плохо, скверно, что жизнь моя бессмысленная, а вокруг меня люди с пыланием
в очах, у них есть дело (и про Лену Модильяни), а у меня этого дела нет,
что я по-прежнему раб, и что нелепейшая моя отвага в кабинете К. В. не
принесла мне свободы и не истребила во мне страхи, и что самое страшное -
я не способен теперь к любви. Были воспроизведены почти весь разговор с
Анкудиной и обличения Анкудиной (я повторял их Вике чуть ли не с
удовольствием): "Твоя душа, Куделин, в аду! И сам ты в аду!" И с
удовольствием же привел подтверждающие истину Анкудиной слова старца
Зосимы, вызванные вопросом "Что есть ад?": "Страдание о том, что нельзя
уже более любить". Совсем недавно я напомнил их в печали кому-то, то ли
Тамаре, то ли самому себе, но сейчас они прозвучали почти с трагедийным
пафосом. "И это итог! - говорил я. - И это итог моей жизни!" - "Успокойся,
Василий, успокойся, - Виктория гладила уже мои волосы, - какой ты и впрямь
ребенок..." А я посчитал нужным выложить ей и про свои ночные порывы (как
хватал аптечку родителей, как намерен был броситься в дровяной сарай с
бельевой веревкой). Посчитал нужным... Неверные слова. В те минуты я не
был способен на какие-либо расчеты и холодные соображения, слова возникали
сами, аптечку и бельевую веревку я вспомнил в досаде или мальчишеской
обиде. Мне сказали: "С Юлией все было чрезвычайно серьезно". А со мной,
что ли, шутки происходили? Возможно, глаза мои стали мокрыми, я уткнулся в
плечо Виктории, волосы ее, рассыпавшись, укрыли мое лицо, кольцо сползло с
них. Вика гладила мой ежик, шептала слова успокоения, я умолк на ее плече.
И вдруг по боковому стеклу забарабанили, гоготом раздалось:
- Голубки, у вас удобнее получилось бы на заднем сиденье!
Меня током отбросило от Виктории. Мое лицо, видимо, в мгновенье стало
таким свирепым, что двое мужиков поспешили побыстрее удалиться от белой
"Волги". Виктория в смущении принялась усмирять волосы. Я же испытывал
скорее чувство стыда. И был сердит, естественно, на самого себя.
- Извини, - сказал я. - За все, что я тебе наговорил. Эко
разболтался. И все забудь...
- Я тебя подброшу...
- Ни в коем случае, - сказал я. И выскочил из машины.
***
Я боялся, как бы Виктория не прорвалась ко мне телефонным звонком.
Нет, не позвонила. Ни домой, в Солодовников переулок, ни в редакцию.
Возможно, услышанное ею и впрямь, мягко сказать, удивило ее, и она
отправилась в Лондон со вчерашними открытиями, которые ей еще предстояло
осмыслить. Передала ли она суть разговора матери и сестре (Иван
Григорьевич, полагаю, в посвященные вряд ли бы сгодился), меня не
волновало. Впрочем, я лукавил. Узнать, как отнеслась (бы) к подробностям
действий бубнового валета Валерия Борисовна, мне было бы интересно. Но она
могла посчитать, что ничего особенного и не произошло, а все было
предусмотрено гадалками и ясновидящими. Ну и ладно. Ничего особенного и не
произошло.
Себя же я не переставал бранить. Сопляк! Мальчишка! И не мальчишка
даже, а истинно ребенок! Раскис, расклеился, разревелся! Достоин иметь
девичью подушку! Отвел душу! Постороннего человека одарил своими
комплексами, горестями и совершенно ненужными, но без сомненья опасными
знаниями. Прохвост, жалкий причем. Зять Микуев! Но ведь я и хотел, чтобы
пожалели в состраданиях. Еще месяцы назад в ночных приступах одиночества я
тосковал из-за невозможности отыскать доброрасположенную жилетку,
способную воспринять душевную капель. И к Обтекушину отправился с
намерением устроить облегчение своей натуре. Слизняк! С Викторией-то
Ивановной Пантелеевой никак нельзя было распускать нюни откровенничаний!
Не удержался! Прорвало! И ведь успокоился, утих, уткнувшись лбом в плечо
Виктории. Днями раньше поглаживания той же самой проказливой головушки
Ланой Чупихиной с опекунскими нашептываниями: "Бедненький Василий,
бедненький..." - вызвали мое раздражение. А тут меня будто бы укачало или
разморило в тепле слов, рук и волос Виктории, и мужики, посоветовавшие
пересесть на заднее сиденье, оказались для меня чуть ли не спасителями.
Они вызволили меня из плена Виктории Ивановны Пантелеевой.
Но знакомая мне опасность не была истреблена. Опять, как и в памятный
день путешествия с Викой: площадь Борьбы - Лесная, я, человек, несший в
белой "Волге" чушь о медицинском случае и убежденный в правильности этой
чуши, опять, как и тогда на Лесной, после прикосновения рук и волос
Виктории, ласковых и как бы любящих, несомненно (для меня) вмещавших и
нежность Матери, я ощутил не только успокоение, но и желание.
Тут уж не одна опасность угадывалась. Тут мог подстерегать меня и
некий комический или даже фарсовый поворот. Ведьминская семейка! С тремя
галстуками - арканами из латинских пробуждающихся стран. И ведь если на
Лесной я, ощутив опасность, попытался проявить себя подлецом, бросал
Виктории грубые слова, желал оскорбить ее, то вчера я оказался неспособным
к каким-либо протестам или освободительным действиям. Угрелся. Даже
вытерпел высказывания забот в связи с нездоровым образом жизни. И взяли
меня врасплох, тепленьким. При этом меня и подкарауливали часами. А я
этого и не почувствовал. "Мне, Василий, необходимо было видеть тебя..." -
"А мне, Виктория Ивановна, - выдохнул я в сторону Атлантического океана,
надо полагать. - Нет никакой нужды более вас видеть".
И все-таки (я был обязан в этом себе признаться) я испытывал некое
облегчение. Неизвестно, правда, отчего. Но что-то в моей жизни
просветлело. Отпало желание разыскивать Обтекушина и употреблять с ним
напитки ради душевных утолений. Кроме осознанной мной опасности, возникло
и опасение. Коли вчера я испытал хотя бы и мимолетное желание, не
отменился ли ход жизни и тот самый медицинский случай, о котором я нечто
наболтал вчера Виктории? Нет, опасение рассеялось. Я встретил Юлию
Ивановну Цыганкову в холле шестого этажа возле стола для пинг-понга
(некогда Юлия заводила здесь важный для нас разговор), и ничего не
случилось, ничто меня не обожгло. Юлия Ивановна и стол для пинг-понга
оказались для меня равноценны. Я прошел мимо них. А младшая дочь Ивана
Григорьевича Корабельникова взглядом своим выказала явное намерение
шагнуть мне навстречу и вступить в беседу (Виктория вряд ли вчера
молчала). "Извините, у меня нет времени", - готов был сказать я. Но Юлия
Ивановна нашла в себе силы остаться на месте вкопанной... Мгновенным было
сожаление о том, что медицинский случай мне не отменили. Но я тотчас
осознал, что пророчество Анкудиной удручает меня теперь не так тяжко.
Заниматься рефлексиями по поводу новых моих состояний и причин, их
вызвавших, я себе запретил.
А вот Тамара как-то подошла ко мне в коридоре, попросила протянуть
ладонь и положила на нее карту. Произнесла лишь: "К твоему интересу" - и
последовала по делам. Чистенькая Тамарина карта была, естественно,
бубновым валетом. Но с текстами на рубашке. Поначалу тексты эти показались
мне интересными. Но потом я понял, что к моему случаю они не имеют
отношения. Карта была из колоды гадальной, и бубновый валет оказывался в
ней не персонажем действия, а посланцем вестей, хороших или дурных. Причем
лишь во взаиморасположении ("рядом") с определенными картами тех или иных
мастей. В размещении "прямо" он, валет, мог принести прекрасные новости о
сердечных и семейных делах, быть обещанием денег и удач в немедленном
разрешении всех трудностей, при этом соседство с трефовым тузом
гарантировало подтверждение новостей письмом и т. д. В положении же
"перевернуто" бубновый валет мог предрекать лишь всяческие разочарования,
обещания предательств, болезней и т. д. "Это для шарлатанов!" -
отрецензировал я карту Тамары. На рубашке карты я прочитал еще и: "Не
давайте никому ваши личные карты для того, чтобы сохранить флюиды, которые
вы передали картам, гадая на них". Через полчаса я постарался вернуть
карту Тамаре.
- Отчего так скоро? - спросила Тамара.
- А чтобы не растранжирить флюиды, - сказал я.
- На тебя мне не жаль никаких флюидов, - рассмеялась Тамара.
- Ну спасибо.
- И тебе неинтересно знать, почему я протянула тебе именно гадальную
карту?
- Неинтересно, - сказал я. - И не верю я во все эти забавы... И
теперь мне и вовсе не нужны какие-либо подсказки!
Видимо, я произнес эти слова резко или грубо, Тамара расстроилась.
Сказала:
- Не обижайся, Василий, не обижайся...
Недовольные друг другом, мы разошлись. Я уже не раз собирался - хотя
бы для приобретения новых сведений - прочитать об истории ларионовского
"Бубнового валета". Редакционная библиотека была хороша, но книг по
искусству для нее приобретали мало. Пришлось поутру зайти в нашу районную,
на Третьей Мещанской, возле Рижских бань. Местилась она в особняке с
башенкой (сейчас этого дома нет, но иногда он мне снится). В случае с
названием выставки (а устраивали ее в здании нынешнего Военторга - тогда
Экономического общества офицеров на Воздвиженке) прямо подтвердилось
толкование В. И. Даля: "Если не с чего ходить, ходи с бубей". В
присутствии мастеров Ларионов взял в руку карту валета и предложил
название объединения. А почему бы нет? В этом предложении было озорство и
предложение к скандалу с негодованием толпы. У Мольера бубновыми валетами
называли плутов и мошенников. Позже презрение приняли на себя "бубновые
тузы" - из-за нашивок на куртках каторжников. А после романов про
Рокамболя плуты и мошенники переселились в "червонных валетов". В Москве
даже прогремел уголовный процесс "червонных валетов". Так что названия
выставки и объединения способны были вызвать бурное неприятие публики,
чего наши замечательные мастера, естественно, и добивались.
Но чего я-то добивался своими искусствоведческими изысканиями? Почему
мне-то теперь хотелось убедить себя в том, что бубновые валеты не такие
прохвосты и мошенники, как, скажем, валеты червонные, а молодые люди -
отчасти приличные? То есть я как будто бы теперь самого себя старался
отделить от плутов и мошенников и разместить среди личностей более или
менее порядочных. Глупость какая! Причем смешная глупость! Мне и впрямь
следовало отвести себя к психиатрам. Ведь я существовал "бубновым валетом"
лишь в системе координат мировосприятия Валерии Борисовны
Цыганковой-Корабельниковой, ее гадалок и ясновидящих, ну и, может быть
(теперь), ее дочерей. Я будто впервые понял это! И постановил сейчас же
выпрыгнуть из этой системы координат и более не думать ни о каких бубновых
валетах!
Выпрыгнуть! Легко сказать! Уже выпрыгивал... А если сеть на тебя
наброшена этой ведьминской семейкой? Сейчас же и мысли о сетях и
ведьминстве семейства я положил истребить, они исходили из моих опасений,
а реальности могли никак и не соответствовать. Да и опять же - кто я
таков, чтобы на меня благородным дамам заводить сети?
Начальницу Зинаиду Евстафиевну я удивил тем, что снова стал
выбрасывать двухпудовик в комнатные высоты правой и левой. "Отходишь, что
ли?" - спросила Зинаида Евстафиевна. "От чего?" - поинтересовался я. "Ну
уж это я не знаю, от чего, - проворчала начальница. - Главное, чтоб
отошел..." Фанатичный Боря Капустин зазывал погонять мяч по снежку или по
ледку, и я от его предложений не отказывался. В выходные ездил на пятом
трамвае в Останкино, за потехинской церковью, брал на базе наваксенные
ботинки и лыжи с алюминиевыми креплениями, катил четыре пятикилометровых
круга, знакомых со школьных лет, мимо прудов с утками в полыньях, не
спеша, но с удовольствием. Выпить рюмку мог, особенно с приятелями в
отделах, но и не тянуло ("До того я стал хорошим, сам себя не узнавал".
"Снегирь". Агния Барто. Рина Зеленая). Цитата, впрочем, расхожая. Но я-то
себя узнавал, и ничего хорошего в моей жизни не прибавилось. Правда,
должно заметить, что острота сожалений по поводу неоделенности меня "делом
жизни" очевидно приутихла, и я опять был готов жить гедонистом. Ну еще
пяток лет, ну, может, поменьше. А там посмотрим. И даже стала возникать во
мне успокоительно-укачивающая мысль: а вдруг я возьму да и займусь наукой
Историей. Костя Алферов и Валя Городничий станут кандидатами (скоро), а
потом и докторами. И меня за собой потянут. Почему бы и нет? И я увлекусь
какой-нибудь темой из "белых пятен" или незаурядной личностью, чья судьба,
выражаясь словами персонажа Эраста Гарина, покрыта мраком. Даже Анкудина,
Агафья, и та удостоила своим интересом страну Беловодию... Кстати, почему
Анкудину прозвали Агафьей? Святая Агафья вроде бы Коровница, то есть
покровительница всяческой домашней живности, коров в частности, личность
вполне добродетельная... Внезапные мысли об Анкудиной я посчитал лишними,
вполне возможно, я относился к ней несправедливо, но я ничем не навредил
ей и держать ее в своем сознании занозой не имел оснований. Теперь я
сожалел, что пафосно пересказывал пророчества Анкудиной, меня касающиеся,
Виктории Ивановне Пантелеевой, как бы медаль выпрашивал за свои страдания.
Словом, маята моя потихоньку рассеивалась (я не мог, естественно, не
держать в голове, что "потихоньку" происходило после выплеска жалоб в
жилетку Виктории, но мысль об этом перекрывалась соображениями: "Она меня
вынудила... и это в последний раз... и без срывов в белой "Волге" все бы у
меня наладилось..." То есть жизнь моя все более становилась привычным
бытом, рутиной повседневности, и теснота нашей квартиры начала угнетать
меня более, нежели иные обстоятельства. Просторы временного жилья на
Ярославском шоссе безобразно избаловали меня. В туалет и к водопроводному
крану у нас выстраивались очереди. С дачи вернулись не только мои старики.
Но и соседи Кособуцкие-старшие, Игорь Савватеевич и Ольга Владимировна, о
присутствии которых в моей жизни летом можно было и не думать. А холода
уже не позволяли сидеть с книгами и уж тем более ночевать в дровяном
сарае. Потребовался бы спальный мешок, но заводить его вышло бы верхом
глупости. Соседи же, на которых я натыкался на кухне и в прихожей (три
метра на три), как и предметы мебели, вызывали раздражение. Однажды Чашкин
в халате будто из махровых полотенец не подпускал меня к газовой плите, а
в ответ на мои ворчания позволил себе пошутить: "А вот когда твоя плавучая
сестренка ночевала здесь, еще теснее было, и ничего, я терпел..." Пальцы
мои вцепились в его халат, я дернул Чашкина так, что он чуть было не осел
на пол, и прокричал: "Слушай, Чашкин! Ты бугай и шкаф, в два раза шире
меня, но если ты еще раз пошутишь, я изметелю тебя так, что ты на
больничную койку ляжешь, а о своем радиолюбительстве напрочь забудешь!"
Чашкин сопротивления не оказал, видно было, что он растерялся. В прежних
случаях его хамств и ехидств я проявлял себя дипломатом: либо будто не
замечал его подковырок, либо отвечал на них беззлобно, дабы не вызвать
злых досад шутника. Через полчаса я пожелал извиниться перед Чашкиным, но
тотчас отменил это желание, заявив себе, что хватит, если Чашкин снова
будет хамить, я и впрямь набью ему морду, а уж что он про меня доложит или
настрочит, это никак не должно меня волновать.
Но из дома я стал выходить пораньше. Не из-за Чашкина, естественно, а
именно из-за угнетавшей меня тесноты. Бродил переулками, особенно в
Замоскворечье или в Зарядье, что доставляло мне удовольствие. Посиживал в
библиотеках, Исторической и в нашей редакционной, старикам объяснял свои
ранние уходы занятиями, мол, желаю поступить в аспирантуру. Дом в
Солодовниковом переулке становился для меня лишь ночлежкой. Это было
грустно, со стариками разговоры у меня случались только по выходным, за
обедами и ужинами, проводить их приходилось в комнате.
О поездке в Верхотурье Марьин мне более не говорил, я ему о ней не
напоминал. Марьин ходил мрачный. Второй его роман готовили к публикации в
"Юности", и по его намекам или, вернее, по его вежливостям к моему
интересу я понял, что начали возникать цензурные затруднения. Герои
Марьина, как и персонажи его первого романа, строили дорогу в Саянах. Но
события их отрочества и детства случились в сороковые и пятидесятые годы в
подмосковном городке Яхроме, хорошо Марьину известном (мимо Яхромы и шлюза
с каравеллами и мы со стариками ездили на наши огороды). Так вот описания
Марьиным яхромской военной и послевоенной жизни цензуру насторожили и
озадачили. Марьин подходил к Глебу Аскольдовичу Ахметьеву как человеку
осведомленному с вопросами о ветрах, дующих в государственных поднебесьях.
Глеб Аскольдович будто бы ехидно-радостно рассмеялся и сообщил, что
действительно в ветрах, интересующих Марьина, намечаются изменения и что
более чернить сталинские годы никому не позволят. "Ничего я там не чернил,
- ворчал Марьин, - а просто рассказал о совершенно реальных людях и
случаях их жизни".
Словом, Марьину было не до Верхотурья и путешествий тропами и реками
по следам приобретателей Сибири. А я уже поглядывал в книги (в библиотеке
нашей лежали почти все тома "Описания России" под редакцией
Семенова-Тяньшанского) и выяснил, что за место такое - Верхотурье.
Соликамский посадский человек Артемий Бабиков построил дорогу от Камы до
верховьев Туры, объявленную правительственным трактом. Было это в
правление последнего Рюриковича, болезного царя Федора Иоанновича. А за
два года до прихода семнадцатого столетия и был заложен на холме-утесе
славный град Верхотурье, с Кремлем, монастырем, Ямской слободой и главной
улицей - Сибирским трактом... Выходило, что из старины в Верхотурье
кое-что осталось (вроде бы даже и кремлевские башни), но все там было в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг