предложением. По понятиям Константинова и Горяинова, оно было столь
лестным, что не принять его мог лишь кандидат в клиенты психиатрической
лечебницы. Тем более что все было согласовано с самим Коротчаевым,
начальником Тюменьстройпути, легендарным строительным генералом,
проложившим Абакан-Тайшет и другие магистрали. Коротчаев, правда, обо мне
ничего не знал, но на футбольном поле видел. Как я предполагал, прочили
меня в спорторганизаторы. "Для начала! - уверили. - Василий, для начала!"
Слова для отказа надобилось подбирать дипломатически-нежные или воздушные,
дабы не обидеть моих доброжелателей и не вызвать у них мысли не только о
возможном умопомрачении Куделина, но и - что еще хуже - о моей социальной
нелояльности, то есть неуважении к великому делу, какому и Горяинов, и
Константинов служили искренне (во мне к тому времени марши энтузиастов
заметно притихли, а вот-вот должны были и вовсе примолкнуть, что и
произошло). Но и мне были дороги парни и девчата трассы, их старание
протянуть рельсы к Ледовитому океану, меня помимо прочего увлекал, можно
сказать, чисто спортивный азарт строительства магистрали... То есть
разговор получался для меня нелегким. Я призвал на помощь авторитет Сереги
Марьина. Марьин, наблюдавший за мной несколько лет, объявил я, побывав в
Турпасе, решительно посоветовал мне вернуться к моей коренной профессии.
Передали, что он, обратился я к Горяинову, выправил мне Поручение. Да, вот
оно и было мне протянуто Юрием Аверьяновичем Горяиновым на бланке
Тюменьстройпути Поручение товарищу Куделину Василию Николаевичу,
внештатному корреспонденту Н-ской центральной молодежной газеты, постоянно
заниматься исследованием материалов Тобольского архива с целью создания
"Летописи ударной комсомольской стройки Тюмень-Сургут-Уренгой" в контексте
многовекового героического освоения Сибири. Поручение подписал специальный
корреспондент газеты С. В. Марьин, что и было удостоверено зам. главного
инженера управления Ю. А. Горяиновым.
Ну молодец Марьин, возрадовался я, ну молодец! Вот же, Вадим и Юрий
Аверьянович, и дадена мне долговременная программа. Летопись нашей с вами
стройки, а перед тем - Ермак, Прончищев, Хабаров, Дежнев, Невельской,
Гарин-Михайловский... Собеседники мои, с первых же моих меканий
догадавшиеся о сути дела, все еще дулись на меня и находились в
напряжении, однако и растерялись... А уж возразить против "Летописи
стройки", да еще в контексте историческом, им было трудно. Разрядкой пошли
вопросы житейски-практические. "Думаешь поступить на работу в архив?"
"Нет, нет, там в штате три или четыре единицы, вакансий нет, устроюсь
реставратором, от них до стула в архиве сто метров..." - "Оголодаешь! -
расстроился реалист Горяинов. - Восемьдесят рублей, не больше..." -
"Погоди, погоди! Дайте подумать! - какие-то соображения вертелись в голове
Вадима Константинова, ему явно не хотелось упускать из своих гнезд теперь
уже "летописца" Куделина. - Василий, ты ведь и за спортивную честь нашу не
постоишь... А может, тебя и в какие областные команды включат против
нас..." - "Да я готов выступать за управление! - искренне воскликнул я. -
И мяч гонять, и бегать!" - "Э-э! Готов! - хмыкнул Константинов. - У нас не
будет прав выставлять тебя. Сразу скажут..." Угрюмо помолчали. "А если...
а если... - робко заговорил Горяинов, - а если его как Дулю?.." - "Верно!
Верно! - обрадовался Константинов. - Именно как Дулю! Оформим сварщиком.
Раз тебе нужен архив, то и в Тобольске. Или в Менделееве. Или рядом с
вокзалом. А реставратором, если это тебе надо, сможешь по
совместительству". - "Неловко как-то... - промямлил я. - Тут что-то..." -
"Василий! Ничего противозаконного или зазорного здесь нет! - принялся
убеждать меня Константинов. - Так принято повсюду. У профсоюзов есть
деньги на поддержку низовых коллективов и их лидеров..." Словом, меня
уговорили. Обломали бока моим укорам совести и понятиям о приличии.
Действительно, будто я и не знал, из кого набираются футбольные команды,
скажем, текстильных фабрик, не из ткачих же, не из электриков и не из
поммастеров. Маленькие городки жили их матчами, а игроки именно работали и
бились на поле... Мы сидели довольные друг другом... Наше
взаиморасположение вызрело сейчас из того: что я никого не обидел; что
Вадим Константинов еще раз убедился - я не подослан вражьими силами с
целью подрыва его карьеры; что они (Горяинов и Константинов) великодушно
оделили полунищего реставратора прокормом (зарплата сварщика - под двести
р.), придержав его при этом в своих спортсменах, и пусть он себе
выкладывает кремлевские башни, пребывая - в сущностном - летописцем
стройки.
Через неделю я попрощался с турпасскими и переехал в Тобольск.
Сварщику СМП полагалось место в общежитии, но из Менделеева до Кремля надо
было ползти автобусом километров двадцать, и я за пятнадцать рублей в
месяц по рекомендации милейшего Корзинкина снял комнату у его
родственников в нижнем Тобольске.
В первый свой тобольский день я зашел в Кремле в Покровский собор и
поставил свечку за упокой Анкудиной. Постоял полчаса, шла служба, порой
закрывал глаза, слушал священника, слушал себя и ощутил, что чувство вины
моей перед Анкудиной усилилось.
Из Турпаса меня гнала тоска. В Тобольске она никуда не исчезла, и
причины ее были совершенно определенные. Ко мне явилась блажь, и написал
четыре странички в Пермь Елене Григорьевне Гудимовой, Лене Модильяни, я
принялся убеждать себя в том, что в Перми, в темноте лекционного зала
случилось некое сближение нас с Леной и если бы я протянул свои руки к ее
рукам, что-то между нами бы и произошло. И провожала она меня на вокзале с
нежностями. Я обещал ей послать из Москвы письмо с газетой, но не послал.
Я полагал, что теперь хоть в переписке возникнет между нами с Леной
существенное, что придавит угнетавшую меня тоску. "Что ты разнюнился!
Крижанич, что ли, здесь не тосковал?" - пришло мне в голову. Что мне дался
этот несчастный Крижанич! Отчего в своих раздумьях я не обращался к опыту
куда более интересного мне Петрова любимца - Ивана Никитина? Тот истинно
имел в Тобольске поводы для тоски - помимо всех напастей и опал, жена,
какую он в свое время любил, оказалась первейшей предательницей. Впрочем,
и Иван Никитин часто возникал в моих раздумьях...
Однако от Крижанича, вмятого мне в башку случайно и ни к чему не
обязывающей телефонной репликой Кости Алферова (он жевал еще тогда):
"Поклонись (в Тобольске) тени Юрия Крижанича!", освободиться я никак не
мог. В городе о Крижаниче-то и знали три человека. Тем не менее имя его
скоро возникло в разговоре с Мишей Швецовым, и к Крижаничу было
приколочено определение "недиссер-табельный". Миша был сыном моих
тобольских хозяев Швецовых, родственников Корзинкина, Иннокентия
Трофимовича и Анны Даниловны. Старшие Швецовы трудились неподалеку от
своего жилья на Почте, в примечательном доме купца Сердюкова, а Миша
заканчивал исторический факультет Тюменского пединститута, в Тобольск же
нередко наезжал наесться до отвала шанежек и пельменей. Усадьба (так и
произносилось - "усадьба") Швецовых, для меня от других жилых строений
нижнего Тобольска ничем особо не отличавшаяся, по мнению Корзинкина, была
несомненной городской достославностью. Столетний сруб в два этажа, резные
наличники и подзоры, замкнутый забором и складами (тоже в два этажа, с
галереей из фигурных балясинок), привычный северный и сибирский двор
последних пяти веков, ценить надо. Дворик и впрямь был очень живописный,
зимой - в сугробах, летом - весь заросший травой, с дощатыми вымостками
(хоть приглашай Поленова) - и церковь виднелась рядом,
Крестовоздвиженская, у реки Абрамовки, эпохой милостиво не укороченная - с
верхними ярусами колокольни и храма... Как-то мы у сарая рубили с Мишей
дрова. Это было в преддипломном для Миши феврале. Тогда и вылетело в
морозный воздух среди прочих имен и "Крижанич". Миша был отличник, и его
приглашали в аспирантуру. После школы, той самой, где выпускали журнал
"Иртыш впадает в Ипокрену", он мог бы поступить и в местный пед, но его бы
не поняли. Тюмень - столица, а все местное - дыра из дыр. Пединститут -
все одно что районное училище для приготовления из барышень учителек для
октябрят. Приземистый, толстогубый, ушастый, но благородно горбоносый ("мы
из сибирских казаков", мне и позже горбатые носы предъявлялись
доказательством казачьей породы, Мелихов, что ли, породил всех казаков
начиная с Ермака?), Миша передо мной важничал и надувался. И имел как
будто бы поводы к тому. Я был выпускник МГУ, то есть чего-то заоблачного,
вроде Оксфорда или Сорбонны. Тем не менее его приглашали в аспирантуру, а
мне аспирантура и не снилась. У меня на руках была тема докторской, а я
интересовался какими-то финтюфлеями. (О Крижаниче Миша услышал от
Корзинкина, но Корзинкин сам был тот еще финтюфлей.) Я - какой-то там
знаменитый атлет, а вот дрова рубить по-сибирски толком не умею. Ну и так
далее. Мы таскали уже охапки в сарай и в дом, к двум печам, а Миша, не
вникая в мелкие мои возражения, ораторствовал, меня сожалея. Тема,
уловленная им в марьинском Поручении - "История строительства... в
контексте освоения...", - в те времена и впрямь тянула на докторскую. И в
Тюмени, и в Москве, там она непременно бы сгодилась в Академии
общественных наук. Миша мне вроде бы завидовал, то есть не мне, а теме
Поручения в моих руках, но явно и сомневался в том, что я сумею
воспользоваться подарком судьбы. Его удивляло то, что я с дипломом МГУ
слонялся по Сибири то ли дервишем, то ли странствующим реставратором, то
ли... (гулящим человеком, подсказал я ему), и то, что был вынужден снимать
комнату в их достославном доме. Сам Миша знал, какой дорогой пойдет в
науке Истории и какую тему диссертации ему утвердят (или какой верняк ему
уже предложили). Называть мне ее он не стал, возможно, полагал, что и
другие придут от нее в возбуждение, сейчас же на лету ее изловят и
уворуют. Сказал только, что его волнует новая и новейшая история, средние
же века - для архивных бумагоперекладывателей в ситцевых нарукавниках, он
что-то эдакое накопал из первой пятилетки. На меня он смотрел с чувством
поколенческого превосходства, сострадание же его способно было одарить
меня лишь теми самыми нарукавниками. А я подумал: не таким ли раздутым
соломинкой умником выказывал я себя перед Анкудиной? Очень может быть, что
и таким. Но я не обижался на Мишу. Полагал, что, если он не дурак, а он
вроде бы не был дурак, и доживет до моих тобольских лет, ему еще придется
пожалеть о своем простодушии. Или хотя бы посмеяться над ним.
Да. Но финтюфлей Крижанич. То есть один из финтюфлеев. Я ведь, тоже,
понятно, финтюфлей, Мишу Швецова припомнил из-за него. Уже в доме, за
самоваром с шаньгами, Миша и удивился, с чего бы я интересуюсь Крижаничем,
ведь это личность явно недиссертабельная. Прежде, и в МГУ, и от аспирантов
Алферова и Городничего, такого выражения я не слышал. А через два дня
удивление - "личность-то недиссертабельная" - было повторено в Тобольском
архиве. То есть, надо понимать, тему с именем Крижанича не утвердит ни
один ученый совет, а если какой и утвердит, то состоявшуюся работу глупца
с ехидствами возвратит ВАКК. Миша при самоваре говорил, искренне
недоумевая. Тобольск и так то и дело стыдят последним императором,
Николаем Кровавым, с чадами хилыми, Гришкой Распутиным, естественно, а тут
пригревали еще и митрополитов якобы просвещенных, губернаторов якобы
строителей, а по сути - мздоимцев, и всяческих финтюфлеев, Крижанича
этого, хорвата-католика, явившегося поучать Россию, - что же, и эти
личности должно изучать?
Я пил чай и помалкивал. А Николай Иванович Костомаров взял и посвятил
этому самому Крижаничу очерк числом страниц в диссертацию. И кто же у нас
личности диссертабельные? Знал прекрасно кто. Да и при чем тут вообще для
меня какие-то диссертации!.. И если я до Мишиного самовара считал свой
интерес к Крижаничу блажью, мистикой какой-то, то теперь я понял: выгоден
мне этот интерес или не выгоден, хмырь странный Крижанич или не хмырь,
авантюрист он, или даже униатский агент, либо блаженно-одержимый
недоступной грезой, а я им займусь непременно, из упрямства, из вредности,
назло (кому, чему, себе, может быть?)...
***
В Гостином дворе меня встретили доброжелательнее, чем я ожидал. Даже
начальник древностей Виктор Ильич Сушников, напуганный мной при
знакомстве, заулыбался теперь в своей комнатушке. Покровительствовали мне,
естественно, марьинское Поручение с тюменскими печатями и мое узкоцелевое
предназначение быть летописцем ударной стройки. Никому из штатных
служителей конкурентом я стать не мог. Впрочем, тут же выяснилось, что
какими-либо изысканиями они особо и не занимались, если только при выдаче
справок, коли возникала надобность, гражданам и коллективам. А так все их
хлопоты уходили на соблюдение делопроизводства и содержание нормальной
жизни огромного, надо признать, строения. И в первую важность - чтоб
бумаги не сырели, не корчились и не рассыпались. Выяснилось также, ученых
кладоискателей их хранилища не так уж и много. Приезжают историки и
искусствоведы из Новосибирска, редко когда из Москвы и Питера, бывают
томичи, серьезные люди, бывают тюменцы, но те ("Тюмень - мать городов
сибирских", а как же!) считают, что их архивы богаче, приходят, конечно, и
свои - преподаватели, студенты и даже школьники из тех, что помогают
Иртышу впадать в Ипокрену. "Да, еще дважды приезжали югославы, хорваты из
Загреба... Эти как раз из-за вашего... - состоялся перегляд моих
собеседников. - Из-за вашего Крижанича... Профессор Малахич, а потом
профессор Голубич..." - "Да какой же он мой - Крижанич! - соколом взмыл
мой голос в предпотолочье. - Вовсе меня и не волнует этот Крижанич!" Я
шумно отбояривался от Крижанича ("отбояриваться" - стало быть, в корысти
отказываться от своего боярина?). Собеседники из вежливости и ради
трудовой осведомленности поинтересовались кругом моих возможных изысканий.
История освоения Сибири, заговорил я, самые разные документы, бумаги
Сибирского приказа, в Москве многих важных нет, а сюда вдруг заехали,
черепановские бумаги, варианты "Сибирских летописей", все, что может быть
связано с нашей магистралью... Буду рад, если что раскопаю нового про
Ершова, Алябьева, братьев Никитиных..." - "Этих копали, - разъяснили мне.
- Теперь копают про младшего Никитина, Романа, по легенде он расписывал
Софию, росписи замазали, если их откроют - выйдет сенсация..." - "Ну вот и
замечательно! - воодушевлялся я. - А Крижанич этот так, на всякий случай,
коли уж что попадется..." Я чуть было не заявил, что совершенно не буду
иметь в виду Николая отрекшегося и Гришку Распутина, но запретил себе
врать.
Что мне какой-то Крижанич! Подавайте мне всю сибирскую историю! И
половник деревянный вручите! Я вмиг всю эту историю выхлебаю!
А в реставраторах, как и было оговорено ранее, мне определили стену и
башни. В первый свой приезд я подолгу стоял в нижнем Тобольске возле самых
живописных, на мой взгляд, здешних церквей - Михайло-Архангельской и
Захария-Елизаветинской. И в своих увечьях они были прекрасны, а я
фантазировал, как хороши они станут возвращенными к жизни, неплохо бы и
мне тому способствовать. Фантазии мои были бесполезными. И тогда руки (то
есть деньги) не доходили до этих церквей. Не дошли они и в наши дни.
Однако люди, старавшиеся возродить Тобольск, рассуждали дальновиднее меня.
В частности, архитектор Федор Григорьевич Дубровин, с кем мне пришлось
иметь дело. Прежде всего надо было явить миру Тобольск. То есть Сибирский
Кремль с его стенами и башнями. А к началу годов шестидесятых Кремля на
горе будто и не было, семь его башен разрушились, стены же крепостные еще
в прошлом веке заменили деревянным штакетником. Рядом пролегли милые
тропинки для прогулок провинциальных барышень в матросках. Какие уж тут
Ильи Муромцы и Ермаки на диком бреге! Теперь богатырь на Алафеевской горе
поднимался. Протянулись прясла беленых стен с аркадами боевого хода и
зубцами "ласточкина хвоста", встало несколько башен с окнами-бойницами и
шатрами, крытыми тесом. По линиям сохранившихся фундаментов, по остаткам
башен предстояло продолжать выстраивать юго-восточный бок Кремля над
Никольским взвозом. Теперь - в частности и мне... А уж другим дивам
Тобольска, верхнего и нижнего, в их числе Михаилу Архангелу, Захарии с
Елизаветой, Знаменскому монастырю, оставалось потихоньку ожидать своих
собственных благополучий...
Зимой у реставраторов работы шли все больше как бы неприметные - в
мастерских, в помещениях - Софии, Покровского собора, Архиерейского дома и
пр. Впрочем, и в теплые дни ударные труды у нас случались редко. Как,
впрочем, и у всей реставраторской братии по стране. Из-за
пренебрежительного отношения общества к их делам, из-за вечных затруднений
с рублями, из-за неподвоза материалов, из-за задержек с документацией и т.
д. Наши тобольские в простоях подзарабатывали: кто чинил старые дома и
дворовые постройки, кто ставил "дачи" на увлекших тогда сибиряков
садах-огородах. У меня же было время сидеть в архиве и даже для прогулок
по городу, становившемуся мне все приятнее. Ну и, естественно, для
спортивных разъездов. Неделю я провел в Менделееве, в "своей" бригаде, и
даже получал навыки сварщика, на случай, если какая комиссия вдруг
пожелала бы поглядеть на меня в моменты профессионального воодушевления.
Или хотя бы вопросы задать по технике безопасности.
На Почте, в Доме связи, из окошка "до востребования" у Анны Даниловны
Швецовой я получал конверты из Европы. Из письма Марьина узнал, в
частности, что сватовство Глеба Аскольдовича Ахметьева расстроено, а сам
Глеб Аскольдович вот-вот получит назначение во взрослый, чрезвычайной
важности журнал на чрезвычайно важную должность. Вскользь Марьин сообщал о
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг