солонки из белого или цветного стекла либо металла, покрытого эмалью, в
ажурной серебряной оправе. "Лучшие люди" заводили себе и целиком
серебряные солонки. Одну такую я видел, происходила она скорее всего из
палат уже баронов Строгановых в Усолье - этакое корытце с крышкой на
высоком стаканообразном стояке и круглом поддоне на ножках. Но ничего
этакого, что бы могло дать развитие нашему солоночному сюжету, в пермских
предметах быта я не обнаружил.
- Ну и напрасно! Ну и напрасно! - принялся отчитывать меня Башкатов.
- Ты ведь и сам расстроился, узнав об отмене тайны. Но может, она только
теперь и возникла! И тебе в соляном краю надо было шевелить мозгами!
- А я, Башкатов, и шевелил мозгами, - сказал я, напуская на себя
важность. - И вот что я надумал. Многие солонки были частью сложных
столовых наборов или составными предметов специальных. Скажем, судка
столового. Это вроде подставка для флаконов с маслом, уксусом, перцем,
сахарной пудрой, горчицей и солью. Я такой судок со стержнем-рукояткой
видел в Перми. Солонки же Кочуй-Броделевича, иные из них, могли быть
отъяты от именно таких наборов, а секрет-то их, возможно, держался в их
сообществе! Ты сам говорил, что моя солонка крепилась на какой-то
подставке!
- Да! Именно! - глаза Башкатова горели. - Говорил! А как же! Говорил!
- Есть у меня еще кое-какие соображения, - произнес я как бы
многозначительно. - Но о них попозже. И надо проверить... Тамошние
музейщики, если они откроют нечто нам полезное, обещали мне написать или
позвонить...
Вся эта чушь о совместных тайнах флаконов из столовых судков пришла
мне в голову по ходу разговора. Но о договоренности с музейщиками, с
Еленой Григорьевной в частности (в мыслях я называл ее теперь - Лена
Модильяни), я не соврал. Я заинтересовал их рассказами о коллекции
Кочуй-Броделевича, и они сами вызвались что-либо занятное для меня
поискать.
- Вот видишь, Куделин, - обрадовался Башкатов, - ты все же не
безнадежный! Я разберусь с коллекционерами, а ты копай дальше...
- А будет ли у меня время... - осторожно произнес я.
- А что у тебя со временем?
- Ну... У нас же был с тобой недавно разговор...
- А-а-а... Это-то! - Башкатов махнул рукой, на мой взгляд, совершенно
легкомысленно. - Полагаю, что поток над которым ты, предположим, прошелся,
уже унесся... Куда там у них впадает Ниагара?.. В штилевые воды озера
Онтарио...
Все же он добавил:
- Постучим по деревяшке.
Постучали.
Очерк я написал за неделю. Марьин погонял меня бичом и угощал пивом.
Я попытался рассказать ему о пермских впечатлениях, с тем чтобы
испрашивать советы, но он заявил сердито: "Не надо! Выговоришься,
выплеснешь наблюдения и успокоишься. Писать потом пропадет желание. По
себе знаю. Профессиональные уроки. И впредь не выбалтывай впечатления.
Береги их для бумаги". Советы (по очерку) он все же давал. А прочитав мое
литературное изделие, распечатанное в трех экземплярах, заключил:
"Нормально, старик, нормально. И суть есть, и эпитеты, и образы уместные,
главное - точные, темперамента, пожалуй, кое-где не хватает, но и без него
обойдемся... Вот только эпизод с солеваренным заводом надо расширить".
Конечно, хотелось бы услышать от Марьина и хотя бы сдержанных похвал, но
марьинское "нормально" и следовало признать одобрением.
Подсказку о солеваренном заводе я посчитал справедливой. В ту пору
ценность промышленной архитектуры считалась дискуссионной. В Свердловске
без сожаления ломали здания демидовских заводов. А в Соликамске нашлись
энтузиасты, пожелавшие реставрировать Усть-Боровский завод со слободой
мастеров (две улицы с огородами) и устроить музей отечественного
солеварения. Шедевров там не имелось, но в отважной затее соликамцев
виделась любовь к умельцам и простым работникам. Мне показали листы с
рисунками реставраторов и сами здания завода, уцелевшие на западе
Соликамска, все деревянные, - рассолоподъемные башни, банки-лари (с
трехэтажный дом) для хранения рассола, варницы, амбары. Это был целый
городок. Или острог. Из-за башен варниц. Я представил, каким удивительным
может стать здешний солеваренный заповедник. А написал об этом вскользь.
Теперь огрех следовало исправить.
Без всяких задержек в секретариате текст мой (очерк? статья? эссе?
жанр так и остался неопределенным) отправили в набор, а дней через десять
его и напечатали.
Особых удивлений в редакции моя публикация не вызвала. То есть ее
обсуждали на летучке, даже похвалили, но к лучшим материалам месяца не
отнесли. Участие мое в тобольском эссе именно кого-то удивило, а кого-то и
озадачило. Этот-то, не творческий работник, футболер и ковырятель текстов,
оказывается, еще и пишет. Надо же!.. Теперь-то чему было удивляться? Здесь
все умели писать.
Правда, некие суждения я все же услышал. Приходила Лана Чупихина,
видимо еще не отказавшаяся от опеки надо мной и явно прознавшая про
какую-то легенду (на манер прохода над Ниагарой). Она принялась теребить
мне ежик, опекуншей и защитницей, я был вынужден сидеть кротко, ничем не
проявляя своего неудовольствия, терпеть не мог поглаживаний по головке.
"Васенька, бедненький, - журчала Лана. - Все у тебя наладится, писать ты
научишься, научишься..." Маэстро Бодолин хвалил меня примерно так, как
хвалил Собакевич прокурора. При этом он опять вызнал степень участия в
работе Марьина и вызнав, что Марьин помогал лишь советами, текст почти не
правил, Бодолин будто бы обрадовался, а Марьина выбранил. Ни с какими
новостями о коллекционерах, интриговавших против Кочуй-Броделевича
Башкатов ко мне не подходил. Я посчитал, что авантюрная искорка, якобы
вышибленная мною сведениями о строгановских столовых судках, в нем тут же
и пригасла. Что было бы объяснимо. Но от Капустина я узнал, что Владислав
Антонович все же пробился на обследование, но не в Звездный городок, а в
больницу ©6, где и отбирали кандидатов в космонавты. "Там ему даже нос и
зубы проверяют..." - шепнул Капустин. Что Башкатову было теперь думать о
столовых судках... Услышал я и о том, что над одним из моих пассажей
ехидничал Миханчишин: "Эко дремотно-былинный стиль!" Однако никакого
пристрастия к былинному стилю я в себе не обнаруживал. Руку Миханчишин
освободил от перевязи, ходил бравым молодцом. Как будто бы изменилось его
отношение к Ахметьеву. Говорили, что Миханчишин рвался даже на
ахметьевское новоселье. Это после дуэли-то! Предполагали, что Миханчишин
намеревался учудить в застолье скандал с клоунадами. Другие же, более
уравновешенные, склонялись к тому, что Миханчишин желал произвести
примирение, и непременно публично, на глазах особо достойных людей. Но не
был допущен в Калашный ряд. А вот Юлия Цыганкова, выпорхнувшая на день из
чудесного санатория, судачили, на ахметьевском Новоселье наблюдалась.
Говорили также, что здоровье апельсиновой лахудры пошло на поправку. Это
мнение подтвердилось, и вскоре я увидел Цыганкову на шестом этаже.
С Глебом Аскольдовичем, изящным, а порой будто бы торжественным, мы
по-прежнему лишь тихо раскланивались в коридорах.
Сергей Марьин номера газеты с моей статьей и пожеланиями редколлегии
"принять меры" отправил в Министерство культуры, пермским, соликамским,
чердынским властям, взрослым и молодежным. Мне же он сказал:
- Ты, Василий, произвел полезное деяние. Благородное деяние. А иным
нашим мастерам и утер нос. И не ходи хмурым. Месяца через три я опять
вытолкну тебя в командировку. Может быть, в Верхотурье...
Я и сам понимал, что работа моя вышла не бесполезной, а для кого-то и
важной. Но ни сознание этого, ни одобрение Марьина не доставили мне
радости. Наверное, я устал, предположил я. Однако вовсе не усталостью
объяснялось тогдашнее мое состояние.
В Пермских землях мне было некомфортно, не по себе, вовсе не из-за
мокро-снежного ветра и хмури предзимнего неба. Меня радовали встречи с
соликамскими реставраторами и музейщиками, с энтузиастами Усть-Боровских
солеварен, с Еленой Григорьевной Гудимовой, Леной Модильяни. Они ворчали,
были бедны, кляли власти и обстоятельства эпохи, но у каждого из них было
дело жизни, и ради него они готовы были сжечь себя. А кем я оказался
вблизи них? Просто прислонился легонько к их делам, и все! И теперь на
шестом этаже газетного дома я затосковал. Мне бы ходить и радоваться.
Второй своей профессиональной публикацией я доказал, что на что-то
способен, что я со многими в редакции на равных. Но я уже сознавал, что
газетное дело - не мое. И что в газету меня порой и не тянет. А что же
тянуло раньше? Прежде всего, конечно, нестерпимое желание видеть лахудру
Юлию Цыганкову. Без нее ничего в жизни для меня, кажется, и не
существовало. Сейчас же - что была где-то, даже рядом, Юлия Цыганкова или
ее не было вовсе - меня совершенно не занимало. И это не радовало. Ко мне
не пришло чувство освобождения от напасти. Меня прижимала к земле
справедливость пророчества Анкудиной. Главным было теперь во мне
опустошение безразличия. И оттого - тоска... И еще я сознавал, что помимо
желания видеть Цыганкову существенной для моих явлений на Масловку была
надежда выстоять в очереди квартиру. "Не для меня она нужна, - убеждал я
себя, - для стариков. Должен же я сделать для них нечто хорошее..." Попав
в предполагаемые зятья академика Корабельникова, я посчитал себя виноватым
перед стариками - заявление мое в жилищной комиссии обязательно и с
облегчением было бы похерено. Но в высокородные зятья я не угодил
("Пронесло, Господи!") и остался вполне равнопризнаваемым очередником. Но
думать о том, что из-за квартиры я обязан и далее размещаться не в своем
служебном пространстве, было для меня теперь унизительно.
Однако что же я раньше-то не рыпался? Отчего же мне (вынесем за
скобки Цыганкову) было не только уютно на шестом этаже, а порой даже
приятно? Отчасти жил грезой: а вот чему-нибудь этакому научусь, напишу
статейки не хуже Бодолина или Капустина, и меня по плечу похлопают,
признав истинно своим. И написал. И похлопали. И признали. А дальше-то
что? Это ведь Марьин подсказывает мне темы и выталкивает в командировки.
Ну еще через три месяца вытолкнет в Верхотурье. А так-то мне сидеть и
сидеть в Бюро Проверки, ковырять тексты в типографских полосах,
превращаясь потихоньку в мечтательно-болезненную Нинулю. Может, все же
податься в преподаватели истории? Но даже если что и получаться станет,
опять же примусь ныть. При этом учителишкой-то квартиры никак не
получишь...
"А не лучше было бы, если бы тогда, после приятельского общения с
генерал-полковником, - приходило мне в голову, - явились бы ко мне люди с
наручниками? Вот все бы моментально и разрешилось..."
Так я тосковал, тосковал. А потом и запил.
***
В те дни и прибыла в Москву - по делам или время приятно провести -
Виктория Ивановна Пантелеева, в девичестве Корабельникова.
Но я об этом узнал не сразу...
Я написал "запил". Тут я не прав.
Запой все же предполагает безудержное употребление напитков, полные
забвения, а то и скотские состояния.
Про меня тогдашнего вернее будет сказать: начал пить.
Прежде я, случалось, выпивал, но, как правило, за компанию и по
вразумительным поводам. А тут хотелось выпить одному, без всяких с
кем-либо разговоров, в бессмысленном молчании. Коли приходили в голову
соображения о "деле жизни", можно было бы встретиться с Костей Алферовым и
Валей Городничим (телефонные одобрения приятелями своих писанин я
выслушивал и с некоей небрежностью их прерывал - мол, сами знаем, что не
лыком шиты), но серьезную беседу заводить с ними не пожелал. Что нагружать
ребят своим нытьем, своими мытарствами и раздрызгами? Марьина мои сомнения
теперь бы обидели. Можно было бы восстанавливать душевное равновесие в
доме у Сретенских ворот, в утешениях Тамары (Тамара, чуткая женщина,
искательно взглядывала на меня в коридорах, но слов не произносила),
однако тогда я увяз бы в чем-то необязательном для меня, но постоянном и
никакого житейского равновесия не обрел. Снова меня стали посещать мысли
об Обтекушине - вот бы найти его и распить с ним бутылку, молча, хотя бы
за доминошным столом в его дворе. Но до Обтекушина я, видимо, еще не
созрел.
С военной поры в выпивках на нашем шестом этаже, как и во всем
газетно-журнальном здании, ничего зазорного не виделось. Профессиональная
особенность. И не только у нас, но и во всем мире. Напротив, трезвенники
должны были иметь какие-либо убедительные оправдания. Или из староверов
(были и такие). Или противопоказано подорванным здоровьем. Пили - опять же
со времен войны (фронтовиков в редакции хватало) - из граненых стаканов.
Хотя бы и коньяк. Главное, чтобы не случилось каких-либо глупых
происшествий и чтобы ничья пьяная харя не попалась на глаза начальству и
не появилась внизу, в типографии. Дежурным по отделам до подписания полос
с их материалами пить (негласно, естественно) запрещалось. А коли
подписали, то в ожидании сигнала можно было и употребить. "Закончен труд!
Потехе время! Ликуй, мой маленький Зуав!" - восклицал в таких случаях
Башкатов. Мое-то положение в редакции делало меня вечно дежурным. Выпивать
я мог себе позволить лишь в отгулы и ночью, по возвращении домой. Но на
кухне ко мне дважды подсаживался Чашкин, а говорить о чем-либо с ним было
противно. Я стал уходить в дровяной сарай, объясняя свои уединения
бессонницей и тем, что мне надо писать новые статьи, а негде. Сидел там
часа по три при свете керосиновой лампы (брал книгу или журнал), выпивал
четвертинку под кильку в томате. Старики, конечно, догадывались о моих
раздрызгах и новом пристрастии, но молчали. Вернее, молчал отец. А матушка
лишь расстроенно и невнятно ворчала. С гирями я перестал возиться. Ходил
вялый, несобранный. До разговора с Башкатовым (о розыгрышах, с прогулками
над Ниагарой) я жил в напряжении. Теперь позволил себе расслабиться и
будто сник. "Что это ты, Куделин, нынче такой помятый! - возмутился
однажды Боря Капустин. - Ты с перепоя, что ли? Прекрати, Василий,
прекрати!" Хорошо хоть кончился футбольный сезон. Зинаида Евстафиевна
глядела на меня с очевидным подозрением. Порой и склонялась надо мной,
сидящим над рабочими полосами, как мне начинало казаться, не с намерением
что-либо рассмотреть в тексте, а для того, чтобы определить, не несет ли
от меня перегаром или даже сегодняшней дозой. "Что это ты ходишь
опустившимся каким-то! Босяком каким-то!, - отчитывала меня Зинаида
Евстафиевна. - Да еще и в раздражении на весь свет! Раньше хоть брился
каждый день!" - "Да в каком таком раздражении? - бормотал я. - А побриться
действительно впопыхах забыл..."
В дни, когда Зинаида Евстафиевна отсутствовала, а со мной дежурила
Нинуля, я позволял себе опрокинуть стопку-две в отделах, коли там
возникали поводы для распитий. И понял - обо мне уже судачат: Куделин
попивает. Передавали мне и новые ехидства Миханчишина, храбреца,
вольнодумца, страдавшего в застенке. Однажды на лестнице я чуть было не
столкнулся с Юлией Цыганковой. Несколько раз я уже видел ее на шестом
этаже, но издалека. Порой я чувствовал чей-то взгляд, оборачивался и
соображал, что на меня секундами раньше смотрела Цыганкова, я же мог
наблюдать теперь лишь ее апельсиновый затылок. И вот я столкнулся с
Цыганковой на лестнице. Она вздрогнула, испугалась, отпрянула от меня,
будто от свирепого зверя или от Айртона, одичавшего в дебрях таинственного
острова. "Надо кончать! - повелел я себе. - Надо прекращать пить и
приниматься за гири!" Вовсе не Цыганкова была причиной этого повеления.
Скучно мне стало...
Однако на другой день я купил бутылку "Столичной", у меня был отгул,
и я решил отыскать Обтекушина. Адрес его я в свое время записал. Дом
Обтекушина стоял от моего минутах в десяти-двенадцати пешего перехода.
Зачем мне именно Обтекушин, этого себе я объяснить не мог. Предположил,
что до шести обнаружить его дома вряд ли удастся, к семи и пошагал в
Институтский переулок. Двор Обтекушина оказался теснее нашего. Дом и три
флигеля окружали его - деревянные. В одном из флигелей на второй этаж вела
крытая и застекленная лестница. Судя по номеру квартиры, именно по этой
лестнице и поднимался Обтекушин. Но с чем я к нему приду? Что я ему скажу?
"Здравствуй, дядя Обтекушин! Не хочешь ли ты потолковать со мной о
превратностях жизни?" Так, что ли? Идиотом возвышался я во дворе, не
имеющем представления об асфальте. Вечер был еще светло-синий. За
непременным доминошным столом покуривал в одиночестве философ лет сорока.
- Мужик, - сказал я, - ты не подскажешь, где живет Обтекушин?
- Пашка, что ли? - уточнил мужик. - Газовая горелка?
- Ну да, - кивнул я. - Газовщик.
- Эко хватился! - сказал мужик. - Он уж больше чем полгода тут не
живет. Как Любка его выгнала из-за неспособностей...
- А где он теперь? - по инерции опросил я.
- А я знаю? Может, у родственников. Где-то в Марьиной Роще
родственники у него были...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг