мигрень среди ночи. Мне бы хватило двух слов,
чтоб обЦяснить эту странную склонность - замирать на грани с победоносным
видом. Я почти утолил свой голод по части смысла. Я почти угадал, зачем это
так происходит. Но увы остаются вопросы, многоточие, оснастка гниет, и песок
немыслимо белый не дает кораблю утонуть. Ведь скорей всего эта грань
случайна, как случайна бывает мысль или направление ветра. Мы увидеть должны
конечную цель - тогда реально все. Нам должно показаться, что это знак, что
это чья-то чужая воля. Только тогда мы сможем спокойно взирать на
вздымающиеся ребра полуживых созданий, которых застала врасплох внезапность,
непогода, внутренние причины. Мы легко себе скажем: "Как здесь мило,
особенно ранним утром. Хорошо, что это случилось, и теперь происходит со
мной".
92.
Достаточно лестнице вниз опуститься к окну на площадке, достаточно
снегу идти за окном или просто чтоб день был достаточно серым. Я буду со
щемящей тоской наблюдать безнадежные будни. Не понимая, что мне открывается
в этом. Как будто бы время пришло, или напротив, оно никогда не вернется.
Осина словно метла под порывами ветра. Во всем этом есть ощущение пустоты.
Как будто бы я обнаружил в кармане старой куртки перегоревшую лампочку от
гирлянды с того самого Нового года. Но это сравнение хромает - я
ностальгирую по тому, чего не было и не будет. Это случается ранней весной
или поздней осенью, когда на лестнице горит электрический свет, и
непроглядная тьма за окном, и ветер холодный порывами рвется. Может быть,
это тайна рожденья, тоска по миру, который был целым.
93.
Довольно долго, около часа, я стоял на месте в попытке быть
вовлеченным. Это была неприемлемая ситуация. Я отдавал себе отчет в том, что
происходило и на этом можно поставить точку. Но жизнь, как известно, не
стоит на месте, она и не двигается, и не протекает, - она сосредотачивается
в настоящий момент, чтобы остаться такой же сосредоточенной в следующий и
другие моменты. Я все это осознаю без затруднения и излишней задумчивости.
Кто завел эту тяжбу между временем и его явными предметными знаками? Я
отворачиваюсь в сторону от моего проблемного театра действий. Я заговариваю
одно несущее обстоятельство другим. В переломном мгновении мои нужды сходят
на нет и остаются сплошные их подтекстуальные значения. Что им известно обо
мне, и что они обозначают? Я довожу это слово до смысла и оказываюсь в явном
преимуществе перед другими, скомканными. С такой заветностью тяжело шагать
дальше, обрекая себя на внутренний протест... Я сдаю злободневное слово.
94, 95, 96
97.
Извлечение слова, если оно есть, если оно присутствует, уже само по
себе должно радовать и вызывать снисхождение. Поэтому при звучании, которое
видно нам целым полновесным куском, мы принимаем в серебряный сосуд,
улавливаем его напористую траекторию и вовремя подскакиваем с этим горшком в
руке. Что может быть вместительнее нашего чувства? Этот вопрос не стоит на
повестке дня, он органично вплетается нами в тот строй, которой мы именуем
практикой. Что значит практикующий врач? Не то, что он имеет опыт и вылечит
уж как-нибудь, а то, что он этим занимается. Хорошо ли, плохо ли, но
занимается. Вот так и мы поставим сосуд на место и ждем; и не найдется ли
силы , способной его сдвинуть? Ничуть не бывало. Двигается, конечно. Когда
все отпущено, и мы безмолвно отступаем назад в неосвещенную часть комнаты,
впереди нас сгущается безмолвие, потому что оно только может нас заставить
что-то услышать. И вот мгновение сталкивается, взрывается ярким огнем, и мы
рады унести ноги с этого чужого праздника. На словах. А на деле, мы стоим
ошеломленные там, где нас застали, тупо смотрим в пол, а губы и складка на
лбу говорят только о нашей бессмысленности, невинности и полном отставании
от происходящего.
98.
Эта точка обозначает твою кончину. Ты поставил ее и будь доволен, что
она не возникла сама собой, помимо твоей воли. Я не хочу никому показывать,
как я достиг того-то и того-то, но неизбежно сам забуду, до чего я добрался
когда-то. Да, эта лукавая мушка смоется от первого дождя. Но я помню
заветное вопрошание моего друга, которое так меня поразило. И я ужасно
несерьезен, понимая все это, и я ужасно глуп, приближая это к себе. Значит,
как я был таким вот идиотом, так я им, очевидно, и останусь. Точка.
99.
Я на дереве ножом вырезал букву за буквой. Может, я неправильно
истолковал этот образ? Я пытаюсь вглядеться в черты резчика, пытаясь угадать
имя и слово. Я не теряю надежды и вглядываюсь в то, что вырезано. Но слеза
застилает взгляд. Я подошел слишком близко к разгадке. И теперь самое время
протянуть руку, и пальцами пройтись по руническим бороздкам.
Приложение 1. Поучительные истории.
Великая княгиня Она явилась в своем холодном декольте, с черепашьим
гребнем на затылке, прошла как отвязанная марионетка к роялю, вытянув вперед
длинные костистые пальцы и затолкав под юбку раздвижной стульчик, принялась
подбирать вокализ Рахманинова. Прошло минуты две, она в сердцах захлопнула
крышку и, поднявшись со стула прямо, чтобы его не опрокинуть в лирическом
образе, подошла к окну. Улица переливалась причудливыми фейерверками,
гренадеры палили в воздух, слышались визги придворных дам и смех
великосветской молодежи. Что это был за вид! Великая княгиня запрокинула
голову, и угрюмая зала в духе Пиранези закружилась у нее перед глазами, и,
как подрезанная, она скатилась по персидскому ковру прямо головой к ножке
рояля. Тут взорвались петарды, и десять или двенадцать гвардейских офицеров
с дикими криками вломились в помещение через балконные двери и, заливая пол
шампанским и бордо, принялись играть в пятнашки. Когда же на улице
прогремели три пушечных выстрела, все закричали: "Ура!" и обнажили шпаги. На
утро княгиня очнулась-таки да так и не смогла встать из-за поврежденной
ноги.
Тевтоны
Они поднялись до восхода солнца. Трудно себе представить, что они
когда- нибудь мылись. Если и мылись, то это было как-то эпизодически. Я
вспоминаю одного тевтона, который стоял на коленях вместо того, чтобы
взобраться на лошадь. Говорят, что так был превратно понят образ "лестницы
Якова". Словно бы эти ступени были из меди. Ничего подобного! Знаете, они
любили посылать своим возлюбленным открытки "Привет из Константинополя".
Наступил момент, что им просто перестали верить. Вся их мужественность пошла
насмарку. Ни китайские зонтики, ни деревянные носилки, гремевшие в морозном
воздухе, не могли оправдать их грубости. А плащи? Крестоносные плащи,
натянутые поверх доспехов, придавали им сходство с вокзальными продавщицами.
Но кое в чем они преуспели: взявшись по двое, по трое они вперивали свои
взгляды в одну точку и могли так стоять часами. В этом были какие-то
удивительные стойкость и обаяние...
Лаплас Лаплас был известным ученым. Даже более известным, чем Дарвин
или, скажем, сэр Исаак Ньютон. Но в прежние времена ему не уделялось столько
же внимания, сколько им, или, предположим, многим и многим менее известным
личностям. Так вот, Лаплас сказал как-то и не без оснований, что его теории
будут поняты через триста лет, и поэтому он не будет сейчас доказывать перед
столь недостойной аудиторией полноту и верность своих убеждений. Не будет.
Так всякому гениальному человеку приходится время от времени высказываться в
таком духе, а иногда даже и позволять себе выражаться и этим снискивать себе
славу скандалиста и грубияна. Нет, решительно, эти люди подобными
высказываниями никак себя не выделяют. А наоборот, признаются себе, что все
их сделанные открытия суть тревожные наваждения, от которых люди не только
отмахиваются, но и вооружаются чем только могут. Так только они смогут себя
оградить.
Мастер Андронов Кожевенных дел мастер Андронов был мужчина рослый и
крепкий, как сухое полено. Одного ему не хватало - денег. Денег для выпивки.
Не сказать, чтобы он очень нуждался в этой выпивке. Нет. Ему бы хватило
обеда и ужина, которые он получал ежедневно. Но денег ведь все равно не
было. И в этом он нуждался. Закрывая лавку и собираясь прогуляться вдоль
торгового ряда, он думал: "Где бы достать этих чертовых денег, чтобы не
нуждаться ни утром, ни днем, ни вечером?" То есть нужды-то особенной не
было. Как я уже сказал, и обед и ужин он получал ежедневно. Но все-таки
отсутствие денег его тяготило... Он прогуливался вдоль торговых рядов,
заглядывал в скобяные, сапожные, хлебные лавки и думал, что вот сейчас он
дойдет до трактира и снова окажется в этом идиотском положении.
Приложение 2. Жизнь тела от А до Я.
А. Где-то сзади, не обнаруживая себя, содержалось это неузнаваемое. Я и
не пытался как-то помешать ему быть. Нет, от него исходил тонкий аромат,
сравнимый с запахом абрикоса. И оно - это мое участие во всем - дало о себе
знать однообразным и нудным гудением. Я хотел было закрыться от этого
существования, но меня вдруг облепили какие-то насекомые, и я подумал:
"Слава Богу, они знают, к чему липнут". И больше ничего.
Б. По крайней мере, они держались все вместе, пешей группой, с большими
круглыми щитами, с пиками выставленными вверх, со сползшими носками - все
низкорослые, с землистыми лицами. Я узнал их всех вместе, стоя на небольшом
возвышении руки в боки, готовый повелевать. Они рассеяно следили за мной
несколько секунд в полном молчании, замерев на месте, а я высокомерно
обводил их взглядом и не менял положения тела, пока не убедился в их полной
покорности. Тогда я начал действовать: топнул пару раз левой ногой, держа
руки на поясе, и, подпрыгнув, хлопнул в ладоши, и после небольшой паузы я
стал подпрыгивать, приземляясь то на разведенные, то на соединенные ноги.
Никто не двинулся с места, вся эта группа людей с длинными мечами на поясе,
в латах с неудобными, на мой взгляд, налокотниками, наплечниками,
наколенниками, а ведь должны были начать метаться в радостном недоумении,
гоготать и неистовать наконец. Я удивлялся, сколь неверна теория. И вдруг
что-то меня остановило на полу лету, лицо облилось густокрасным цветом, и я
быстро и надолго опустил глаза долу.
В. Если отвлечься от того, что тебя смущает, то можно какое-то время
прибывать в стороне от этого. Я имею ввиду чучело козы. Оно немного
смахивает на оригинал - вот в чем дело. А я не могу прибывать в такой
двойственности. С одной стороны, я твердо знаю, что мне надо куда-то идти,
что-то делать. А с другой, я немного смущен ее присутствием. Я понимаю любое
предназначение. Я берусь оправдать даже гетры из козлиной шерсти. Но
вынудить себя к такому вот соседству - я не в силах. Знаете? - это не
неудобство и не сострадание и даже не чувство вины, а здоровое понимание
того, что меня это не оставит.
Г. На моем месте могло быть много людей, но они не занимали это место.
Я был полон снисхождения к такому повороту событий. Но я не видел себя!
Сплошной черный силуэт. Да к тому еще и в женском платье. Руки были тонкими,
как у барышни, а волосы на голове были собраны в некий завиток. Следовало
повернуть голову, чтобы понять, как это выглядит в профиль. Здесь я должен
остановиться и затаить дыхание. Мне что-то угрожает? Я сам без чувства риска
подвожу себя к положению потерянного. Довольно долго я не ощущал подобной
зависимости. Хотя, на самом деле, не это ли должно было быть в любом другом
месте? Осознавая это, я даже могу немного поворачиваться. Что я и делаю -
строго на 90 градусов. Ать, два.
Д. Я поднял напряженную голову, три раза это сделал и вышел ровным
шагом на середину. Достать до меня было нельзя, я это видел. И, запустив
руки в карманы, с легким кивком, прогнусил: "Довольно нам влачить унынье.
Вот подлетает эскадрилья. Вернись смущение домой. Нет, черный ворон - я не
твой". Все подались вперед, ожидая продолжения. А я развел руки и пустился в
пляс. Вскоре вся комиссия, и врачи, и брандмейстеры лихо повскакивали с мест
и стали отплясывать вокруг меня.
Е. Для такого оборотистого парня, как я, ничего не стоит влезть на
крышу и в первом же люке вентиляции найти себе выход. На локтях доехать до
какого- нибудь мукомольного конвейера. И гари, и копоти не чувствуется, хотя
ведь назначают иногда человеку припарки. В профиль - чистый Гораций, но
бровь глубока, черна, и глаз под ней сплавляется и слезится. Вот тебе и
Гораций. Хотя, знаете ли? Любого силой, грубо поверни боком к свету и
увидишь камею Гонзаго. Боюсь соврать, но этот и тот, о котором я говорил,
были прохвостами.
п. То, что удалось заложить в банку, оказалось снаружи. Я глубоко
наклонился, чтобы получше разглядеть обЦект. И в момент этого опускания
голова моя отяжелела, кровь ударила в виски и, вынужденный хоть как-то
прервать надвигающийся обморок, я снял с руки часы и приложил к уху - ходят
ли? - таким образом переключив внимание. На этом мое затруднение не
кончилось, где-то у моего носа оказался непрозрачный сосуд с уксусной
эссенцией. Я выбрал нужный наклон головы, чтобы на меня это не произвело
такого же сильного впечатления, и, выждав секунды две, смог уложить свою
голову между двух штативов, полагая, что опасность миновала.
Она была женщина крупных размеров,
А я был мальчик - мелких совсем.
Она безнадежно на фразы надеялась,
А я не мог прыгнуть вперед половчей.
Вот моя истина полная вздохов.
Вот ее праведность - поздняя кротость.
Ж. Как иной раз меня хватит кондрашка. Как развернусь, как плюну
кому-нибудь в морду и привет. А здесь благодать... Трезвых ни одного. И
ходишь, хрустишь суставами, наводишь тень на плетень своими белибердосами.
Так, ей-Богу, зимы хочется. Скорей бы зима наступила.
З. Я перескакиваю с места на место на двух ногах, пытаясь меньше
разводить руками. Тем более, что эти расстояния: диван - кресло - диван, -
можно преодолеть, ничего не подозревая об опасности. В окне свет. В коридоре
тоже свет. На самом дне места нет простуженней. И я знаю, как бы поступил,
если бы на самом видном месте лежала двустволка. Я бы знал, куда повернуть и
что вымолвить. На меня постоянно кто-то смотрит, требуя принять в нем
участие, и я не отказываюсь, я просто поворачиваюсь к нему лицом и
требовательным голосом обЦявляю: "Изыди!" Так я обращаюсь к простому, но что
бы было, если и к сложному. Вынь палец изо рта, опереди свободное дыхание,
замкни перед с задом. Регистрируй обновленным весь свой строй и канючь, пока
не откроют. Выйди на середину и приветствуй: "Пришла пора действа". А я
приберусь пока, названным словом. "Левонтий, сбрось мальца. Нет в тебе
надежи".
И. Меня тяготило само слово. И я молотил кулаком по стене, от его
уязвляющего действия. На мне была клетчатая рубаха - это-то и разносило меня
во все стороны. Тапочки болтались между большим и указательным пальцем. И на
меня постоянно кто-нибудь возводил напраслину. Но разве я мог этого не
слышать? Я отлично это слышал. Мне даже казалось, что окажись мы тет-а-тет,
и вопрос был бы решен. Но далеко хулители. Поздно ловить их за руку... Я
боюсь, что слишком жестко сужу. Но то, что для меня очевидно, увы, ни есть
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг