куда меньшем благополучии, нежели в Соликамске и уже тем более - в
Тобольске. Верхотурье манило меня. Однако перемены ветров в
государственных поднебесьях, мало меня пока волновавшие, но огорчившие
Марьина, требовали от меня терпения.
Раздосадованная потерей к ней интереса кавалеров (да и подвигов они
ради нее не совершали), Лана Чупихина не могла удерживать в себе досады.
Она то и дело выкладывала мне новости. Эта лахудра Цыганкова снова
разыгрывает из себя роковую женщину, из-за которой якобы должны
разбиваться сердца. И многие дураки на ее уловки, на ее червячки, на ее
наживки ("Или на что там?.." - "На - ее блесну..." - глупо подсказал я.
"Да какая у нее блесна!" - морщилась Лана), так вот на них дураки клюют. И
ведь все приличные люди, если взглянуть со стороны. (Знала ли Лана об
истории с К. В.? Наверняка знала...) И среди прочих обожателей - Глеб
Аскольдович Ахметьев, маэстро Бодолин, завтрашний покоритель космоса
Башкатов, пострадавший за справедливость Миханчишин,
джентльмены-международники ("Дочь Корабельникова, как же!"), есть,
конечно, и шелупень, стажеры всякие, но и их жалко. "Вот и ты, Василек,
вляпывался, - заключала Лана. - Слава Богу, понял вовремя, во что
вляпывался..." На этом я досады Чупихиной пресекал, сознавая, что через
два дня они будут возобновлены.
После приключения в кабинете К. В. я несколько дней Миханчишину даже
сочувствовал, даже жалел его - ведь он мог испытать унижения похлеще моих.
Но по прошествии времени жалость сменилась раздражением, а потом и
брезгливостью. Возвращенный из застенков Миханчишин хоть и хорохорился, но
все же ходил растерянный и как бы притихший. Но вскоре он стал наглеть.
Теперь он уже, видно, поверил в то, что он истинно страдалец, борец за
слабых и за правду, а потому позволял себе дерзить людям порядочным, из
деликатности не отвечавшим на его выходки, на обвинения их (при публике) в
осторожности, а то и в трусости. Экий храбрец и вольнодумец вызревал при
нашем конформизме! Меня не раз (как-то и на собрании) подмывало нечто
заявить Миханчишину, да так, чтоб ему расхотелось ходить в героях. Однако
благоразумие удерживало меня. Ко всему прочему охлаждали меня и
соображения: а вдруг и впрямь Миханчишин - удалец, а услышанное о нем мною
в кабинете К. В. - подброшенная с умыслом ложь? Или даже слуховая
галлюцинация... Во всяком случае, о Миханчишине мне разумнее было
помалкивать.
Я уже отмечал, что одеваться Миханчишин стал опрятнее. Брюки его
имели теперь вид выглаженных. Очки он носил уже с привычными (для людей)
дужками, без ботиночного шнурочка, протянутого к уху. Но в глазах его все
доставался вызов - обывателям, сонным гражданам, власть имущим, всему
обществу или режиму. А в юрких его движениях ожидалось коленце, какое
Миханчишин вот-вот, но уж непременно, должен был отколоть. На меня он
взглядывал с усмешкой превосходства и будто бы собирался сейчас же
объявить публике обо мне такое, от чего я обязан был бы застрелиться. В
одно из своих дежурств я отправился в сельский отдел с полосой и
вопросами, уговаривая себя вытерпеть не только присутствие Миханчишина, но
даже и любые колкости его. Поначалу все шло хорошо, я имел разговоре
завотделом Колей Родиченко по делу, а потом прибыли, возможно из буфета,
сотрудники отдела, и среди них Миханчишин.
- А чего этот-то тут делает? - поинтересовался Миханчишин. - Какие
такие у него к нам претензии? Что он понимает в картофельных сортах?
- Погоди, Денис, - попытался остановить Миханчишина Родиченко. -
Вопросы у Куделина резонные...
- Какие у него могут быть резонные вопросы? - воскликнул Миханчишин.
- Он же из проверяющих. Он же из цензуры! Он и над новыми сортами
картофеля осуществляет сейчас политический надзор! Женишок неудавшийся!..
Цензуру и надзор я бы вытерпел, но с женишком Миханчишин
перестарался, я шагнул к нему, оторвал от пола и будто был готов швырнуть
его в потолок, но, усмиряя себя, лишь усадил Миханчишина на письменный
стол и выкрикнул ему:
- А что тебя так волнует цензура и надзор? Какие именно у тебя поводы
для волнений? Или ты Радищев? Нет, ты, Миханчишин, - не Радищев, ты...
Я наклонился к его лицу и прошептал ему в ухо:
- Ты, Миханчишин, всего лишь Пугачев с маленькой буквы, и ты это
знаешь...
Мне бы и остановиться. Но долгое благонамеренное терпение отменило
само себя.
- Ты - Пугачев, - произносил я уже громко, - но без воинства и
тулупа! Или ты все же мнишь себя бунтовщиком пострашнее Пугачева? А,
Миханчишин?..
Я замолк, оставил Миханчишина сидящим на письменном столе. Был готов
выслушать его отповеди или филиппики. Но Миханчишин вдруг закрыл ладонями
лицо, сгорбился, сжался, а плечи его начали вздрагивать. Или даже
дергаться.
Я растерялся.
- Извините, ребята, за аттракцион, - сказал я. - Видно, переборщил...
По номеру позвоню позже...
***
Через час Миханчишин явился в мою коморку.
- Дверь можно прикрыть? - спросил он.
- Прикрой... - сказал я. - На дуэль, что ли, прибыл вызывать?
Пожалуйста, я к вашим услугам. Церемоний не надо.
Миханчишин глядел на меня так, будто не понимал, о чем я говорю. Он
был напуган.
- Нет, нет, Куделин, - заторопился Миханчишин. - я не ради этого...
При чем здесь дуэли... Но зачем ты?.. Зачем ты сделал?.. При людях...
- Не знаю, что именно я сделал при людях, - сказал я. - Если я тебя
обидел или оскорбил, то этому был даден повод, и извиняться я не намерен.
- Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду... - тянул Миханчишин. -
Ты думаешь, мне легко жить с этой распроклятой ношей?.. Зачем ты... Я
умоляю тебя более не делать этого... Я исполню все, что ты мне назначишь,
только не делай этого больше...
- Ты меня в шантажисты, что ли, хочешь произвести? - рассердился я.
- Нет, нет... не так... Я не в том смысле... Неужели я сам это
выбрал... А что?.. - Миханчишин стоял совсем поникший. - А что?.. И Юлии
Ивановне это известно?..
- Мне совершенно неинтересно, - сказал я угрюмо, - что Юлии Ивановне
известно, а что неизвестно... И вообще я полагаю, что нервничаешь ты
сейчас напрасно и не в соответствии к происшествию. Слова мои к тебе, и
свидетелям случая следует понимать в буквальном их значении. Из-за моего
образования в памяти моей содержатся персонажи исторические. И нет ничего
удивительного в том, что после слов о цензуре и политическом надзоре на ум
мне пришел именно Александр Николаевич Радищев, а уж потом и Пугачев...
Так что искать другие смыслы здесь не стоит.
- Ты лукавишь, Куделин, - покачал головой Миханчишин. - Ты
лукавишь... И издеваешься надо мной...
- Не я начал, - сказал я. - И никаких причин для деликатностей по
отношению к тебе у меня нет. Объясняться с тобой я не считаю нужным. Я и
так наговорил более, чем следовало бы.
- Нет, ты не можешь понять, что происходит со мной, - трагиком уже
стоял передо мной Миханчишин. - И драмы моей понять не можешь...
- Именно, - кивнул я. - Не могу. И не хочу.
- Это та самая солонка? - спросил вдруг Миханчишин. - Номер пятьдесят
семь?
- Та самая, - сказал я. - Номер пятьдесят семь.
- Надо же... А отчего ей не определили номер пятьдесят восьмой?.. Или
у нас на дворе время номер пятьдесят семь?
- Все. Кончили, - заявил я резко. - У меня дела.
И Миханчишин покинул мою коморку. Я отъял голову фарфоровой птицы,
крестик и костяная фигурка в ней хранились, оглядел донышко солонки с
циферками 5 и 7, и они не стерлись. Миханчишин был все же не в себе.
"Время номер пятьдесят семь..." А что, было время - номер пятьдесят
восемь, по его летосчислению? Летосчисление Миханчишина. Летосчисление
Глеба Аскольдовича Ахметьева. А я размещен в каком летосчислении?.. Кто
ведает...
Недолгое свое сожаление по поводу несдержанности в сельском отделе я
отменил. Доколе же сносить уколы и торжества Миханчишина? Ко всему прочему
для меня было важно узнать, правду ли мне открыли о надежном информаторе
или нет. Сомнения мои рассеялись. Эко Миханчишин испугался. Позора, что
ли? Или чего-либо иного? Немилости погоняльщиков своих, скажем? Каким
униженным явился ко мне, умоляя о молчании. И я ведь отчасти снова пожалел
его, подбросив слова для объяснений свидетелям свары: мол, имена Радищева
и Пугачева пришли на ум оскорбителю совершенно случайно! Пусть успокоится,
если может успокоиться. Обращение же Миханчишина с пожеланием понять его
драму и оценить его же распроклятую ношу я решил не рассматривать вовсе.
Обстоятельств его жизни я не знал и узнавать о них не имел охоты.
Миханчишин был мне неприятен, неприятным и остался, сближение с ним вышло
бы делом искусственным и лицемерным. Неприятна мне была и Анкудина, но ту
я хоть, пусть и поверхностно, но понимал, а теперь, пожалуй, и сожалел о
неприязни к ней. С Миханчишиным случай получался иной...
В тот вечер я сидел даже довольный сам собой и тем, что не убоялся
поставить наглеца на место. Благодушным прочитывал полосы.
Дня через два, отправляясь на работу, я пожелал выпить на морозце
кружку пива. Морозец-то стоял не ахти какой, градусов пять, но в воздухе
не было сырости, в небе свободным плыло солнце, снег скрипел, то есть день
походил на зимний московский день, отчего и настроению полагалось быть
светлым. В ту пору на улицах стояло по несколько доступных народу киосков
"Пиво-воды", и один из них размещался вблизи остановки пятого трамвая,
напротив устья Третьей Мещанской, впадавшей в Трифоновскую. Кружку я взял
быстро, оказался в очереди четвертым, и только я собрался опустить губы в
пену, кто-то хлопнул меня по плечу.
- Василий Николаевич, как сам-то? - услышал я. - На работу, что ли,
направляешься?..
Я обернулся. Поприветствовавший меня человек был мне незнаком. Но
голос его когда-то я непременно слышал. Сапоги, ношенные не один год,
ватник тоже не свежайший, цигейковая шапка с кожаным верхом, надвинутая на
лоб, да еще и с опущенными ушами, будто морозец загустел
двадцатиградусный. Мужик был пониже меня, но широкий в плечах, мог сойти
за торговца луком, прибывшего на колхозный Рижский рынок из Ростова
Великого, либо за грузчика товарного двора Рижского же вокзала. "Ба! -
сообразил я наконец-то. - Да это же Мрачный!" То есть прозванный мною
Мрачным из-за его, как мне тогда показалось, угрюмой бандитской
физиономии. Еще он - один из тех, кто доставил меня на квартиру за
Башиловкой и участвовал в доверительной беседе со мной, - именовался в
моих мыслях, чрезвычайно противоречивых, "Башиловским". Лишь однажды на
памятной мне квартире после совета послушать песенку "нашей Эдиты" о
замечательном музыкальном соседе Старший назвал его Мишей.
- Ну что, Василий Николаевич, сам-то как? - переспросил Башиловский.
- Да вроде бы нормально, - сказал я. - А вы-то как, Михаил...
запамятовал отчество...
- Да просто Миша. Миша, и все! - рассмеялся Башиловский. - Оно и
хорошо, коли нормально.
И Миша Башиловский держал кружку с пивом, но оно было без пены.
- Я теплое заказал, - объяснил Миша. - Горло жалею...
Тогда угощали зимой в киосках и теплым пивом, отливали его из
холодной емкости в чайники и подогревали.
- А не отойти ли нам от ларька и с тротуара вон к тем доскам? -
предложил Миша. - Минут на пять. Если вы, конечно, не спешите...
- Отчего же и не отойти? - сказал я. - Время у меня пока есть.
Метрах в десяти за киоском были сложены доски и столбы. От
Трифоновской к товарному двору Рижского вокзала тянулся пустырь, там
обещали поставить девятиэтажные дома, доски и столбы завезли для забора,
должного огородить котлованы для новостроек, но до морозцев рыть котлованы
не поспешили.
- Вот тут и присядем на доски-то, - сказал Башиловский. - Однако
постелить не мешало бы что-нибудь, а то как бы не отморозилось у нас
существенное. У меня вот рукавицы на меху, хотите, я отделю вам одну?
- Нет, нет! - заторопился я. - Я на сумку свою присяду. Она пока
пустая.
Рукавицы у Башиловского были отменные, в таких можно было устраивать
прорубь для подледного лова.
- У вас-то ледок образуется в кружке... Ангину вы не боитесь
прихватить?
- Нет, не боюсь, - сказал я. - Напротив, люблю на морозе выпить
именно холодное...
- А я вот вообще не любитель пить пиво зимой, - произнес Башиловский
как бы с сожалением о чем-то важном. - И вы, я полагаю, понимаете, что
здесь сегодня я появился не случайно.
- Да уж догадываюсь, - мрачно подтвердил я.
- Василий Николаевич, Василий Николаевич, - покачал головой Миша. -
Ведь был случай, когда вам посоветовали намекнуть знакомцу, что ему
следовало бы забыть о беспечности.
- Был случай... - выдохнул я.
- Случай был, - кивнул собеседник. - И будто бы ваш знакомец
воспринял совет всерьез... И правильно сделал... Вы же показались
человеком осмотрительным и благоразумным. И нате вам - такое легкомыслие...
Я молчал.
- При знакомстве с нами вы вспоминали какого-то... Дай бог память...
Александровича, что ли...
- Сергея Александровича, - подсказал я.
- Сергея ли, не Сергея ли... не суть важно... Ну, Александровича...
Неужели вы позабыли, что и такие есть?
Я опять промолчал.
- Да, - продолжил Башиловский. - Случился казус. Недоразумение вышло
совершенно невероятное. Некий неизвестный голосом Михаила Андреевича
произвел фокус.
- Я не умею... - забормотал я. - Я же тогда в вашем присутствии не
смог кого-то изобразить...
- Я помню, помню. Вам требовался стакан коньяка, а бар был пуст. Но я
про вас и не говорю. Я говорю: некий неизвестный. А стало быть, никто.
Фигуры не имеющий. У Тынянова сказано о поручике Киже: "Фигуры не имеет".
Фантом. Невидимка. Идея. Фокус. Но он очень целесообразно вписался в
развитие событий. Конечно, кого-то и раздосадовал. Дерзость не по чину. Но
больше всего было тех, кого он рассмешил. И вышел чрезвычайно уместным. И
все это - нет, не забылось бы, у нас обо всем помнят! - а потихоньку и
безболезненно отошло бы в прошлое. И нате вам - такая ваша беспечность!
- И что же, мне надо ходить вблизи наглеца согнувшимся?
- Ну дали бы ему по роже! Или еще каким манером поставили бы его на
место. А вы забыли про вашего милейшего Александровича!
- А ему-то что?
- Его старания из-за казуса невероятного не только не были поощрены,
а и... и его скорее всего считают услужливым дураком. И он при мыслях о
вас наверняка зубами скрипит.
- И что?
- А то! - и Михаил Башиловский поставил кружку на доски. - А то,
легкомысленный Василий Николаевич, что я на вашем месте из Москвы бы
удалился. И лучше бы на несколько лет.
- Куда?
- Страна у нас просторная. Молодому-то человеку место в ней отыщется.
В Сибири столько строек, сами знаете. Севера требуют освоения...
- А что здесь со мной может случиться? - спросил я. - Посадят, что ли?
- Зачем вас сажать-то? - позволил себе улыбнуться собеседник. -
Кирпич, тот самый, известный, свалится на голову. Или машина, грузовик
скорее всего, занесет на тротуар, а вы там идете. То есть шли. Или в ванне
утонете...
- У меня нет ванны...
- Экий вы, Василий Николаевич, простак. Вы и в чужой ванне сможете
утонуть. Или в бане от пара угорите. Делов-то...
- И что же - это допустимо? - я продолжал проявлять себя простаком,
каким и впрямь был.
- Конечно, по головке его не погладят. Но и сожалений с укорами не
возникнет. Фокусник неизвестный - доселе фигуры не имел, был фантомом,
невидимкой, а тут обнаружилась его реальность, рука, что ли, из воздуха
вылепилась. Или язык. Да и сведения - служебные! - он обнародовал добытые
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг