сразу с нескольких балконов. На какую-то секунду улицу озарил яркий свет, и
редкие прохожие с радостным удивлением посмотрели на небо.
77.
Никого не хочу к себе подпускать. Просто сил нет, как не хочется. А в
сущности, я ведь никому и не нужен. Это меня обнадеживает, радует и выводит
из состояния депрессии. Пускай они говорят, а я буду помалкивать. Лукин: Я
бережно отношусь к жизни и искренне радуюсь, когда кому-нибудь удается
распознать это во мне. Лацман: Но это ведь, мой друг, имеет моральные
последствия. Лукин: А может я просто хочу пожить по-человечески. Лацман: Ты?
Хочешь? Лукин: Да. Лацман: При всем при том, что ты алкоголик, враг семьи,
ненадежный партнер, никудышный друг - ты хочешь, чтобы это было понято и
принято? Лукин: Ну да. Лацман: Странно, я всегда думал, что такие люди, как
ты, не способны на подобные заявления. И ни к чему себя не устремляют, если
уж имеют на себе такую ношу. Лукин: Нечему удивляться. Я сам о себе знаю
гораздо больше, чем любой из моих родственников и друзей. Лацман: Но
все-таки почти всегда находишься в состоянии легкого помутнения. Лукин: Это
от плохой пищи. Скажи мне, если это тебя не обижает, где сейчас можно
достать что-нибудь приличное пожрать, в каком магазине? Лацман: Не знаю, это
не мое дело. Лукин: Вот то-то и оно. Лацман: Как? Разве можно, ссылаясь на
недостатки общества оправдывать свою недозрелую сущность? Лукин: А ты не
знал? Лацман: Знал, конечно. Догадывался. Пожалуй, в этом и есть моя
оплошность. Лукин: Сам виноват. Лацман: М-да. Лукин: Ты тут постой, а? Я
вернусь сейчас. Подожди. Лацман (меланхолично вдаль): Хо-ро-шо... Я буду
ждать тебя...
78.
Изменчивость, которую я ни во что не ставлю. Приходят, рассказывают о
себе, уходят. Тебе самому надо уходить. Дверь плотно на себя, два оборота
против часовой, и вперед по коридору к лестнице. На лестнице совсем другой
вид, совсем другой свет. Общий характер - захламленность. И все это на фоне
теряющегося времени. Единственное сентиментальное чувство, которое я
испытываю. Можно ходить сколько угодно долго. А жаль, что твое утрачено. Но
терпимость безмерна. Забываешь обо всем и не становишься менее уязвимым. Кто
я и зачем? - все больше тебя уязвляет, делает слабым, негодным ни на какие
усилия.
79.
Я лежал на полу, подложив ладони себе под голову. И я же подошел к
этому месту, мысленно пытаясь перешагнуть. Нет, я даже больше хотел сделать
вид, что я хочу перешагнуть. На меня сразу прикрикнули из двух мест, я так
же быстро взглянул по очереди в оба места и сам заорал что-то невнятное, уже
глядя вперед. На мне были: расстегнутый полушубок и меховая шапка на затылке
с завязанными ушами. Поэтому при каждом притоптывании с меня сыпался снег,
который местами стал подтаивать. На меня, как на медведя, вышел Марат с
пробирками в штативе и обратился ко всем присутствующим со смехом:
- Как вы думаете, почему он здесь орет, если он уже давно лежит совсем
в другом месте? Все громко захохотали. Рассмеялся и я. На всякий случай.
Действительно, я уже лежал в другом месте.
80.
Лишним было быть таким, какой я есть, неповоротливым в мешковатом
костюме, медленно поворачивающим голову, глядящим на отставшего Лацмана
выпученными глазами. Лишним было родиться, чтобы до моих лет не ощущать себя
вполне... вполне сносным. Я несносен. Мне все время что-то не так. И боюсь
себя в себе самом. То есть я знаю, что я страшный неумеха, увалень, не
склонный к инициативе человек. Одни только проблески сознания. Мелкие,
незначительные, не охватывающие даже малой части того времени, когда я
чувствую. Вот с этим у меня все в порядке. С чувством.
- Направо, направо, - крикнул набегающий Лацман, я замешкался. Он
недовольно подтолкнул меня, и мы пошли, куда шли.
81.
Я вывернул из груди лацканы, примерил погоны из плотного пластика. И
оказался где-то впереди самого себя... Меня назвали "Линкольном" и, подумав,
что речь идет об автомобиле, я с удовольствием развернулся и наехал на
Лукина, который выставил вперед палец.
- Лукин! - обЦявил я недовольно. - Вам что, здесь кто-то сказал стоять,
грубым пальцем останавливая движение? Лукин оставил палец в исходном
положении и после некоторой задержки ответил:
- Мне все равно, где мне стоять. Я лишь надеюсь, что вы не отберете у
меня место. Я принял оскорбленный вид и попер в его сторону:
- Лукин! Я бы с удовольствием от этого отказался. Но почти всегда
оказывается, что кто-то смотрит на меня с неодобрением, - сказал я. - Видишь
ли, на меня часто обращают внимание, как на какого-нибудь младенца. Но я бы
с удовольствием отказался от этого образа. Лукин замялся. А я спустил брюки
и показал ему порезы на ляжках, обозначая медленным движением пальца их
длину и серьезность. Тут же откуда-то слева затрепетал флаг королевства
Лихтенштейн. Я растерялся, отступил на два шага назад и в следующую же
минуту попросил у Лукина прощения за мою раскованную дерзость. На что он
поспешил ответить гундением. Тут я обнаружил, что подкладка моей куртки
выправилась под плотными пуговицами, а низ перестал топорщиться и натянулся
еще больше, словно я и не пытался его оправить. Это швы дали свой незаметный
прирост, пока мы с Лукиным ни на шаг не продвинулись. Бедный Миша!
82.
Червь, что ни говори, единственный столп всякого истинного порядка. К
сожалению, единственный предмет, которым я занимаюсь, это изогнутость.
Возможно, мне и повезло, что я устремился к этому. Странный предмет, если не
сказать хуже. На дне нашего существа живут: эта странная потребность -
движение по дуге, и дуга как некий символ, обеспечивающий наше
существование. При бытовом взгляде на эту проблему выходит, что самыми
изогнутыми получаются раны и порезы на левой руке от лопнувших банок и
соскочивших ножей. Пусть это такой способ осуществляться. Настоящего и
действительного здесь немного. А уж подлинного и подавно нет... Банки лучше
закатывать, а ножи и вилки хранить в специальном ящике. А что касается
лонжеронов и фюзеляжей, то не ясно, кому они могли бы пригодится. В заветном
месте каждый держит потаенную изогнутость. Моя совсем рядом.
83.
Лукин находился где-то между шкафом и входом в соседнюю комнату. Он то
вертел головой, то в полузабытьи начинал выстукивать барабанную дробь
кончиками пальцев. Я прошел мимо него с откровенным недовольством, потому
что был голоден и немного расстроен, что не удалось добыть денег. Он
состроил хитрую гримасу и сбоку посмотрел на меня. Я сел в кресло, на ходу
вытаскивая из-под себя кота, и строго посмотрел на Лукина. Он молчал. Тогда,
глубоко вздохнув, разговор начал я: - Почему ты сидишь без света? Хочешь
выглядеть большим инвалидом, чем ты есть на самом деле?
- В темноте занятнее. Можно поболтать с самим собой, вернее, с каким-
нибудь воображаемым собеседником. И ничего не отвлекает, - ответил он.
- И с кем же ты разговаривал до моего прихода? - спросил я.
- Не помню. Но мне было хорошо. Это был подходящий собеседник, а
главное, я блистал красноречием.
- О чем вы хоть разговаривали?
- Я ему что-то доказывал , очень убедительно, припоминая самые нужные
слова. Мысленно ходил вперед-назад по этой комнате, как ты это обычно
делаешь, когда читаешь мне мораль, и весьма обстоятельно растолковал ему
суть какого-то вопроса. Что же в самом деле? Мне удалось это сделать. Я
дотянулся до выключателя и комната ожила.
- Вот так я сразу вижу, что мы собрались в хорошем месте, - сказал
Миша. - Знаешь, мне иногда кажется, что стены этого дома сделаны из бумаги.
- Так и есть, - согласился я. - Обои, пергаментные шторы.
- Нет, - категорически замотал он головой. - Нам подсунули какую- то
лажу. Я весь день не могу согреться.
- Еще бы, - снова согласился я. - В такой же квартире я жил с
родителями до 8 лет. Для меня это такая лажа, что хуже и не бывает. Соседи,
которые были в моей памяти лет двадцать, почти все переместились в мир иной.
Остались их дети, мои сверстники, которых очень странно после такого
перерыва на том же самом месте. Начинаешь понимать, что большинство людей
привязана к какому-то определенному месту, иногда всю жизнь так живут.
Казалось бы, все это должно было стать негодным, ветхим, прийти к
запустению. Но ничего подобного. До мозга доходит прописная истина, что
жизнь продолжается. Люди рано утром идут на работу, мамы ведут детей в сад,
дети идут в школу и так далее и тому подобное. Жизнь продолжается. Это
драматичная банальность, которую я открыл только сейчас. Лукин живо выслушал
меня и сказал:
- Ну ладно, помоги мне подняться. Я хочу добраться до ванной. Я вытащил
его из-под кресла, взвалил на спину и вынес из комнаты.
84.
Марина была растеряна. Она ощущала тяжесть кринолина, а еще ей нельзя
было поворачиваться. Вот это-то ее и смущало. Я стоял сзади и дышал ей в
затылок, хотя, пожалуй, она этого не замечала. Я слегка затаился, делая вдох
поверхностным. А невеста (чья же?), ничего об этом не зная, продолжала
горевать из-за своей неподвижности. И на лице ее, дай Бог точности, уже была
подавленность. Я стоял прямо и делал все, чтобы быть одному в ее
присутствии. А она хотела, разумеется, обратного, чтобы я был один, но
где-то рядом с ней. И стоило бы ей немного наклониться или присесть, как в
сквозном свете я бы заметил ее крашенные локоны. О, это было бы для меня
настоящим потрясением! И это было бы к стати теперь.
85.
Я выдвинутый среди стоящих фигур был очень нескладным, с заброшенными
руками и со свернутыми коленями. Я выдвинулся совершенно случайно, по
причине все той же отсталости, то есть мне только нужно было протянуть,
сколько это возможно, время, забыв изначальный смысл своего выдвижения
вперед. В этом стоянии впереди есть много уязвимости, холодный сквозняк
гуляет по спине. Я поднимаю голову выше и серыми своими глазами и серебряным
голосом вопрошаю:
- Мне ли вызнать стояние? Сердце начинает бешено колотиться, и я
опускаю ладони вниз, прежде сложенные в рупор. Сознание того, что я вычистил
себя одним этим высказыванием, в беспредметности рук, и на обсморканном
полу. Я выдвинулся вперед, потому что остался сзади. И фигуры - настоящие
изваяния - ничем мне на это не ответили. Я бы хотел принять свой обычный
человеческий облик, заняться рассматриванием себя, неторопливым и не
требующим никаких внимательных остановок - то есть очень поверхностно.
Ощупал и назвал день, число и полномочное время суток. Развернул
переглаженные клапаны карманов и смело шагнул в сторону, замечая в своих
глазах безбрежную стойкость.
86.
Как я уже рассказывал, сам по себе я человек ничтожный. И этим я как бы
довершаю круг, начатый моим предшественником. Я не молочусь на месте, не
заставляю делать себя что-то экстраординарное. Я боюсь этого и поэтому легко
поддаюсь чужому диктату, подсказанному намерению, вообще вращаюсь в такой
сфере, где мне суждено обретаться. Это и зависть, и ненависть, и борьба еще
Бог знает с чем. При этом я всегда ловко отказываюсь от самого себя,
заламываю себе руки, и бьюсь мордой об самые твердые предметы. Так я как бы
себя сохраняю. А на деле мне нужно лишь немного алкоголя, чтобы все это
стало немного призрачным.
87.
Почему-то вспомнил Дашу, персонаж из другой жизни. Смеялась она
возмутительным образом. Это была смесь ехидства и всепрощающего похуизма.
Иногда она казалась более серьезной и более озабоченной, чем это возможно.
Но единого лица у нее не было. Ее хождения были рекой. Она текла. Или
растекалась, не знаю. Я боялся как-то удручить ее и поэтому держался, как
непробиваемая деревяшка. Я помню один вечер, когда она сидела на кровати,
скрестив свои толстенькие короткие ножки, а рядом где-то, в движении ее
неизменная спутница - Инга. Они не были похожи на подруг, но
сожительствовать сожительствовали. Как-то очень легко было к ним войти,
попасть. Я сразу раскусил это неписаное правило. Я хотел быть открытым. И
мне льстило, что мне это позволено. Попадал ли я в идиотские положения? Да,
конечно. Но не очень-то это имело какое-то значение. Там была определенная
культурная среда. Вернее будет сказать, что она там была. Может быть так,
как ни в каком другом месте. Там я почерпнул несколько идей, с которыми и до
сих пор ношусь, как с писанной торбой.
88.
Я был, по-моему, в более предпочтительном положении, чем Лацман. Мне
было удобно сидеть так, как я сидел - на подоконнике, закрывая собой часть
улицы. Он же не мог стоять нормально, поскольку был утомлен. Он притулился у
стены, подобрав под себя руки. Лацман не боялся смотреть в пол, шарить
взглядом под столом, рядом с которым сидел я. Его бледная шея сливалась по
цвету с обоями, и голова по этому казалась невесомой. Так дело примерно и
обстояло. Десять против одного, что, откатись она (голова) сейчас
куда-нибудь в сторону, Лацман не поменял бы позы, не пошевелился бы. Ему
надо отдать должное - он был в себе очень уверен. Поэтому, когда кто-нибудь
заходил в комнату, от него вдруг начинало разить луком или чем-то таким
желудочно- кишечным, но нельзя было сказать, что эта обстановка не в его
пользу. Когда же у Лацмана начинали гореть уши, он заметно оживлялся,
поднимал голову и взглядом отыскивал какой-нибудь предмет в комнате, который
ему мешал - будильник или, скажем, флакон лака для волос. Тогда было очень
трудно уговорить его, что эта вещь исправна, что она еще нужна. Но обычно он
сам как-то к этому возвращался и в опустевшей комнате звучала тихая песня:
От стены до стены
Три-четыре струны.
Я наполню штаны
И закрою краны.
89.
Я расслабленно отпустил ноги, и они повисли где-то на краю кушетки. Это
было необходимо сделать для их же безопасности. Я достал из кармана брюк
большое перламутровое яйцо (символ чего?), тщательно потер его о рукав
рубашки и посмотрел через него на свет. Яйцо оказалось непрозрачным, но
слишком твердым, чтобы запросто сжать его двумя пальцами. И еще я подумал,
что ему повезло, что оно покрыто таким составом, который не дает ему
тускнеть, даже в полной темноте. Я встал, стряхнул с себя эту странную
задумчивость и обнаружил, что на диване, на том месте, где я лежал остались
парящие пролежни. Я сел перед ним не колени и дотронулся рукой - он был
совсем еще теплым. "Вот. Давно ли он ушел? А все еще можно подумать, что он
здесь", - заметил я про себя. И в два рывка застелил диван покрывалом. Дверь
пружинисто отварилась, и я увидел дымящуюся пустоту за ней.
- Лацман, не прячься! Я знаю, что ты где-то здесь, - закричал я. Но в
ответ услышал только скрип откатывающейся двери.
90.
Должно быть, эта линия, которая разделяет полы моего пиджака пополам,
крепко сшита. И, пробираясь по комнате на четвереньках, я могу не заметить
надвигающегося опустошения. В одном только слове запрятаны такие не
бросающиеся в глаза моменты, как, скажем, увеличивающаяся ширина,
обвислость, легкосдираемость, что я совершенно определенно настаиваю в самом
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг