историю любимого кота Кости Алферова Мурра (этот жестокий требователь
документальной чистоты не только в исторической литературе позволял себе
почитать и такого фантазера, как Гофман). Костя отвез Мурра, сибирского
котяру, в Останкино, в лечебницу для животных. Мурр был так плох (не
двигался, глаза от болей затянуло пленкой), что его решили усыпить. Костя
взмолился, упрашивая кота спасти. Это растрогало ветеринаров. Но лечебница
была забита, и Мурра отнесли в помещение, где сидели три собаки. Больные
раздраженные барбосы, каждая размером с собаку Баскервилей, надвинулись на
кота. Тот осознал, где он и с кем он, встрепенулся, принял боевую стойку,
зарычал, выпустил когти. "Будет жить", - сказал ветеринар. Он и теперь
живет. Понятно, что соображения об этом пронеслись тогда в мгновение, но в
мозгу высеклось: "А я-то чем хуже алферовского кота? Надо жить и
огрызаться назло Сергею Александровичу и прочим псам Баскервилям!"
Однако утром мой воинственный пыл и мои кратковременные упования
рассеялись. Простое безразличие ко мне вышло бы теперь радостью. На работе
Зинаида Евстафиевна и Нинуля ни о чем меня не спрашивали, обращались лишь
по делу. Это меня тоже настораживало. В полтретьего позвонила Валерия
Борисовна:
- Василий, не бросай трубку, я тебя прошу. Я должна с тобой
встретиться. Что бы ты ни думал обо мне и о Юлии. Тебе этот разговор не
нужен. А мне необходим. Как ты этого желаешь, он и будет нашим последним с
тобой разговором, отпросись у своей начальницы на часок. Буду ждать тебя
на бульваре. Но не у Пушкинской, а на Страстном. Ниже Петровских ворот.
Напротив монастыря. Там скамейки всегда пустые.
Она выпалила все это без пауз. И не допустила моих возражений. И
правильно сделала. Для себя правильно.
Утром шел дождь, и теперь нет-нет а сочилась с неба осенняя изморось,
песок Страстного бульвара был влажен, и по нему вяло прохаживались голуби.
Скамейки стояли мокрые. На одной из них, напротив Апраксинского дома,
нынче поликлиники, меня ждала Валерия Борисовна. Сидела она в темно-синей
болонье с капюшоном, а на коленях держала зонтик.
- У тебя нечего подложить под зад-то? - поинтересовалась Валерия
Борисовна. - Вот возьми "Огонек" (достала из сумки). Присядь на него.
Она закурила.
- Я не знаю, Василий, сама, - сказала Валерия Борисовна, - зачем я
тебя, представляя, каковы твои настроения, сюда вызвонила. Может, мне надо
сейчас с кем-то поговорить, а поговорить не с кем. Но вдруг и ты услышишь
от меня нечто для тебя интересное...
- Вряд ли...
- Тебе плохо, Василий. И мне тошно. Мне тошно оттого, что, если Юлия
до утра пробудет в застенке, она погибнет. Если даже останется живой -
сойдет с ума.
- С чего вы взяли?
- Во-первых, я знаю Юлию. Она не выдержит. Она к этому не готова. Она
именно готова к тому, чтобы взорваться и сгореть в одночасье. Хотя и
надумала поиграть в некоего московского Овода. Но не в моем знании Юлии
дело. Куда важнее то, что мне сказали ясновидящие и гадалки, а они
ошибаются редко.
По глазам Валерии Борисовны я понял, что она верит своим ясновидящим
и гадалкам и веру ее поколебать невозможно.
А во мне заозоровало любопытство, что для моего тогдашнего состояния
было как будто бы и неестественным.
- Эти ясновидящие, - спросил я, - вроде Матроны, что ли?
- Матроны? - удивленно взглянула на меня Валерия Борисовна. - Что ты
знаешь о Матроне?
- Я? Да ничего... Так, легенду глупую... И была ли Матрона на самом
деле?
- Была, - сказала Валерия Борисовна. - Я ходила к ней на Тверской,
там где теперь банк. По поводу Виктории... и... Ивана Григорьевича... Да
тебя что, Матрона интересует больше, чем Юлия?
"Пожалуй, что больше, - подумал я. - Значит, Матрона существовала.
Уже легче. Значит, об Ахметьеве я могу молчать. Скажу, коли спросят, что о
Матроне я услышал от других. От многих..." И вообще можно было забыть о
Матроне и ее пророчествах вовсе. Что я и сделал. Прежде, правда, сказал:
- Я спросил о ней, чтобы понять степень надежности ваших прорицателей.
- Ты насмешничаешь! Матрона - из святых, из поднебесных! А мои
ясновидящие и гадалки - земные, хотя посвященные и с секретами, но они
точные. В случае с Юлией и вообще не могут ошибиться. Если на ночь Юлию
оставят в застенке, она погибнет. Или станет безумной, без всяких надежд
на исцеление. Это приговор Юлии. И мне.
К ясновидящим и гадалкам я в ту пору относился с иронией. Но в случае
с младшей Цыганковой, насколько я познал натуру Юлии, они могли ясно
видеть и гадать за любое вознаграждение без всякого риска.
- Валерия Борисовна, - сказал я, - у вас же приятельницы и сами очень
влиятельные, и при этом снижены главных мужчин в стране.
- Василий, ты держишь меня за дуру? Конечно, я объездила и обзвонила
всех. Не могут. Не в их силах. Или просят подождать пять дней, неделю. А
самая главная жена сказала, что и у ее дочери затруднения, и если она
примется хлопотать о чужой дочери, ее не поймут. Ты знаешь, о чем я?
Я кивнул. И видел издалека жгуче-пламенную дочь главной жены. И
слышал о ее затруднениях.
- А Иван Григорьевич? - я будто бы напомнил о нем Валерии Борисовне.
- Вы сами говорили мне: он не последний человек в государстве.
- Он же в Латинской Америке! И вернется через пять дней!
- Вызовите его! Можно ведь связаться! По телефону. Или как там. Есть
правительственная связь. Если вы верите в точность предсказаний, вызывайте
его в Москву!
- Василий, что ты несешь! - Валерия Борисовна повертела пальцем у
виска. - Ты где работаешь? Ты что - не знаешь об их нравах и привычках? Он
же - боец партии. И у него горячее задание. Если бы сейчас принялись
заколачивать гвозди в гробы всех его родственников, он обязан был бы не
думать о них, а с милыми улыбками продолжать переговоры. С Микояном была
история...
Доводы Валерия Борисовна привела убедительные. И тут Валерия
Борисовна начала выпаливать слова, иногда - громко, иногда - полушепотом,
не дожидаясь моих вопросов, недоумений или советов, и речь ее не всегда
была связной, случались в ней логические скачки. К тому же выходило порой,
что Валерия Борисовна обращалась необязательно ко мне, скорее даже и не ко
мне, а к кому-то, в воздух. И кого-то она была намерена отчитать и
заклеймить, а кого-то опасалась, тогда и переходила на полушепот. По ее
убеждению ("уж я-то знаю этих интриганов!"), вся эта история, все это дело
направлено прежде всего против Ивана Григорьевича (позже это подтвердилось
лишь частично). Если нынешняя его миссия выйдет удачной, в продвижениях
Ивана Григорьевича наверх сейчас же заработает эскалатор или фуникулер, а
это многим мерзавцам и завистникам ни к чему. Вот тут-то историйка с
листовками на Лубянке и причастность к ним, пусть и отдаленная, пусть
косвенная, дочери Корабельникова свалилась на них чуть ли не подарком.
Конечно, ей, Валерии Борисовне, следовало бы сейчас бежать с челобитными к
Столпам, какие к академику Корабельникову относятся без зависти (им-то это
зачем?), а спокойно и разумно. Прежде всего к Юрию Владимировичу
Андропову, тот вообще, говорят, умница и даже пишет стихи. С Иваном
Григорьевичем они не раз сталкивались по каким-то международным рабочим
делам. Но Юрия Владимировича в Москве нет, где он и когда вернется,
Валерии Борисовне узнать не удалось. Еще более верным был бы ее поход к
Михаилу Андреевичу Суслову. Тот, хоть и укоряет Ивана Григорьевича в
либеральном отношении ко всяким там бякам из Варшавы и Праги, то есть к
ревизионистам и оппортунистам, все же ценит его за некоторые теоретические
труды. Но Суслов плохо относится к женщинам, особенно к женам
начальственных особ, и попасть к нему на прием нет никакой возможности. И
телефоном к нему не пробьешься. Не соединят. В отсутствие Юрия
Владимировича в его ведомстве дело с листовками, Анкудиной и Юлией
находится под присмотром первого зама генерал-полковника Бориса
Прокоповича Горбунцова. (Придется совершить отступление. Фамилию
употребляю здесь условную, потому как и тогда не знал и теперь не знаю
подлинную фамилию генерала. Под одной фамилией он партизанил в войну, под
другой - служил на партийной работе в Харькове, может, он был и не
Горбунцов вовсе, а, скажем, Гордецов, или Непомнящий, или Морковенко, не
важно. Имел он и литературные псевдонимы. Они в разных вариантах
появлялись в титрах кинофильмов (соавтор сценария либо консультант) и на
обложках документальных повестей о разведчиках и партизанах. Вроде бы он
был Героем Советского Союза. Уже при мне после десятилетки (добывать стаж)
пришла в редакцию светленькая и тихонькая девочка Люся Сусекина. Стала она
разборщицей писем, мы с ней, люди одного ранга - технические работники,
имели несколько случаев уважительного общения. Но однажды кто-то из
начальников проболтался о том, что Люся Сусекина - любимая дочь
легендарного генерала Горбунцова. Люся тут же исчезла, где и под какой
фамилией она продолжала добывание стажа, мне неизвестно. Но возвращаю себя
к словам Валерии Борисовны.) Так вот, продолжила Валерия Борисовна, этот
Горбунцов и хозяин сейчас над судьбой Юлии. Говорят, он не дурак, у него
жена красавица, в число недоброжелателей Ивана Григорьевича он вроде бы не
входит. У нее, Валерии Борисовны, есть телефон генерала, понятно,
вертушки, правительственной связи, она достала клочок мягкой бумаги с
номером генерала и трижды произнесла его, как бы пропела, будто бы
наслаждаясь благозвучием собранных в нем цифр. И замолчала.
- Валерия Борисовна, - не выдержал я, - состояние ваше я могу понять.
Но зачем я вам? Вы сказали: некому выговориться. Может быть, может быть.
Мне это знакомо. Но что-то тут не так... Я в последние дни стал человеком
мнительным, болезненно, возможно из-за собственного эгоцентризма,
реагирующим на всякие мелочи. И потому теперь могу предположить худшее.
Вы, полагаю, разделяете мнение дочери обо мне, о своеобразном моем участии
в ее судьбе, это ладно. А предположение худшее состоит для меня в том, что
вы в своих сегодняшних надеждах отчаяния видите во мне какого-то отличника
из числа злодеев вашей дочери, способного в силу особенных заслуг в этом
деле пойти куда-то и просить об облегчении участи Юлии Цыганковой. Вы
пребываете в заблуждении.
- Васенька! Да упаси Боже! - воскликнула Валерия Борисовна. - Я
именно желала тебе выговориться. Кому же еще-то? Вика - в Лондоне. Кроме
тебя, здесь никого и нет...
Я чуть было не заявил Валерии Борисовне, что не совсем еще очумел и
могу понять, когда человек лукавит, а когда нет, но выкрикнул иное, я был
на грани нервического срыва:
- Что я должен сделать-то теперь, Валерия Борисовна? Какого действия,
и немедленного, вы от меня ждете? На Красную площадь пойти с плакатом
"Свободу Юлии Цыганковой!"? По Голосам сделать заявление? Или Кремль
взрывать? Чего вы хотите-то от меня?
Валерия Борисовна перепугалась. А ничьи шаги не нарушали ленивое
прогуливание голубей по мокрому песку бульвара.
- Васенька, успокойся, успокойся. - Валерия Борисовна принялась
гладить мои волосы, я как бы нырками стал отстраняться от нее, чтобы
избежать неприятных мне нынче прикосновений. - Я догадываюсь, что пришлось
пережить тебе. Но и ты пойми меня. Я без нее жить не буду. Иван
Григорьевич опоздает. Я теперь хватаюсь за последние тончайшие ниточки. Ты
прав, я лукавила. Хотя и хотела просто поглядеть на тебя, чтобы
утвердиться в чем-то... Но был у меня на тебя и расчет... Ты достаточно на
меня обижен, а сейчас, возможно, тебе станет еще обиднее. Корысть же моя
такая... Я выйти на генерала не могу... Нет никого, кто бы устроил мне
разговор... А у вас в редакции есть человек, какой мог бы сам позвонить
Борису Прокоповичу. У них отношения чуть ли не приятельские... Юлия
сотрудничала в вашей газете, и упомянутый мной человек мог бы попросить,
мог бы даже поручиться за нее...
- Кто же этот человек? - спросил я.
- Вот и обида-то твоя еще более воспалится, - вздохнула Валерия
Борисовна. - А я и телефон-то тебе генерала зря называла... Так, на всякий
случай... Тому-то человеку этот телефон должен быть известен.
- И что же это за человек?
- А тебе и в голову не приходит? Васенька, Васенька! К. В. этот
человек. Кирилл Валентинович Каширин.
- И что?
- А то, Васенька, что я к тому Кириллу Валентиновичу подойти не могу.
Есть причины. А ты сможешь.
- Нет, Валерия Борисовна, не смогу.
- Значит, ты меня обманываешь, Василий. И себя, видно, тоже. Юлии
Цыганковой для тебя же более не существует? Так? А тут ты готов разводить
церемонии. С чего бы вдруг? Зашел бы, передал бы мою просьбу...
- Не смогу. Не из-за Юлии Цыганковой. Вовсе не из-за нее. Из-за
другого. И куда логичнее вам самой обратиться к Кириллу Валентиновичу..
Я встал.
- Расстроил ты меня, Василий, - Валерия Борисовна, похоже,
рассердилась, глаза ее стали чуть ли не злыми, я и готов был услышать от
нее злые слова. - Видимо, придется обратиться самой. Хотя и вряд ли выйдет
какой толк... Васенька, а скажи-ка ты мне. Записки-то Юлькины, те, что она
тебе оставила перед побегом в Киев, ты позапрошлой ночью уничтожил, сжег,
растоптал, в мусор выкинул?
- Нет, - растерялся я.
- Я так и думала! - заулыбалась Валерия Борисовна, улыбка ее вышла
ведьминской. - Ты и не разорвешь, и не сожжешь их. А будешь вечно в них
заглядывать. И сегодня загляни. И подумай. И снова поразмышляй, кто такая
Юлия. А завтра тебе будет горько. И стыдно. На всю жизнь стыдно. Насчет
предсказаний ясновидящих я не шучу. Бубновый валет... Не ты, не ты!.. А
тот, он бы смог... Проваливай на службу, зятек ненаглядный!
- Безродный зять, - отчего-то пришло мне в голову.
- Какой еще безродный зять? - обеспокоилась Валерия Борисовна.
- "Безродный зять", - сказал я. - Комическая опера Тихона Хренникова
по мотивам повести семнадцатого века о Фроле Скобееве.
- Фу ты, господи, чушь какая! Ну и дурень! Дурачься себе, дурачься! -
Валерия Борисовна взмахнула зонтиком и двинулась в сторону Пушкинской.
Автомобиль ее не поджидал.
***
Записки Юлии Ивановны с объяснениями ее исторических вниманий ко мне,
беловая и с каракулями черновика, находились теперь в Солодовниковом
переулке. Коли бы они лежали теперь в моих карманах или в редакции в ящике
письменного стола, я бы их немедленно уничтожил. Что же я их позавчера и
впрямь не сжег, не разорвал, не спустил клочьями в унитаз? Дурень он и
есть дурень.
Она ведь, Валерия Борисовна, желала заставить меня усомниться в моих
нынешних установлениях. Перечитай, перечитай, мол, послания взбалмошной
девицы с ее символикой, жизненными красивостями и ритуалами и усомнись.
Тогда - месть и освобождение неизвестно от чего, теперь - пощечина
презрения, приговор и казнь (но нет, про казнь и стартовый пистолет
Валерия Борисовна, видимо, не знала, я это почувствовал). Все это -
глупость, игра, блажь, но за блажью и шиллеровскими знаками (почему
шиллеровскими, а не шекспировскими, спрашивал я себя), за ними - любовь. И
ей надо верить. И ею надо жить.
Нет, Валерия Борисовна, пообещал безродный зять несостоявшейся теще.
Сегодня же ночью бумажки Юлии я уничтожу, перечитывать их не стану. Перед
отъездом Юлии в Киев меня удивило и раздосадовало одно. Сейчас же - совсем
иное, с прежним несопоставимое. И не удивило и раздосадовало, а именно
огорошило и к земле пришибло. И была ли любовь или ее не было, это
обстоятельство (звучит-то как в судебном документе) изменить для меня
ничего не могло.
Сожгу! С болью, но - вконец! - уничтожу в себе Юлию Цыганкову! Стало
быть - со сладостной болью! Даже нетерпение возникло во мне (скорей бы,
скорей - домой и спалить их), сходное с любовным желанием.
И тут я испугался. Уничтожу в себе! А не станет ли сжигание бумажек
отражением страстей Юлии Цыганковой, действием - красиво-обрядовым, схожим
с жестами бывшей подруги? И далее. Уничтожу ли я ее в себе - еще
неизвестно, а вот - не уничтожу ли я ее в реальности? Конечно, мой
тогдашний испуг может показаться странным. Но я все же был человек
университетски начитанный, держал в памяти тексты о поверьях европейских и
восточнославянских и всяческих предрассудках. Теперь же мне заморочили
голову Ахметьев своей сказкой о пророчице Матроне, Валерия Борисовна
оханиями по поводу предсказаний ясновидящих и гадалок, и страхи мои стали
совершенно очевидными. Могу, могу навредить Юлии, колотилось во мне
предчувствие, быстро отвердевавшее убеждением. Могу, могу убить ее. Колдун
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг