пока не погнали, да и выговорами не одарили, стало быть, по поводу
происшествия шум подымать сочли нецелесообразным. То есть такое мне в
поезде приходило в голову. На самом же деле все могло обстоять иначе. И
подсказка Башкатова означала лишь подвод меня к запасному варианту
оправдательной уловки.
Хорошо. Подумаем и над таким вариантом событий. Впрочем, что
думать-то? Просто придется держать в уме подсказку затейника Башкатова.
А Тамара? Спрошено ли с нее? И что ей и кем сказано? И что ею
отвечено? Не знаю. И, может быть, никогда не узнаю об этом. В лучшем
случае. В лучшем...
Отвязаться от всех этих мыслей и догадок я не мог до самого прибытия
в Пермь. Тут мне пришлось решать сразу отправляться в Соликамск или дня
три пробыть в Перми? Предпочел все же сесть в неспешный соликамский
пассажирский. Приехал в Соликамск утром, сыпал снежок. Времени у меня было
немного - на Соликамск, Чердынь и Усолье всего неделя. Впрочем,
командировки в нашей газете традиционно выходили недолгими, мои
премиальные десять дней должно было признать роскошеством. Тобольск
нынешним летом оказался для меня городом праздничным. И возбужденное
гуляние в нем бурлило, и солнце над ним не ведало облаков. Пермское небо я
видел мрачно-серым, голубые промоины возникали в нем редко, на улице
приходилось ежиться, поднимать воротник куртки, натягивать кепку на лоб -
а то сдуло бы. Пожалел, что не взял теплые носки. Или хотя бы футбольные
гетры. В Тобольске нас ресторанно закармливали и напаивали, в Биармии же
(так называли северные камские земли в десятом веке арабские географы,
потом, видно, Биармия преобразовалась в Пермь) питаться я был вынужден в
дурных столовых. Словом, поводов для ворчаний и неудовольствий было у меня
много. Ворчал я и на Серегу Марьина. Он вытолкнул меня в автономное
плавание. Им-то, Марьину, Башкатову и прочим нашим профессионалам,
добывание сведений для статей и очерков было в удовольствие, а я, неумеха,
ощутил себя еще и личностью стеснительной, заводить знакомства с
необходимыми людьми и задавать им вопросы оказалось для меня чуть ли не
мукой. При всем при том, что открывалось мне в Чердыни (я и в Ныроб, где
горевал когда-то в яме один из опальных Романовых, заскочил на полдня), в
Соликамске и Усолье, даже при увлекавших меня узнаваниях коренных здешних
людей с их судьбами и интересами, я чувствовал душевные некомфорты. Что-то
было не по мне... Это "что-то" я смог назвать словами лишь в Москве.
Потом я посчитал, что увидеть Пермский север предзимно-строгим, с
угрюмостью небес мне было полезнее, нежели в его празднично-звенящем
состоянии. Мне-то что! Я мог вернуться в теплынь гостиницы (а через неделю
и отправиться в Москву), а каково приходилось здесь моим соотечественникам
в конце шестнадцатого века, в веке семнадцатом? Не только тем, кто жил при
варницах крупнейшего в России соляного промысла (тут были их дома и
привычное дело), а прежде всего тем, кто был в Соликамске проездом. Или
проходом. Именно тем, кто приращивал Сибирь, а потом и русскую Америку! Да
и простым ямщикам. Других дорог тогда в Тобольск и далее по Енисею не
было. Люди эти, надо полагать, шли отважные, рисковые, люди свободного
выбора, натуры крепкие и с тягой к поискам новых, не знаемых ими доселе
земель ("стран Беловодий", по Анкудиной). Чаще это были жители равнинных
северодвинских областей, на них не могли не произвести впечатления вздыбы
и дерзости гор Каменного пояса, а уж за теми мечтались просторы совершенно
диковинные.
Для иностранных туристов Пермские земли в ту пору держали закрытыми.
Да и своих сюда особо не приманивали. И поселить их было бы негде. И
показывать многое вышло бы неудобным. В Вознесенском монастыре, например,
содержали заключенных. Леса вокруг Березников с их титано-магниевым
комбинатом (Усолье - напротив, на правом берегу Камы) стояли будто
умерщвленные пожаром. В те годы, правда, по поводу природных драм не
ахали, корпуса комбинатов были куда дороже всех этих хвойных и лиственных
особей, всех этих листочков и иголок. Нельзя сказать, чтобы власти не
сознавали, какие ценности находятся в их ведоме. В Соликамске трудилась
реставрационная мастерская (к моему приезду ядро ее перебралось в Пермь, в
Соликамске же остался теперь производственный участок). Несколько зданий
стояли здесь "как новенькие". Порадовали меня удивительные, ни на что не
похожие, даже и из виденного мной на картинках, но вдруг вызвавшие во мне
мысли о Коньке-Горбунке, два крыльца Троицкого собора, поставленного на
государево жалование в двести рублей и на средства "заборной" церковной
казны, собранной с мельниц, лавок и амбаров. Особенно понравилось западное
крыльцо на три схода с каменными шатрами, с фигурными столбами, с резными
дыньками, бусинками, жгутами. До чего же праздничным устраивалось введение
во храм! (Только в Соликамске я узнал, что в войну Троицкий собор принял
на хранение эвакуированные ценности из Русского музея, ГМИИ Пушкинского,
из других наших сокровищниц.) Опять же не похожей ни на что мне известное
оказалась высоченная колокольня "на палатах", то есть на трех этажах
мирского здания, где когда-то размещались суд, училище, городская дума.
Под сводами палат сиживал Витус Беринг, совершавший путешествие к Великому
океану. Украшенное наличниками с треугольными навершиями и кокошниками
стояло невдалеке первое каменное здание Пермской земли - приказная земля,
а позже - воеводский дом. Внутристенным ходом (а стена - толщиной в два
метра) протискивался я из подклета в сени первого этажа. "Три века назад,
- просвещал меня местный музейщик Алексей Иванович Кутейщиков, -
поднимался здесь, но еще в избе деревянной, по служебным надобностям
соликамский воевода Дмитрий Зубов, сын промышленника Ивана Зубка, и дед
нашего великого Федора Зубова, а стало быть, и прадед петровских граверов
Ивана и Алексея Зубовых..." Зубовыми в Соликамске гордились. Федор Зубов,
"иконописец Усолья камского", призванный позже в Москву, в Оружейную
палату, распоряжением Алексея Михайловича, почитался здесь несомненно
великим. Этого-то судьба повела не в Сибирь, как многих Соликамск
миновавших, а сыновья его, мастера европейского пошиба, стали одними из
первых мастеров Петрова града. Соликамск отправлял людей на восток и на
запад, из старых времен в новые. И теперь воеводский дом был живой. С
толпой ребятишек, глазевших при мне на его реликвии. Дня через два я стоял
в Усолье перед палатами Строгановых. В сравнении с воеводским домом это
был дворец и не промышленников уже, а баронов Строгановых. Но ему еще
предстояло ожить. Деньги реставраторам отпускались мизерные. Хотя лет пять
назад и было кое-что сделано - подновлено кружевное узорочье наличников и
высокая "вальмовая" крыша. Но возвращение палат во дворец пока не
состоялось. И в Соликамске, и в Усолье сетовали: как бы с переводом
мастерской в Пермь об их малых и "закрытых" городах и вовсе не забыли.
Нет, заверили меня в Перми, не забудут. Тем более что в самой Перми
реставрационные труды толком еще и не начинались.
Естественно, в самой Перми я первым делом отправился смотреть на
пермских богов. В ту пору после нескольких выставок и публикаций, в
особенности очерка в "Новом мире", средневековая наша деревянная
скульптура, дотоле публике плохо известная, была в чрезвычайной моде.
Вспомнили и давнюю статью наркома Луначарского. Деревянных богов возили на
показ во Францию и в Японию. В Соликамске я долго стоял перед "Распятием"
из кладбищенской часовни. Смиренное страдание, горести бытия и
одиночество... В Пермской же галерее, под сводами бывшего кафедрального
собора, я испытал поначалу некое смущение. Здесь боги, святые,
предстоящие, воины, простые персонажи праздничных историй - толпились.
Были они, реставрированные, ярко раскрашены, и в голову мне пришло нелепое
соображение, что я оказался на сборе Дедов Морозов пред их разъездом на
школьные елки. Потом я подумал, что первовзглядное соображение это
вызвано, в частности, обилием бород лопатой у множества Никол, у северных
святителей, двинских, устюжских, пермских, у евангелистов с сочинениями в
руках. Позже (три дня я ходил в собор-галерею) Деды Морозы исчезли, толпа
для меня распалась, персонажи ее разъединились и явились мне собственные
особенные натуры. Снова в распятиях, в фигурах, ликах Спасителя и
предстоящих открылись мне скорбь и высокое страдание трагедии бытия, одна
из Параскев Пятниц, покровительница торговли и устроительница свадеб,
удивила своим тонко-благородным обликом, иные Николы показались скорее и
не защитниками крепостей, а милостивыми дедушками (один из них, правда,
вызвал во мне мысли о Льве Николаевиче Толстом), Никита-мученик, в рост, с
цепью в правой руке для побиения бесов представился озорником ухарем, а
четверо приземистых евангелистов уж точно выглядели мужичками-хитрованами.
И все же я не мог забыть о своем изначальном впечатлении - толпа
деревянных богов. О чем и сказал хранительнице коллекции Елене Григорьевне
Гудимовой. Она закончила университет в Питере, там же защитила
диссертацию, была немногим старше меня, и вскоре употребление отчеств из
наших разговоров пропало. Я понимал, что, выказывая косвенную укоризну,
мог обидеть патриота музея, а потому сразу же принялся фантазировать: как
было бы хорошо, если бы в городе устроили специальный музей "пермских
богов", где для всех героев или сюжетных групп, связанных с той или иной
церковью или деревней, имелись бы свои "приделы", собственные, уникальные,
и с каждым персонажем стоило бы знакомиться, собеседовать по отдельности,
переходя из зала в зал...
- Вы, Василий, мечтатель, - рассмеялась Лена. - А то мы о таком музее
не думаем. Или хотя бы о филиале галереи. Но кто нас снабдит зданием и
деньгами? И вовсе не в соборе должна проживать художественная галерея. Я
вас в запасники отведу, вы увидите нашу тесноту и ущербность.
Ленины запасники меня расстроили. Это были словно и не запасники, а
склад (коробки с солонками Кочуй-Броделевича, естественно, вспомнились
мне). Иные иконы (строгановского письма, в частности) и картины Лена мне
показывала, чаще же ей приходилось лишь называть удаленные теснотой от
глаз зрителей творения. Доски и полотна стояли у стен, прижатые друг к
другу, будто в ожидании расстрела. А среди них были малые голландцы, пусть
и неизвестные и требующие атрибуции, но несомненно из хороших школ. И наши
авангардисты начала века.
- Ну эти, авангардисты-то, еще ждут своего времени, - словно бы
успокоила меня Лена. - Им и являться пока рано. Да и нам боязно. Как бы не
отобрала их у нас какая-нибудь Фурцева для подарков какому-нибудь Хаммеру.
В Тобольске опасались, как бы не увезли от них в университетские
города документы и реликвии Сибирского архива.
- Но вы, Василий, правы, - сказала Лена, - в том, что с каждым из
мастеров, а может, и с каждой их работой, необходимо тихое, тихомудрое
даже, и личностное общение. Не в суете и не в тесноте. И не в толпе.
Сейчас я вас приглашаю к такому общению.
Легкая, худенькая, смелая в движениях, она повела меня в лекционный
зал. Питерская ее приятельница на днях прислала Лене с оказией слайды
Модильяни. А к Модильяни, выяснилось, отношение у нее было особенное.
Лекционный зал вместили в какое-то подсобное помещение собора. Был он
покато-узким, кресел на пятнадцать, наверное. "До тридцати набиваются, -
уточнила Лена, - когда мальцы..." Луч от проектора до экрана тянулся
метров семь. "Начнем потихоньку", - сказала Лена. Позже я понял, что она
рассматривает (или просматривает?) слайды в третий раз и нынче ей
требовалось разделить свои наслаждения с кем-либо из понимающих. Почему
она отнесла к понимающим меня, я не знал. Может, оттого, что я приехал из
Москвы, да еще и из уважаемой газеты? А я Модильяни к тому времени не
видел (ну, две-три репродукции), да и почти ничего не ведал о нем. Тем
более что в наших музеях его просто не было.
Просмотр наш вышел именно тихим. Звучали лишь объявления Леной
полотен Модильяни. Вернее, имен их моделей. "Виолончелист... Диего Ривера,
портрет, как видите, неоконченный... Дама с черным галстуком... Сутин..."
Слайды Лена меняла не спеша, давая каждому цветному видению побыть на
белой поверхности экрана минут пять. Я предположил, что про мое
присутствие она могла и забыть. Она общалась с Модильяни. "Я не слишком
задерживаю вас, Василий?" - спросила Лена. "Нет, нет, что вы! Вы, может
быть, даже торопитесь!" - поспешил я заверить Лену. Вскоре же я стал
соображать, что Лена показывает мне именно Модильяни неспроста, а чтобы
подвести меня к некоему открытию или хотя бы к удивительному впечатлению.
"На слайдах все больше - головы... - размышлял я. - Лики... И довольно
условные... Но условность им не вредит... Плоскости... Но нет, они не
плоскостные... линия дает им объем и телесность..."
- Елена Григорьевна! - не выдержал я. - То есть вы хотите мне
сказать, что Модильяни и пермские боги... Я не искусствовед, о Модильяни
почти ничего не знаю, но...
Лена рассмеялась.
- Василий! Желание мое было смутное. Вызвать ваши ощущения я хотела,
чтобы проверить свои. Модильяни полагал стать скульптором. Роденовское
направление, тогда будто все себе подчинившее, было ему не по душе. Он
учился у румына Бранкузи. Архаический примитив того, по мнению Модильяни,
вернее передавал сущность натур и явлений жизни. Конечно, с работами
северных резчиков по дереву он не был знаком. Но тогда случилось в Париже
увлечение негритянской скульптурой. И вот мы с вами в Перми размышляем о
пересечениях народов, их культур и их мастеров...
- А вы, Лена, - сказал я, - могли бы стать моделью вашего кумира...
Дамой в черном галстуке... Вы носите черный галстук?
- Иногда ношу... - не сразу произнесла Лена. Мы сидели в темноте, но
мне показалось, что она смутилась. Потом она сказала:
- А вот о вас, Василий, пермяки наверняка бы взялись резать
Никиту-воина с плетью в руке. Или даже Георгия, сокрушающего змия...
- Из дубовой колоды, - предположил я.
Лена пришла на вокзал провожать московского визитера. Валил снег, за
десять пермских дней солнце так и не уважило меня своим явлением. Я
постарался произнести некую галантную фразу, что вот, мол, Елена
Григорьевна и заменила мне в Перми занавешенное сизыми облаками светило, и
пообещал выслать газету, коли в ней будет напечатано мое сочинение...
***
Но его - очерк ли, эссе ли, корреспонденцию ли - следовало еще
написать. Никаких отгулов Зинаида Евстафиевна, естественно, не могла мне
предоставить, сидеть с бумагой и ручкой полагалось по ночам. Старики
вернулись со своего огорода, и теперь, после временных дворцовых
удовольствий на просторах чужого жилья, теснота и неудобства коммунального
бытия стали для меня особенно печальными. По ночам я мог писать только на
кухне. Выходы по нужде полуголого Чашкина и его остроты трудам моим не
способствовали. Чашкин, похоже, был удивлен тем, что я еще работаю в
газете и что мне позволяют ездить по стране с какими-то поручениями и
полномочиями. Пришлось, отменив ночные старания, отправляться пораньше на
Масловку и мучить бумагу в читальном зале нашей библиотеки.
Однажды удивил меня шутник Башкатов. Он вот-вот должен был
отправиться на медицинские обследования в Звездный городок (об этом не
говорили, но намеки в коридорах прошмыгивали). Солонка ©57 с крестиком и
костяной фигуркой из моей коморки не исчезла. Но когда Башкатов объявил о
намерении поговорить со мной, я был уверен, что он коснется сюжета прошлой
нашей беседы и нечто новое мне откроет. Однако я услышал от него вот что:
- Куделин, ты ведь болтался сейчас в самых соленых местах отечества...
- Когда-то самых соленых...
- Ну и замечательно, что когда-то. Это "когда-то" для нас особенно
ценно...
- И что?
- Ну, и накопал ты что-нибудь для нас о солонках?
- Батюшки-светы! - воскликнул я. - Да ведь история с солонками
закончена! Или опять будешь меня морочить?
- Нет, тебе все открыто. Розыгрыш закончен, и, стало быть, ты уже не
объект ехидства. Но я кое-что узнал о коллекционерах. Что - пока
промолчу...
- Не знаю почему, но я интересовался там солонками. Или по-деревенски
- солоницами...
- Ну и?
- Ничем особенным порадовать тебя не могу. Так, этнографические
наблюдения...
Я не стал разъяснять Башкатову, что интерес мой к солонкам, их формам
и легендам, в исторической русской солеварне был вызван не только
любопытством, но и желанием подурить самого Башкатова и чем-то, совершенно
странным или даже нелепым, озадачить. Я готов был даже ему наврать и
подсунуть ложную солонку "от самих Строгановых". Но Башкатова, видимо,
озадачили без меня, и мое желание пошутить пропало. В Перми и Соликамске,
в краеведческом музее, в особенности в его фондах, мне показывали здешние
солонки. Фарфоровых среди них почти не было. В допетровские времена
соликамским купцам и солеварам - "лучшим людям", "молодшим" и "самым
молодшим" - служили простые деревенские солоницы (отсюда, наверное, и
фамилия - Солоницын) - деревянные, сплетенные из бересты или даже лыка.
Форму они имели стаканчиков, коробочек с крышками, и такие могли попасть в
коллекцию Кочуй-Броделевича. Позже, при Петре и после него, в дело пошли
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг