- Признайся, Васенька ты ведь задумывался, почему я отыскала тебя с
опозданием чуть ли не в год. Задумывался... Отвечу. Я ведь обиделась на
тебя, Васенька...
- Это отчего же?
- Ты ведь, ненаглядный мой, сбежал из Москвы, получив письмо из
Лондона. Опять ощутив опасность кабалы и потери независимости. А я ведь
была намерена признать твою напуганную независимость до последней хлебной
крошки... или там песчинки...
- С чего ты взяла, что я сбежал из-за тебя?
- Почувствовала. Еще в Институтском переулке поняла, что ты опять
пожелаешь оказаться от меня подальше. А теперь и твой приятель Марьин
косвенно подтвердил это. Я обиделась всерьез. Чуть ли не клятву дала: ни в
коем случае не навязывать себя тебе. И вот не выдержала...
Она ожидала, что я сейчас же обниму ее и все горести с сомнениями
забудутся, но я произнес жестко:
- Вы с моим приятелем Марьиным, к тебе чрезвычайно расположенным,
правы лишь отчасти. А о чем-то вы и не знаете.
- И о чем же я не знаю?
- Не знаешь ты о том, что кроме тебя в Москве существует и некий
Сергей Александрович Кочеров.
И я все рассказал Виктории об этом Сергее Александровиче. И о его
разговоре со мной в редакционном кабинете с попыткой уловления души, и о
его звонке накануне ареста Юлии, о Миханчишине-Пугачеве и его последнем
ябедничестве, о грузовике Торика Пшеницына и неудавшемся походе в Крутицы.
С подробностями рассказал. И все определения обнаруженных во мне Сергеем
Александровичем свойств назвал.
Виктория с меня сползла, а с кровати уже соскочила, отыскав сигареты
с зажигалкой в кармане шубы, сообразила все же набросить канадские песцы
на голые плечи, а закурив, босая принялась ходить по комнате.
- Ты хоть носки мои надень, зима ведь! - только и выговорил я.
Что были теперь Виктории Ивановне теплые носки! Из давней студентки
Вики Корабельниковой она снова превращалась в деловую хваткую женщину,
пусть с утра и не вполне обеспеченно одетую.
- Ты меня снова удивил, Василий, - произнесла Виктория. - Как и в
случае с Юлией...
- Жизнь такая получается, дикая и удивительная... - попробовал я
сострить.
- А что же ты мне в Москве ничего не сказал про этого Сергея
Александровича... Кочерова? - остановилась Виктория, имя и фамилию ловца
человеков она выговорила так, будто разжевала панцирь марсельского (или
какого там) лангуста и теперь была готова проглатывать розовое мясо. - Я
бы рассказала обо всем отцу, и от этого Сергея Александровича не вышло бы
тебе вреда. Да и кроме отца есть люди.
- Вот потому-то и не сказал, - взъярился я, - что не хотел получить
себе в подмогу танковые дивизии Ивана Григорьевича! И три его галстука из
латинских Америк! И дальше бы поехало! В моей натуре сейчас нечто важное
варится, складывается, и это нечто связано с научными упованиями... А
стоило тебе намекнуть отцу, как я бы понесся институтскими коридорами на
самокате! Вот мы и вернулись к прежнему...
- Ты все упрощаешь, Василий, - мрачно сказала Виктория. - Вообще пора
одеться, а тебе прибрать постель. Сядем за стол и закончим прения.
Одевались мы молча, спинами друг к другу, будто были незнакомыми
людьми и между нами следовало поставить ширму.
- А теперь, Куделин, - сказала Виктория, - я открою чемодан и к трем
галстукам Ивана Григорьевича добавлю твоей гордыне новую радость и, стало
быть, еще один повод выволочь меня на морозец.
Чемодан Виктория водрузила на табуретку, открыла его, и было явлено
(вывалено на стол) объяснение, отчего чемодан такой тяжеленный и раздутый.
Мне привезли подарки: куртки, свитера, джинсы, теплое белье, носки, гетры
и даже бутсы с меленькой надписью "Манчестер Юнайтед" и с той же надписью,
ясно, что не копеечный, футбольный мяч.
- Страдальцу в Нерчинский острог, что ли? Или каторжнику на
Акатуйские копи?
- Ехидничай надо мной! - сказала Виктория, ресницы ее вздрагивали. -
Что заслужила, то заслужила. Дура и есть дура. Представляла, какие
ласковые слова ты мне нашепчешь. Но что заслужила, то заслужила.
- Спасибо, - сказал я. - Но здесь я этого носить не стану. Могла бы
догадаться. А уж теплое белье я никогда не ношу.
- Извини, что запамятовала по старости лет, - сказала Виктория. - Не
хочешь, не носи. Раздай бедным. Выкинь. Но обратно мне тяжести не
накладывай. Пожалей слабый пол.
Мне было неловко. Женщина Дедом Морозом или, посчитаем, Санта-Клаусом
волокла подарки, чтобы порадовать меня и себя, в Москве, коли бы мне
привез обновы из-за кордона, скажем, мой несуществующий и бескорыстный
брат, я бы прыгал с криками возле приобретений, теперь же я, оглядываясь
на те самые хлебные крошки своих свобод, старался досадить Виктории. И уже
из-за этой неловкости раздражение свое я принялся ужесточать.
- А тыкву ты мне не привезла? - поинтересовался я.
- Какую тыкву? - удивилась Виктория.
- "Золушка" с Яниной Жеймо. Тыква превращалась в карету. И отвозила
Золушку к принцу.
- Я тебе привезла туфельки. Сорок шестого размера. Хорошей кожи и с
шипами.
- Обойдемся без туфелек и без тыквы. Я не Золушка. Не дорос. Не
перебрал свой мешок фасоли. Или чего там? Гороха, чечевицы? Не важно...
Пока я пустое место. Говно невесомое, как справедливо определил Сергей
Александрович. Юлия Ивановна оттого и поверила ему, что я пустое место. Но
я переберу мешок фасоли. И сделаю это здесь.
- Все, Куделин, кончили, - постановила Виктория. - Утро мы себе
испортили. Но зато возникла ясность в наших с тобой гражданских
состояниях. Подругой твоей я побыла. В долговременные жены не гожусь.
Остается вахтовый способ. Я снова бизнес-дама и выметаться отсюда сегодня
себе не позволю. Слишком накладным вышло мое путешествие, чтоб прекратить
его без выгод и удовольствий. К тому же потратилась на подарки, какие
придется выкинуть. А потому, сударь Василий Николаевич, разрешаю себе и на
нынешний день остаться вашей вахтовой женой. Вы же обязаны, отбросив
фальшивые угрызения совести, оказать мне услуги, даже если я вам и
противна. Вам-то что? Тем более после такой блестящей рекомендации Павла
Алексеевича Макушина... Все, выходим в ваш Турпас и будем дурачиться до
утра.
Самое смешное, или нелепое, или странное вышло в том, что мы,
договорившись забыть серьезные слова, именно дурачились весь день и вели
себя на глазах десятков людей романтическими влюбленными. Я добыл у ребят
лыжи, и мы часа три катались по уже умятым лыжням и по свежему снегу, с
шумом сваливались белыми комами с береговых склонов Турпаса, бултыхались в
сугробах, только что не визжали, и целовались, будто семиклассники. Потом
обедали в столовой, Виктория перезнакомилась с половиной поселка, хохотала
над самыми пустяшными шутками. Вечером глядели "Кавказскую пленницу", я -
пятый раз, Виктория - второй (крутили в торгпредстве), а потом плясали на
дискотеке, не посрамив московскую школу. Ушли с последнего вальса,
оттягивали возвращение домой, опасаясь, что там снова пойдут смысловые
слова и продолжится раздор. Но дурашливый день окончился легко, и на ночь
мы остались вахтовыми мужем и женой, "любились", как говорил Федор Дуля на
своем малороссийском "суржике". А засыпая, пообещали быть в ладу друг с
другом: "Утро вечера мудренее..."
Однако утро оказалось глупее и злее вечера и ночи. Мы быстро оделись.
В десять Виктория должна была подойти к конторе. Завтракать в столовой она
не захотела, попросила разогреть на плитке тушенку от Великой стены.
Абрикосовый компот у нас еще оставался. Я распарывал ножом банку, а Вика
поинтересовалась, не надо ли что кому передать. В Лондон она возвращалась
не сразу, через полтора месяца, у нее были хлопоты с деловыми компаньонами
в Харькове, Брянске и Туле. Нет, отвечал я, ничего никому передавать не
надо.
- Ладно, бывший мой ненаглядный друг Василий, - сказала Виктория, -
разъясни мне, от какой кабалы и несвободы ты все же бежал. Твои страхи и
комплексы нашего дипломного года стали мне понятны, я и сама тогда
ответила на них дурью. Но сейчас-то ты - взрослый мужик...
Я опять стал бормотать что-то насчет собственного мешка фасоли.
- Да перебирай ты сколько хочешь свою фасоль! - воскликнула Виктория.
- Или гречку-ядрицу! Или чечевицу! И именно здесь. Если тебе надо. Я брошу
все и перееду сюда. Хоть на пять лет.
- Крижанич жил здесь шестнадцать лет... - пробормотал я.
- Какой Крижанич?.. Ну хоть бы и на шестнадцать. Я не стану тебе
обузой. Устроюсь поварихой, и если ты не допустишь меня к своей фасоли, не
буду роптать.
Прежнее мое бормотание было все же вежливым, сейчас же я заговорил
раздраженно:
- Спасибо за готовность к подвигу! Только все это вышло бы
лицемерством. Повариха! Жертва! Рубища на плечах вместо песцов! Но все бы
вокруг знали: коли надоест, владетельная принцесса вернется в свои столицы!
- Куделин, ради самозащиты ты имеешь потребность меня оскорблять, -
сказала Виктория. - Ну и оскорбляй, если получаешь облегчение. Но
сказочные сюжеты возврати в детские книжки. И не увиливай от ответа о
кабале и несвободе.
Тут я опять стал бормотать скороговоркой и совершенно неожиданное для
себя. В юношеские и взрослые годы мне недоставало общения с матерью. Так
сложилось. И скорее всего, по моей вине. В дружбе же с ней, Викой,
происходило как бы возмещение недостающего сыну. То есть я стал ощущать,
что Вика может оказаться мне не только подругой, а и заменить мать. А это
вышло бы противоестественным. И я бы растворился в ласке, заботах и власти
чужой натуры... Это трудно понять, говорил я Виктории, я и сам это не
понимаю как следует, и она это вряд ли поймет...
- Как смогла, я поняла тебя, Куделин, - сказала Виктория. - Теперь
тебя страшит, что бизнес-дама, то бишь стерва, примется крутить и
властвовать тобой...
- Не то, Виктория, не то... Я говорю, что ощущаю в тебе материнское
начало...
- Я поняла, поняла, Куделин, - сказала Виктория. - И произнесено:
"чужой натуры"... Чужой! Я тебе не нужна... И у тебя нет ко мне любви...
Видимо, и шесть лет назад не было любви ни у меня, ни у тебя...
"А сейчас, что ли, в тебе есть любовь?" - чуть было не спросил я, но
был остановлен мыслью о том, что возможный ответ окажется для меня лишним.
Или даже обременительным.
- Все, Куделин, пора, - сказала Виктория. - Можешь меня не
провожать...
- Ну как же! - вынудил я себя улыбнуться. - Что подумает обо мне
галантный Павел Алексеевич Макушин.
По морозцу Виктория шла опять с темно-медной головой (вчера она все
же согласилась натянуть мою рабочую ватную ушанку - к своим песцам), я
отставал от нее на полшага.
- Да, забыла сказать, - обернулась ко мне Виктория, - известная тебе
Анкудина погибла...
- То есть... Как погибла?.. - я опустил чемодан на снег.
- Как погибла? Обыкновенно... В заключении...
- Что же ты раньше не сказала?
- Боялась испортить то, что и так оказалось испорченным...
Минут десять мы шли молча. Потом я сказал:
- Я видел твои глаза, когда ты произносила имя Сергея
Александровича... Не вздумай что-либо предпринимать, прошу тебя... Оставь
его мне...
- Нужен мне твой Сергей Александрович! - бросила Виктория.
На подходе к конторе она спросила:
- А кто такой Крижанич?
- Да так, - сказал я. - Чудак один. Проживал в Тобольске.
У конторы уже стоял вездеход салымского начальника, вызванного в
Тюмень. Вежливые хозяева дали нам с Викторией две минуты для расставания.
- Буду в Тобольске, - сказал зачем-то я, - поставлю свечу за упокой
Анкудиной.
Помолчали.
- А ведь мне нужна была помощь, Куделин, - выговорила Виктория. -
Нужна... Но я тебе не нужна... И за два дня спасибо... Живи ладно.
Перебирай свою фасоль. И не поминай меня лихом...
В глазах ее были слезы.
Она не поцеловала меня и не попросила поцеловать, а лишь провела
ладошкой по моей щеке и пошла к вездеходу.
"А не отправиться ли мне куда подальше? - размышлял я в общежитии,
поднося ко рту стакан виски. - Как говорил Федя Дуля: "Надо передвигать
ноги туда, где меня не достанут!"
Доехали! Сначала Обтекушин, а теперь и Федя Дуля!
Но там, где меня могли достать, не стоял тобольский Гостиный двор.
***
Однако положение мое в Турпасе, да и во всей Тюмени после залета ко
мне дамы в песцах, стало еще более двусмысленным. Ну не двусмысленным,
смыслов могло притолковываться множество, а, скажем, еще более странным. И
так человек непонятный, а тут к нему прибывала погостить и развлечься то
ли миллионерша-иностранка, то ли дочь премьера Косыгина. Слова о возможном
лицемерстве владетельной принцессы мне теперь следовало поместить на своей
вешалке. Но бытовые суждения меня не смущали. Да и возникали они в головах
немногих.
Волновало меня иное. После побывки здесь Марьина у Горяинова и Вадима
Константинова, видимо, рассеялись всяческие недоумения, и я уже не
мерещился им ревизором или засланным соглядатаем. И вот теперь я,
разъясненный (к тому же добродетельный ударник и спортсмен), увиделся им
способным для здешней общественной карьеры. Все были убеждены, что очень
скоро Вадима заберут либо в Москву, либо в обком партии. А тут
вырисовывался перспективный Куделин (диплом, хорошая дикция, внешность -
"положит. персонаж "Мосфильма" и т. д.). Естественно, сразу в начальники
комсомольского штаба, фигуру номенклатурную, произвести меня не могли.
Сначала должно было устроить меня на какую-нибудь должность освобожденного
(то есть при зарплате) функционера, спорторганизатора например, чтобы
поглядеть в делах. Вся эта мутотень меня никак не радовала. Напротив,
пугала. Роптания не помогли бы. На мне тут же бы укрепили хомут устава и
комсомольской дисциплины. Надо было отваливать из строителей. Туда, где не
достанут.
Помимо всего прочего, мне теперь было тяжко жить в Турпасе. Я
тосковал. Становилось скверно вблизи конторы, там, где я услышал: "А ведь
мне нужна была помощь, Куделин...", у меня пропадал аппетит в столовой, я
вспоминал, как смеялась - пусть и глупейшим шуткам - Виктория, я перестал
ходить на танцы, чтобы не вводить ни себя, ни других в заблуждения.
Месяцами жившая во мне уверенность в том, что Виктория рано или поздно
пустится за мной следом, казалась мне теперь изощренной, пусть и
мысленной, подлостью самоуверенного эгоиста, а в поисках "места
тихонького" виделось и некое болезненно-сладкое паскудство. Неужели я и
теперь стану держать в себе: "А-а-а! Прилетит, коли нужда подопрет!"? Нет,
я знал, более не прилетит... Оно и спокойнее, убеждал я себя. Ведь то, что
я неожиданно выговорил о подмене (замене?) Викторией матери, жило во мне,
подруга-мать или жена-мать стала бы для меня властью, силой управляющей, а
мне уже хватало властей... Но зачем я оскорблял, зачем я унижал ее? Из
самозащиты, вспухало во мне упрямство, именно из самозащиты, ее слова. Но
слова Виктории не вышли точными. Защитить я был намерен не себя, а свое
решение, и не решение даже - а самое важное и, надо полагать, длительное
действие в жизни. Не отогнав от себя Виктории или - слившись именно сейчас
с ее судьбой, я в своем предприятии ничего путного совершить бы не смог.
Выбор сделан, и нечего скулить. Но и эти соображения тоску мою отменить не
могли... Вот здесь со слезами на глазах и в подглазьях она прощально
коснулась моей щеки. Вот здесь мы, дурачась, скатывались с ней с
приречного склона... Однако и уехать из Турпаса без объявления причин было
бы скверно. Относились здесь ко мне хорошо. Да я и не давал повода
относиться плохо. Я не был капризен. От отца унаследовал руки и
добросовестность мастерового человека. Никакая грязная или пустяшная
работа меня не унижала и не вынуждала скандалить. Здесь это уважали. А
потому уехать из Турпаса и выбыть из штатных единиц управления хотелось
по-доброму. Нужен был повод.
Он и случился. Меня вызвали в Тюмень, в комсомольский штаб, и одарили
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг