64.
Больше всего мне нравилось перечисление слоев. Оно было наиболее
логичным из того, что я знаю. Аллювий. Пожалуй, одно слово способно как бы
перемкнуть все наши каналы и выпустить на свободу эту извечную нервозность,
чтобы она носилась сама по себе, вне ею передаваемого беспокойства. Я знал
непродолжительное время не только как это называется, но и что это значит. В
конечном счете я сдался и на подобные вопросы стал отвечать невразумительно
с ходовыми изобретениями. Что такое был мой ответ? Близкое к представлению
этого у ребенка. С той лишь разницей, что ребенок еще не научился заявлять
об этом вслух и всякие там извинения не принимать ни в коем случае. Я
повернулся лицом к друзьям и ткнул пальцем туда, где это должно было
находиться. Все затихли.
- Слой слива, - проговорил я. - Слива, - повторил. - Стало быть,
сливают, понимаете? Повисло тягостное молчание, все невразумительно на меня
пялились.
65.
Мы стояли с Лацманом над бездыханным телом Лукина и думали: будить или
не будить? Лацман обошел его ложе вокруг и заметил:
- Интересное положение. Я неуверенно усмехнулся.
- Обрати внимание на эту деталь, - воскликнул он, указывая куда-то на
живот спящего. - Такое впечатление, что у него пупок развязался. Очень
рыхлая передница.
- Как? - не понял я.
- Ну это такое выражение. Я взглянул на часы - было без четверти
одиннадцать. То есть убедился, что мы здесь еще не так долго. Лацман
продолжал свое исследование. Он забрался коленями на кровать и уже
разглядывал синюшное отечное лицо Лукина.
- Кажется, следов от побоев не видно, - произнес он, переведя дыхание.
- Но налицо явные признаки прежней юношеской угревой сыпи. Эти разводы,
отпечатки ногтей. Я из приличия даже отвернулся. Лацман несколько раз подул
ему в физиономию и удовлетворенно слез с кровати. Он испытующе посмотрел на
меня, и я, повернувшись, пошел к двери.
66.
Зрение, оказывается, обманчивая штука. Я смотрел на стеклянный сосуд и
реальные предметы переливались и растягивались. Я оправил синий лабораторный
халат и присел на корточки, держа естественную линзу на вытянутых руках.
Если двигать банку вверх, то предметы уплывают вниз. Это опыт. А если
отвлечься от этого, что я знаю? Какой бы порядок вещей я захотел бы
представить? Я подошел к шкафу и достал рефрактор на подставке. Почти сразу
в комнате стало светлее в два раза. Я бы сказал, глаза мои прояснились. Я
снял очки и стал усиленно тереть веки. Так. Где я? Ах, да - рефрактор. Я
вытянул вперед руки и потребовал надеть мне резиновые перчатки. Из подсобки
вышел хмурый Марат с челкой до самого носа и быстро, но без суеты, полез в
шкаф, где лежали резиновые шланги, пробки и одна пара перчаток моего
размера, молча натянул их мне на руки, коротко взглянул на меня, пробурчал
что-то и вышел. Я зажег газовую горелку, укоротил пламя и направил на
рефрактор. Огонь рассекался и бурлил на его плоскости, как струя воды,
бьющая в стену. Сделав все это, я подошел с банкой к раковине и вылил воду.
О, чудо! Вода так уплотнилась, что стала вязкой, как расплавленный казеин, и
мне пришлось долго трясти банку, чтоб из нее высыпались все сгустки. Банка
уже не была той что прежде. Стенки покрылись сотней мелких кристалликов,
которые в удвоенном свете сияли, как бриллианты. Я поправил брюки, потому
что я как-то сразу высох, и повернул тигельными щипцами рефрактор к себе
лицом. Не было уже ни рефрактора, ни меня, ни изумрудной банки - остался
лишь сквозной проем окна и сизая пелена вместо воздуха.
67.
Еще за шаг до того, как я влип в настоящее, мне показали дальний конец
столовой, где, как мне показалось работала какая-то машина. "Нет, не туда",
- заметили мне, настаивая на том, чтобы я увидел смешного человека,
копошащегося за столом. Я не мог оторвать взгляда от почти ажурной в таком
удалении оконной рамы, высвеченной ярким светом.
- Ну, где он? - спросил я раздраженно, пытаясь как-то отстраниться от
этой пошлой ситуации подглядывания. - Нет, я не вижу, - добавил равнодушно.
Тогда мне предложили вернуться, как будто бы для того, чтобы взять пару
стульев. Подозревая о подвохе, я тем не менее двинулся в эту сторону, к
выходу... Эти стулья нельзя было взять, потому что их кто-то уже держал для
своих. Тут я обернулся на всхлип, донесшийся с лестницы.
- По-моему, это Марина, - заметил я громко и озабоченно.
- Да брось ты, это какая-то девочка. Да это просто ребенок! Я попросил,
чтобы меня ждали и сбежал по лестнице вниз. Минуту я стоял и прислушивался,
что делается наверху. И потом тихо вдвинулся в нишу, где висела
электросушилка... Я ощущал толщину перекрытия, разделяющего нас, глубину
проникающих вибраций от шагов и передвигаемых стульев. Я знал, что эта
столовая довольно прочное здание, чтобы удержать нас здесь всех вместе в
железобетонном коробе, нефе, качающемся на земляных волнах. Я чувствовал
себя ужасно одиноким, заглядывая в маленькое зеркальце. Стоило ли не быть
человеком, чтобы очутиться в этом трехстворчатом кошмаре?
68.
От меня пахло духами. Я так полагаю, что их запах можно было
почувствовать в метре от меня. Поэтому я запахнулся поплотнее в свой
пиджачок и начал ждать. Нет, кажется, я и не ждал совсем, я просто
запахивался в свой пиджачок - пусть это и не столь содержательно. В другой
стороне зала проходила она, вся в форменной одежде. Шла, шла да и глянула на
меня. Глядела, глядела да и повернула в свою сторону. А я стоял, как дурак,
запахнувшись в свой пиджачок, и не посмел ее окликнуть. Я всей душой рвался
за ней, но только наклонился вперед и порядком разволновался. Она, качая
бедрами, в своей форменной одежде вскоре свернула в отдаленный закоулок. И,
не знаю почему, это показалось мне очень символичным: бедра в форменной
одежде, отдаленный закоулок. Привычка меня опередила: я пукнул и мне
полегчало.
69.
Я облек ее выпуклость, распластал руки и через минуту поравнялся лицом
к лицу со штангой, на которую все это опиралось. Я не узнал этого механизма
и недоуменно воскликнул:
- Разве здесь должна быть эта штуковина? Заявился Лацман и, помедлив у
порога, с опущенной головой выговорил:
- Меня так и подпирает сказать "нет". Очевидно, его беспокоили какие-то
глубоко свои тяготы и мысли. Я даже не стал обращать внимания на то, как он
там поворачивается, но Лацман добавил довольно небрежно:
- Еще один день в такой обуви и мне придется покупать галоши.
- Лацман! - крикнул я через стенку. - Разве можно все время думать об
этом? Он очень изумился моему присутствию и, напряженно подаваясь вперед,
тихо ответил:
- Сейчас я кому-то что-то скажу. Я с яростью оторвался от гладильной
доски и в чем был выскочил в проход.
- Я слушаю, Лацман. Скажи, - проговорил я нетерпеливо. Он смутился.
Прошло несколько секунд замешательства. Я облокотился и тоже уставился
куда-то в пол, ожидая дальнейшего развертывания нашего разговора.
- Наверное, мы оба несколько не настроены, - заметил он.
- Да, тебе надо было постучаться, - согласился я.
- Комнат было много, и я подумал, что это будет немного глупо, -
обЦяснил он.
- Хорошо, - проговорил я, направляясь к гладильной доске. - Это хорошее
доказательство твоей неточности. Лацман гордо выпрямился и сказал:
- Нет ничего неточнее твоего пристрастия. Но на это я уже не обратил
никакого внимания, принявшись изучать крепление и штангу.
70.
Вначале мы разговаривали. Лацман, я, Марат и Мишка Лукин. Во всем этом
было что-то новое. Новым был вид, изображение на сетчатке глаза. И оно, это
изображение, было очень живым. Не будем говорить об эмоциональной стороне
дела, что я был радостен или как, но случилось то, в чем я себе не признался
бы. Может, я был в оранжевых очках? В них безусловно может стать теплее,
даже 20-го декабря. "Зимы ждала, ждала природа. Снег выпал только в
январе..." Не показался ли я себе рыжим? Я как-то примерял на себя рыжий
парик-каре, получался вопиющий педик - от зеркала оторваться невозможно. С
другой стороны, во всей этой обстановке было что-то подозрительно знакомое.
К примеру, представление о возрасте, если тебе это о чем-то говорит, -
возраст, когда может и должно быть волнующе хорошо. Хотя я понимаю, что
тогда было отнюдь не безоблачно. Я видел себя тогдашнего на пленке у Паши
(приятель Лукина). СЦемка велась в декабре 19... года. Совершенно
поразительно, как можно было в меня не влюбиться. Я в себя влюбился. И,
конечно, не могу поверить этим Маринкиным россказням о том, каким я был
жалким, когда мы познакомились.
71.
Я измучился. Стоя здесь и сейчас, с заправленными в карманы брюк руками
я казался себе еще более уставшим. Говоря о запредельном, мы забываем, что
это никогда не происходит с нами. Мы можем легко впасть в утомление,
потерять остатки сил для продолжения чего-либо, но нас это не доводит до
крайности. Крайность почти всегда остается за кругом наших повседневных
переживаний. Я легко это говорю теперь, потому что сам выбрал этот образ и
эту манеру говорить, высказывать свои мысли, которые теперь кажутся такими
свежими... Я запустил руки поглубже и обнаружил, что в принципе для них нет
особого предела, то есть их можно было бы просунуть еще и дальше, если бы не
обычное желание находиться в устойчивом положении. Как нам этого не хватает!
Я мысленно поворачиваюсь и начинаю двигаться вслед за мыслью по кругу...
72.
Нет камня прочнее, чем этот! В одном слове порой заключается больше
смысла, чем в целом предложении. Я просто не могу вам сейчас обЦяснить, как
это выходит, но по причинам ненайденности или еще больше - скрытности, я
вынужден констатировать, что все ваши изыскания ложны. Почти. И я говорю то
же самое. Будь это простой выход или цепь сложных препятствий - все это
оказывается наружи, попадает под яркий свет дня. Откатывается на два, три
года назад, вперед и уже не зовет и ничего не требует. Пусть эту мрачность
назовут светлой, а она и есть светлая, если подумать.
73.
Выступая коленным шагом с опущенными руками, я долго следовал в такт с
внутренним ритмом. И, наконец, оставшись в огромном зале один, я спросил
воображаемого спутника, который всегда был один и тот же, но при этом сильно
мимикрировал:
- Брат, одного шага достаточно, чтобы намять палец. Так как же до сих
пор я даже не стер лодыжку?
- Видишь ли, твоя лодыжка слишком глубоко упрятана, а пальцы чересчур
опухли, чтобы сапоги могли их намять, - отвечал он мне.
- Понятно, - проговорил я, взглянул на свои туфли и подумал: "Он до сих
пор не знает, чем они отличаются".
- Прими вправо, - крикнул я, а сам запрыгнул на высокое кресло, когда
по полу проскользила ревущая бензопила. И тут я почувствовал невыразимое
облегчение.
74.
По крайней мере, Лукин вызывал у меня доверие, может быть, своей
посадкой, сцепленными пальцами рук, лежащими на колене. Он отзывчиво
принимал каждую мою реплику и без колебаний давал пронзительной ясности
ответы. Я слышал об этом и раньше, и это были несмелые кривотолки на счет
человека, который неизвестно чем занимается.
- А как же июльская освещенность, неумеренная длиннота дня? - спросил я
его, как мне кажется очень каверзно, в очередной раз.
Не меняя положения тела, он ответил:
- Если ты думаешь, что свет, как фактор мог бы помешать моему
сумрачному сознанию, то я не знаю, сколько бы мне пришлось потратиться в
декабре. "Логично", - подумал я и уточнил:
- То есть от света тебе еще не приходилось отказываться?
- Ну разумеется, - ответил он ровным голосом. Я заелозил на стуле,
хлопая себя по карманам в поисках спичек и сигарет, он с одобрительным
интересом наблюдал за этим, и вдруг я вспомнил:
- Господи, так ведь и ты можешь курить, - и протянул ему сигарету.
Лукин принял ее без какого-либо замешательства, и мы подкурили от одной
спички. Он выпрямился и закрыл глаза. В этом было что-то призрачное. Я
нарочно стал поворачивать голову, пытаясь рассмотреть его в этом новом
свете, пытаясь понять, что же здесь собственно нового, но он не позволил
моей мысли развиться и прервал меня следующим восклицанием:
- Я вынужден постоянно бодрствовать. В его голосе звучала некая
невоздержанность и мне даже показалось, что это получилось помимо его воли.
Я прислушался к этому еще раз, то есть сориентировался по оставшемуся от
звуков и догадался: "Это сигарета вырвала из него такое признание". И мое
доверие наполнилось еще и искренним состраданием. Короткая селитрованная
"555" быстро прогорела, и Лукин снова плавно ко мне наклонился. И тут я
почувствовал усталость, настоящую и неприкрытую и даже если бы и стал его о
чем-нибудь спрашивать, то очень и очень неохотно. Посмотрев смущенно по
сторонам покрасневшими глазами, я глубоко вздохнул и, хлопнув ладонями по
подлокотникам, резко поднялся и, показывая куда я пойду, вышел из комнаты.
Он только пару раз скрипнул в своем кресле.
75.
Глубоко сидеть в кресле - все равно, что притворяться обездвиженным. А
сдержанный Лукин никогда не притворялся. Он являл собой гармоничное
представление о том, как надо быть стулом. То есть в одно время он, конечно
же, сидел на всех этих присутственных местах с небрежными ногами и
задранными лопатками, то с левой ногой на правой, то с правой на левой -
словом, его это ничуть не обездвиживало. А его искренним и настоящим
желанием было - быть немного слитным, не в смысле слияния со стульями и
табуретками, а как раз наоборот - внутреннее единение без каких-либо
подставок. В обычном расчлененном состоянии он не мог думать о себе без
чувства стыда. Наступил день, когда соитие с мебелью стало фатальной
неизбежностью. Вплавление и было лично его инициативой. Кресло обрело
индивидуальность, а сдержанный Лукин - руки и ноги.
76.
В забытом 19... году в самый канун Нового года, когда рождественские
елки еще не были в ходу, но уже во всю на столбах сияли гирлянды, а
чадолюбивые родители мастерили для своих малышей фигурки из картона, я сидел
в своей детской комнате в полной темноте и слушал как на лестнице раздаются
чьи-то шаги. Может быть, только я один был таким чутким, потому что ни
родители, ни соседи этого не замечали. Они продолжали с непонятным мне
упорством резать салаты, протирать фужеры и хлопотать у духовки, как будто в
этом был смысл праздника. Нет, его смысл в этот постороннем присутствии. Я
представлял себе этого человека Дедом Морозом, вернее пытался это сделать,
но у меня ничего не получалось. И тогда я прибег к хитрости: в тот момент,
когда шаги затихли, я выбежал в прихожую и со всего маху, как стенобитное
орудие налетел на дверь. Это чем-то походило на ритуальный танец. Если он
Дед Мороз, то не сможет не ответить - "елочка зажгись" и все такое, но
ответом была первозданная тишина, нарушаемая гулом лифта. "Кто мог вот так
взять и уехать? - думал я. - Дед Мороз? Нет, вряд ли. Тогда кто же?" В этот
момент на улице послышалась стрельба, это гремели фейерверки, выпущенные
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг