д. и т. д. "Еще тебе передавали приветы Зинаида Евстафиевна и буфетчица
Тамара, - добавил Марьин. - Тамара добавила со мной два слова: "Она
приближается". Или: "Она приблизилась", что ли?
Возможно, вопреки ожиданиям Марьина, я не стал интересоваться, кто
"она" и к чему приближается. А спросил о его издательских делах. Только
что улыбавшийся Марьин помрачнел и налил себе чуть ли не полный стакан. Я
посчитал необходимым поддержать его, но налил полдозы.
- Все-таки замечательны в Сибири соленые грузди, - заключил Марьин,
опуская на стол освобожденную от гриба вилку.
Я не мог не согласиться с ним.
Сказал мне Марьин немного. Говорил он нервно, порой вскрикивал и
бранился. Ему стыдно было привезти в Тюмень книжку, стыдно! Второй роман
его после публикации в "Юности" вышел в "Советском писателе". В журнале
цензура произвела выстриг газона, ей бы и успокоиться. ан нет! Марьин взял
в руки сигнальный издательский экземпляр и обомлел. Роман словно бы
приболел стригущим лишаем, а с ним, автором, о вымарках и разговора
десятиминутного в издательстве никто не заводил. Марьин поспешил к чинам,
под собой и вперед смотрящим, выражать негодования. И вышел скандал, к
чему Марьин по натуре своей не был расположен. "Вот, вот! - заявили ему
обрадованно. - Вся эта ваша журнальная компания при "Юности" склонна к
скандалам, свои таланты вы преувеличиваете, себялюбцы, таращитесь на
Запад, еще неизвестно, где завтра будут эти ваши Аксеновы, Гладилины и
Кузнецовы, пока лишь один из вас, поколобродив, пообезьянничав, походив
Хемингуэем, Семенов Юлиан, опомнился и суть понял, хемингуэева борода
пусть при нем остается, но он знает, что следует делать для народа, и
будет народом оценен". Напоследок, при утихшем уже звуке и даже будто бы с
доброжелательным растяжением губ, Марьину посоветовали поскорее покончить
с младозасранчеством (выражение это употреблял и Борис Николаевич Полевой,
но словно бы весело-уважительной насмешкой, а здесь оно просвистело
утончающимся кожаным кончиком бича). Покончить и творить народу полезное.
Готовый к примирению, Марьин взял и нагрубил собеседникам. И теперь у него
плохие предчувствия. (Предчувствия скоро стали протекать на Марьина
холодными капелями, лет восемь или более того его сочинения не
публиковали, семьей они жили впроголодь, Марьин ушел из газеты, поездки
даже и в Болгарию стали для него невозможны и пр. Но это - потом...)
- Они дураки и трусы, - устало сказал Марьин. - Они вредят не только
идеалам, но и самим себе... И все же именно они допустили явление "Мастера
и Маргариты"... А это уже - новое летосчисление...
"И у Марьина - свое летосчисление!" - подумал я. И чтобы сбить пафос
Марьина, выговорил отчего-то: "А "Битлы" закончили выступать в концертах.
Все уготованное им исполнили..." - "Битлы"? - Марьин с удивлением взглянул
на меня. - Ты же не слушаешь Голоса, то есть не слушал..." - "Я и теперь
не слушаю, - сказал я. - У нас на трассе из каждой форточки рычит Высоцкий
и печалится Ободзинский, но у многих есть и транзисторы. От наших
турпасских я и узнал, что "Битлы" свое предназначение совершили..." Марьин
молчал, шевелил губами, потом вернулся к своему: "Явление "Мастера" тем
замечательно, что вечный, неистребимый и несдвигаемый пласт ("фу-ты,
слово-то какое геологическое", - проворчал Марьин) ценностей романа стал
опорой порядочных людей в ежебудничных соприкосновениях с напором фальши,
вранья и цинизма. "Мастер" уже растворен в душах. А подвешенные над
публикой на чиновничьих гвоздиках властители душ, то есть узурпаторы душ,
этого не понимают. Одни - в заблуждениях о целостностях общества, другие -
бессильны что-либо изменить и оттого трусят. Вот и лепет ребятишек из
анкудинского кружка они посчитали чуть ли не подрывом строя, слава Богу,
случился казус, нам с тобой известный. А в Ленинграде, ходит молва,
недавно арестовали человек сто, и там страхи посерьезнее. "Беда, нас ждет
беда..." - заключил Марьин и снова плеснул жидкость в стакан.
- Слушай, Сергей, - встал я. - Я все не хотел говорить тебе об этом.
А теперь скажу... Поосторожнее будь в общениях с Миханчишиным... Есть и
другие люди, ты, возможно, догадываешься какие... Но с Миханчишиным
поостерегись в особенности...
Марьин поднял голову, смотрел на меня долго.
- Твой отъезд из Москвы связан с Миханчишиным? - спросил он.
Я молчал. Потом произнес:
- Я тебе ничего не говорил. Ты от меня ничего не слышал.
После моих слов о Миханчишине Марьин поутих и, похоже, свои
литературные переживания отослал в Москву. Мне же он сообщил, что в
Тобольске встречался с персонажами нашей с ним статьи, они чуть ли не
обижаются, что я у них не объявляюсь. А если я о чем-либо намерен писать в
газету, наставлял меня разомлевший Марьин, то уж лучше - не о строительных
коллизиях, этого добра в газете хватает, а именно - о Сибири исторической,
ее энтузиастах - музейщиках, краеведах, реставраторах, архивистах. "Посиди
в архиве, ты же им восхищался, о нем напиши, я тебе поручение в Тюмени
изготовлю как внештатнику..." Поводов спорить с Марьиным у меня не было.
- И вот еще напоследок. А то сейчас придут за мной... - тут Марьин
разулыбался лукаво. - У меня к тебе есть сообщение деликатного свойства...
Я колебался... Но после того как прочувствовал твое отношение к рассказам
об ухажерах Юлии Ивановны Цыганковой, посчитал возможным выложить его
тебе...
Деликатность сообщения состояла вот в чем. Речь должна была пойти об
особе женского пола. Эта особа чрезвычайно интересуется мной и моим
месторасположением. Она вышла на Марьина (трижды разговаривала, сказалась
среди прочего и студенческой знакомой его жены). Марьину она понравилась,
стало быть, он посчитал ее человеком хорошим и не опасным, и в жизненную
озабоченность ее он поверил. Имени ее называть он не имеет права, потому
как особа никакими полномочиями его не снабжала. Ей известно, что Куделин
В. Н. проживает в Тюменской области, адрес его она может раздобыть и сама.
Хотя и с затруднениями. Так не стоит ли уберечь ее от затруднений?
- Нет, - строго сказал я. - Не стоит.
Тут явились Горяинов и Константинов, дела праведные заставили их
присесть за стол, меня они оделили комплиментами: "Ударник!.. Наша золотая
бутса!" - "Ну уж и золотая, - проворчал я. - В лучшем случае бронзовая..."
А через час трое укатили в Нефтеюганск. А потом и на Самотлор.
***
На обратной дороге из Самотлора в Москву Марьин заскочить ко мне не
успел. Передали мне от него записку: "Поручение тебе (для архива) я
выправил. Оно лежит у Горяинова. Не тужи. Авось все образуется".
Что я вывел из разговора с Марьиным?
В Москве ничего хорошего для меня не произошло. Скорее наоборот (если
учесть собственные литературные сетования Марьина). Даже и намека
обнадеживающего, мол, недолго тебе еще остается посибирничать, я не
услышал. И писать, мне сказано, "можешь под псевдонимом". А понимать
следует: "Лучше бы (и для нас, и для тебя) - под псевдонимом". Тут уж и
разъяснения не требовались.
Не скрою. Я опять не прочь был бы услышать от Марьина одобрения своих
"эссеистских" текстов. Мол, Василий, ты литературно способный, здесь не
прокисай, не теряй время, пиши, пиши, сколько тут характеров и судеб тебе
открывается! Нет, указательной палкой мне ткнули в историю и в архив.
Причем сутьевыми словами Марьина следовало посчитать не "пиши об архиве",
а "посиди в архиве". И Поручение с печатями выправлено для этого сидения.
В отношениях последних лет Марьина ко мне проступал из лохмотьев
подробностей наших общений некий смысловой столб. Марьин выталкивал меня в
командировки особенных свойств - в Тобольск, в Соли Камские, в Верхотурье.
Теперь он подгонял меня усесться на бывший в употреблениях стул Гостиного
двора тобольского Кремля. А я и сам желал этого. Марьин о чем-то во мне
догадывался. Что-то хотел проверить и утвердить. Но не производил ли при
этом он, автор романов, и некий интересный ему, а вовсе не мне, опыт?
В этой связи требовалось с сомнением отнестись к марьинскому
поручительству (проверено, мин нет) "напоследок". Об особе женского пола,
а ей посвящалось деликатное сообщение, Марьин высказался: "Она мне
понравилась", да еще и сослался на жену, бывшую для него несомненным
авторитетом. Особой, понятно, не могла быть ни Юлия Ивановна Цыганкова, ни
сладко-смуглая Тамара ("А что если это - Лена Модильяни? - ударило вдруг
меня. - Нет, исключено..."). Кстати, в персонажи деликатного сообщения
могла угодить Валерия Борисовна, она уж точно сумела бы расположить к себе
Марьина и уверить его в своих жизненных необходимостях. Но Валерия
Борисовна знала, что я на нее в обиде и что обида моя несмываемая и
неразменная, она не стала бы докучать Марьину. Оставалась одна
таинственная незнакомка. "Она приближается", - передано мне Тамарой. Ее
дело...
Должен заметить, что ночью, попрощавшись с Марьиным, я ощутил, как
соскучился я по своим московским знакомцам ("слезы умиления потекли по его
щекам", это, конечно, не про меня, возможно, я вздохнул раза два глубже
обычного и крепко выразился...). Но я соскучился! Не по всем, естественно,
не по всем! Но и Тамару мне хотелось бы видеть. Даже и с Анкудиной я
согласился бы сейчас тихо переговорить. А уж якобы приближающаяся ко мне
особа ощутимо находилась среди людей мне дорогих. Следовало истребить в
себе умиление и вспомнить о понятиях самодержавности своей натуры. Однако
если особа и намеревалась приблизиться, то сделать это ей не удалось.
В конце ноября нашу бригаду назначили в зимний десант. Аврально
высоковольтники стали гнать на север линию электропередачи, и наших
подрядили рубщиками просеки для нее. Моей же бригаде надо было на одной из
прииртышских высот срочно ставить два дома. Мы на высоту, или в обиходе -
на гору Лохматую, и отправились. Везли нас на Лохматую на щите
трелевочного, три других трейлера волокли блоки строений. Полагали поднять
вагончик для жилья. Сугробы (молодые ели вокруг - в белых шубах) не
позволили это сделать. В азарте согласились (пожарный случай) на
брезентовую палатку с печкой-буржуйкой. Зря согласились. Случай и впрямь
оказался пожарным. Дней десять работали нормально, мороз нас не жаловал,
но по вечерам в палатке мы отогревались. С Большой землей связывались по
армейскому радиотелефону, в те дни у одного из наших парней, Саши
Хомякова, в Уватской больнице родился сын. Но потом мы погорели. Причем
бездарно, днем. Бригада была на стройке, а оставшийся в палатке дежурным
Коля Чеботарев, видимо, придремал, чугунный бок буржуйки раскалился,
что-то бумажное свалилось на него, и пошло. Чеботарев выскочил из пожарища
в шапке, трусах и валенках. Мы остались без крова, жилья, провизии,
уцелело лишь несколько консервных банок. Остались при нас радиотелефон и
шесть фонарей. Охотники наши хваленые дичи добыть не сумели. Грелись мы у
костров. Четыре дня нас не могли снять с Лохматой и заменить бригадой
Алеушкина. Пуржило. Везли с горы опять же на ледяном щите трелевочного,
стрясывая то одного, то другого в снег и на елки. А уже были промерзшие,
оголодавшие, и девятнадцать километров шутки отпускали исключительно
дурного вкуса. Нагоняя мы не получили, без вагончика с обогревом людей не
имели права оставлять десантом, про брезентовую палатку было велено
молчать. И естественно, нас сейчас же окрестили погорельцами.
Я нисколько не жалел о четырех днях пурги, морозов, нывших щек,
пальцев ног и рук, молчаливых сидений у костра в темени дикой и пустынной
Сибири. Да, и теперь еще дикой и пустынной. Хотел побывать в шкуре
землепроходцев, Н. И. Костомаров называл основательнее - землеустроителей,
вот дрожи и голодай в ней! Но за нами-то вот-вот должны были явиться, и
нас никак нельзя было сравнить с лихими мужиками, скажем, Елисея Юрьева,
отправившегося из Енисейска на поиски диковинного озера Байкал, Леной он
выплыл в ледовитое море, зазимовал там и добыл ясак на реке Яне. Не мною
сказано: "Да, были люди..." и т. д. И все же полезно было выколачивать из
себя романтически-подростковые ахи и взвешивать пусть пока и граммы лиха...
Нас откармливали в турпасской столовой, возили в деревню греться в
банях по-черному, но воодушевление снятых со льдины скоро прошло, и мы
ощутили себя именно погорельцами.
Два дня я ходил на стройку восьмиквартирного с бинтами на ногах, меня
познабливало. В обед, разбитый, я вяло тыкал вилкой в макароны, и тут мне
объявили, что в конторе Куделина кто-то ожидает, и опять из Москвы. В
кабинете Паши Макушина, Павла Алексеевича, ожидала меня Виктория Ивановна
Пантелеева.
- Вот, Василий Николаевич, - заулыбался ехидина Макушин, - к вам из
Москвы с инспекцией. Но я уже успел сообщить, что комсомолец Куделин у нас
передовик и душа общества.
- Здравствуй, Василий, - сказала Виктория, не вставая со стула, и
сразу же объявила себя владелицей времени. - Я здесь на два дня.
Я стоял растерянный. И вовсе не от неожиданности. Просто сидевшая
передо мной роскошная дама совершенно была здесь не к месту.
- Здравствуй... - пробормотал я.
Виктория встала, сказала:
- Мог бы и поцеловать меня при встрече по старой дружбе... в щечку...
Без всякой радости я чмокнул ее в щеку.
- На два дня, - раздумывал Макушин. - У нас есть гостевые комнаты, но
в них живут теперь одни мужики... Вот если Василий Николаевич проявит
понимание и приютит вас в своем жилище? Он человек высокой нравственности
и, полагаю, не причинит вам досад...
Лицо ехидны Макушина стало чрезвычайно серьезным.
К тому времени мне, уже передовику - физиономия моя гнусно
взглядывала на Божий свет с доски почета, дали койку в двухместном
"номере" семейного общежития, там удобство было в коридоре и на этаже
имелась душевая.
- А как же Петя Шутов? - спросил я.
- А что Шутов? - махнул рукой Макушин. - С Шутовым мы решим.
- Так вы, Василий Николаевич, проявите понимание? - поинтересовалась
Виктория.
- Проявлю, - угрюмо сказал я.
- Ну вот и ладно! - обрадовался Макушин. - Виктория Ивановна, вы с
дороги небось голодная, у нас хорошо кормят в столовой, я бы советовал вам
подкрепиться.
- Спасибо, Павел Алексеевич, но сначала мне по делам надо
переговорить с Василием Николаевичем.
- Понимаю, понимаю, разговор сытней обеда, - согласился Макушин. -
Добавлю только, что вечером у нас в столовой фильм "Кавказская пленница",
фильм свежий, но я смотрел его шесть раз и сегодня пойду, а после фильма -
танцы, милостиво просим.
- Это уж обязательно, - произнес я опять же хмуро, давая повод
Макушину посчитать, что отношения у нас с гостьей вражеские. - Виктория
Ивановна покажет на танцах европейский класс и обучит аборигенов шейку...
Чемодан Виктории оказался тяжеленным, сама Виктория была в шубе
("манто, что ли?"), когда встала, я увидел, что шуба - короткая, выше
колен, шубенка, сказала бы моя матушка, если бы не поняла, что шубенка
сотворена из шкуры зверя ценного да и замечательной выделки. Я посоветовал
Виктории надеть шапку, но она сказала, что обойдется и без шапки, густые
волосы ее были теперь крашеные, темно-медные, они спадали или опадали на
воротник шубы (позже выяснилось - из канадского песца). Составными наряда
Виктории были еще расклешенные брюки и теплые, надо полагать, ботинки (а
может и полусапожки) на каблуке.
Турпасской перспективой, похрустывая снежком, мы прошествовали от
конторы до моего общежития, вызывая ротозейство прохожих. Мне бы взять
женщину под руку, но я на метр отставал от нее, будто бы припадая на левую
ногу из-за тяжести чемодана.
- Куделин, - обернулась ко мне Виктория, - ты стесняешься, что ли,
меня? Или стыдишься?
- Ну скажем помягче, - признался я, - испытываю чувство неловкости...
- Отчего же?
- Ты здесь выглядишь...
- Неуместной, что ли?
- Ну, и неуместной. Или - недостоверной. Таких здесь быть не может...
И ты это понимаешь...
- Если я "понимаю", значит, ты считаешь, что я одета нынче с
умыслом?..
- Именно... На голове у тебя хоть парик? Сейчас градусов двадцать
пять.
- Нет, - сказала Виктория. - Последний мой парик был от Анджелы
Дэвис. И ты знаешь, зачем он мне понадобился...
- И чемодан у тебя такой, будто ты собралась в Давос или Шамони, а
тут Турпас...
- Ты, Василий, тихо раздражен. Ворчишь, будто ты мой муж. Хотя бы
бывший... Если ты указал, что тут Турпас, а не Давос, мне что, не заходя в
твой приют, сразу отправиться в Давос?
- Сейчас мы это и решим, - сурово пообещал я.
Петя Шутов был дома, но одетый в дорогу. С Викторией Ивановной он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг