И она ударила меня еще дважды. Левой рукой и правой.
- Юлия, ты что? Что с тобой?.. - бормотал я.
- Всех посадил? Всех сдал по списку, и людей, и квартиры, всех, кого
тебе по дурости и простодушию назвала Анкудина! Подонок! Хорошо заплатят!
- Юлия, побойся Бога!
- Бога вспомнил! Это - ты-то! У тебя и любовь оказалась служебная. Ты
и ко мне прибился, чтобы вынюхивать. И с Викой тебе тоже небось давали
поручение. Шваль солодовниковская!
Я взъярился, отшвырнул от себя Юлию, она с грохотом свалила три стула
и с пола уже продолжала выкрикивать:
- Стукач! А кликуха-то твоя какая стукачья? Открой, порадуй! Может,
Проверяльщик? Или Футболист? Или Историк? Ключевский, может? Или Солонка?
Солонка номер пятьдесят семь? А?
Я дал себе слово более не открывать рот. Пошел в коридор, снял с
антресоли чемодан. Наполнил его своими вещами быстро, их было мало. Бросил
в чемодан и взятые из дома книги. Неприятнее всего вышло выбирать белье.
Оно у нас с Юлией лежало вместе.
- Стой! Подними руки! И шагай лицом к стене!
Я обернулся.
Юлия стояла метрах в трех от меня и двумя руками направляла на меня
пистолет. Почему-то именно в это мгновение я сообразил, что на ногах у
Юлии туфли на шпильках. Зачем эти шпильки?
Мне пришлось открыть рот:
- Брось пистолет. Не дури.
- Сейчас я казню тебя, Куделин, как сволочь, доносчика и предателя.
Ради справедливости и во искупление своей вины.
- Никого вы не казните, Юлия Ивановна, - сказал я и шагнул к Юлии. -
Надо было заниматься спортом. Ваша сестра Виктория объяснила бы вам, что
из этого оружия можно лишь опалить мухе крылья. Какой идиот и зачем
снабдил вас стартовым пистолетом?
Я сжал руку Юлии, отобрал пистолет и сунул его в карман брюк.
- Чтобы вы не наделали дуростей...
Я закрыл чемодан и пошел к двери. Вслед мне неслись бранные слова и
девичий рев. Прежде чем захлопнуть дверь квартиры, я посчитал необходимым
произнести:
- Прощай, Юлия.
***
Домой я добирался пешком. Да и идти-то мне было всего двадцать минут.
Чашкины спали, а пиво мое в холодильнике стояло. И то благо. Выпала хоть
какая-то почти ночная поблажка судьбы.
Понятно, спать я не мог.
Я был огорошен. Ничего подобного в моей жизни не случалось. Сейчас я
вспоминаю о тогдашней своей маяте не то чтобы не болезненно (та боль
нет-нет, а возникает тоской), не то чтобы легко, но во всяком случае -
переносимо. В ту же ночь и на следующий день каждая минута была для меня
мучительной. Любое отвлечение прерывалось мыслью: а Юлии больше нет в моей
жизни. Юлии нет! Нет Юлии! Черта проведена в моей судьбе. Черный предел,
за которым - лишь тьма и одиночество. И позор. Дома ко мне еще не пришло
ощущение позора. Возникало лишь предчувствие позора. Но и его было
достаточно.
Я вспоминал подробности последнего свидания с Юлией, прощания с ней.
За что, думал я, отчего такая нелепость и несправедливость? И неужели все
это произошло в реальности? Произошла моя погибель. Вот что произошло! "Но
казнь твоя еще впереди!" - произнес кто-то во мне. "Какая еще казнь? -
взвилось во мне недоумение. - Казнь-то еще какая?" А та самая, какую
намеревалась произвести Юлия. И я снова видел ее, наклонившуюся в яром
порыве с пистолетом в руках, и туфли эти ее лучшие на тонких каблуках...
Торжественная выверенность казни как ритуала?.. Но драматизм (для меня-то
без сомнения - трагизм) ночной сцены - обвинение, брошенное единственно
необходимым для меня человеком, в доносительстве, в предательстве, наконец
- в служебном лицемерии в любви, - явно снижался дурацким эпизодом со
стартовым пистолетом. Тут в трагедию врывался фарс. И мне начинало
казаться, что, может, и вся ночная сцена - несерьезная и что сейчас все
рассеется, Юлия позвонит, отыщет меня и... Но Юлия не звонила. И я знал,
что она не позвонит.
"Что же делать? - бормотал я. - Что мне делать?"
Утром я был вынужден разъяснять Чашкиным, что я пожил всласть у одной
из своих приятельниц, но теперь экскурсия закончена и я возвратился
восвояси. Я еще при этом шутки сотворял и выдерживал подмигивания с
улыбками понимания соседа Чашкина.
А в редакции ко мне пришло болевое ощущение позора. Раз для чьих-то
выгод Юлию сумели убедить в том, что я стукач и был подослан к ней
информатором с поручением сдать кружок Анкудиной, то отчего же для тех же
самых выгод не разбросать слухи обо мне и среди моих сослуживцев или даже
университетских приятелей? По коридорам редакции я шел, еле кивая
знакомым, взгляды их оказывались для меня ожогами, я все ожидал, когда мне
бросят в спину или в лицо: "Стукач!"
Дверь своей коморки закрыл на замок. Но сразу же зазвонил телефон. Я
поспешил к трубке.
- Василий Николаевич Куделин?
- Да, - сказал я.
- Добрый день, - весело и чуть ли не напевно зазвучал мой собеседник.
- Вы-то небось иной голос ожидали Услышать! И женский, скорее всего. Но
извините. Это всего лишь Сергей Александрович.
- Какой Сергей Александрович? - спросил я.
- Тот самый, Василий Николаевич, тот самый! Вы уж не беспокойтесь!
Сергей Александрович Кочеров. Или вы обо мне запамятовали? Не вспоминали в
забавах-то веселых?
- Нет, вспоминал иногда, - выдохнул я.
- Очень признателен вам, - рассмеялся Сергей Александрович. - Ну и
как ваша жизнь драгоценная, Василий Николаевич, протекает?
- Вашими молитвами, Сергей Александрович...
- Это уж точно, нашими молитвами. И в особенности - моими, - опять
рассмеялся Сергей Александрович. - Ты хоть понял, говно невесомое, что
нами брезговать и нас обижать не следует? Или до тебя и теперь не дошло?
- Значит, это вы... - имя Юлии я вымолвить не смог и замолчал.
- А кто же еще-то! - чуть ли не вскричал Сергей Александрович. - Я же
тогда, Васючок, говно в проруби, сказал: пожалеешь, что принялся передо
мной выеживаться. И предупредил: разговор наш будет иметь продолжение. Мы
еще с тобой встретимся...
- Если меня отвезут к вам под конвоем, - сказал я, - то, значит, и
встретимся.
- Ишь ты неприступный какой! Ты повыкобенивайся, повыкобенивайся!
Давай! Ты еще сам приползешь к нам с пожеланием оказывать посильную
помощь... Ты сейчас где? Ты в углу! В углу ямы помещика Троекурова, и к
тебе медведь подпущен. Но ты не Дубровский и не располагаешь револьвером.
Раньше тебя, при твоей невесомости, и ухватить было не за что, а теперь-то
мы тебе в яму веревку кинем, ты сам за нее ухватишься и выползешь к нам...
- Предпочту оставаться в яме, - угрюмо сказал я. - Мне теперь все
равно.
- Из-за бабы-то? Ты еще больший слабак, нежели я думал.
- Нет, уже и не из-за бабы. Из-за себя. Из-за своих соображений о
сути жизни. И вот чего я не могу понять, я не лукавлю, отчего это вдруг я,
пустышка, червяк, говно невесомое, ввел вас в такое раздражение или даже в
злобу, что вы, аки титан Зевсов, пыжитесь, усилия прилагаете, чтобы меня
истоптать или уничтожить? В чем ваше удовольствие? Тут, можно
предположить, содержится нечто болезненное...
- Удовольствие! Да тобой подтереться противно!..
- Но вот вы звоните мне зачем-то...
- А затем, чтоб ты знал, что каждый, кто уклоняется от служения
пользе и мощи Отечества, спокойно жить не должен. Мы еще про тебя такие
достоверные сведения разбросаем, что ты за веревку все же ухватишься!
- Я ею лучше удавлюсь.
- Твое дело. Но будешь дурак! Ты теперь злишься на все и на всех.
Окажись я рядом с тобой, ты бы кинулся на меня со своими кулачищами и стал
бы забивать насмерть! Впрочем, я ведь тоже не хил и обучен разным
фокусам...
- Нет нужды бросаться на вас. Зачем? - сказал я. - Мне известны
пророчества Матроны. В частности, и относительно вас. И достаточно.
- Какой Матроны? - удивился ловец человеков.
- Была такая пророчица. Матрона, - сказал я. - Ее опекали. С ней
общался Иосиф Виссарионович. По делу. Вам-то положено было бы о ней знать.
Некоторое время Сергей Александрович молчал. Потом спросил мрачно:
- Ты опять дерзишь, что ли?
- Упаси Боже, - сказал я. - Но мне удивительно, что вы именно
теперь-то на меня дуетесь? Мордой прокатили меня по столу. Сами-то, может,
за проведенную операцию звездочки две получите. И при этом воспользовались
моим именем и моей честью. Может, и генералом со временем полагаете стать,
а на меня дуетесь...
Сергей Александрович рассмеялся.
- Ну ладно, Куделин, - сказал он. - Думаю, что нам с тобой еще
придется свидеться.
Разговор, естественно, не улучшил мое настроение. Сведения, как и
обещано, разбросают. Какими же крючками и веревками добывал Сергей
Александрович сотрудничество Бодолина, достойного иметь псевдоним, и куда
направлял его усердия? Мне было страшно выходить из своей коморки. Все в
мире стали моими недоброжелателями. Все могли презирать меня. Тыкать в
меня пальцами:
Он (я) посадил двадцать (или сколько там?) свободомыслящих личностей.
Не пожалел даже свою Цыганкову. Мерзость какая!... Погоди, Цыганкову никто
не сажал, отчитывал я себя. Но зачем я ляпнул про Матрону, начались новые
сокрушения. Мальчишество глупейшее! И сейчас же пришла уверенность в том,
что и Ахметьев, вовсе не опасавшийся соседа Чашкина, подозревал во мне
подлеца, а потому и наградил меня сведениями, несомненно ценными для
таких, как Сергей Александрович, для всей их породы, чтобы потом выяснить,
куда подаренные сведения утекут и где выплывут. Я в день беседы такую
возможность не исключал, а сейчас отношение ко мне Глеба Аскольдовича, его
подозрения и подвохи казались мне совершенно очевидными. Вот только цели
подброса мне Ахметьевым фантазий, чуть ли не болезненно бредовых, с
пророчествами Матроны и о вожделении стать осознающим себя
Призраком-Исполином, так и оставались мне неясными. Но и пытаться
разъяснить их заново я не был намерен. И никто ни слова из меня о
разговоре с Ахметьевым не вытягивал, а я сам взял и проболтался про
Матрону. Да и кому! Мальчишество, сопливое мальчишество! Но как тут можно
было допускать мальчишество - в мои годы Михаил Юрьевич уже писал историю
Печорина!
Есть я совсем не хотел, меня чуть ли не тошнило, но чтобы побороть
свои страхи, чтобы они не унижали меня, я заставил себя отправиться в
столовую. Свободное место оказалось за столиком с типографскими, но за
спиной моей сидели женщины из нашей Группы Жалоб. Я одолел творог со
сметаной, перловый суп и принялся вдавливать в себя печенку с макаронами.
Тогда я и услышал: "Миханчишин... Миханчишин... А эта-то, лахудра
Цыганкова..." Наши дамы явно не относились к поклонницам лахудры
Цыганковой. "О ней-то что тревожиться! - фыркнула одна из дам. - У нее же
папа - сам Корабельников. Кто ее посмеет тронуть!" Я отодвинул тарелку с
печенкой, глотнул кисель из стакана и ретировался, не перемолвившись ни с
кем словом, в свою коморку. Действительно, кто посмеет тронуть дочку
самого Корабельникова? Надо взять себя в руки. А то ведь, возвращаясь к
себе, готов был сейчас рычать на каждого из повстречавшихся мне. Был бы я
волком, у меня шерсть, наверное, стояла бы дыбом. Или мне еще предстояло
превратиться в волка?
Принесли полосы, я сидел над ними в одиночестве, успокаиваясь. И
когда, часа через полтора или два, снова зазвонил телефон, я не стал
подскакивать и хватать трубку.
- Василий...
- Ну я-я... - растягивая звуки, произнес я.
- Это Валерия Борисовна...
- Валерия Борисовна, ваша дочь имела с вами утреннее общение? И
рассказала ли она вам о событиях своей жизни? Не о всех. Но хотя бы о
некоторых?
- Да. Но...
- Тогда, Валерия Борисовна, нам с вами разговаривать нечего.
- Погоди, Василий, не бросай трубку. Юлию... ее тоже задержали...
- Ее арестовали? - вырвалось у меня. - Когда?
- Да, арестовали. Сегодня в двенадцать, в первом часу. Прямо на
улице. А на вашей квартире, на проспекте Мира, все переворошили...
- Ну и что? - спросил я.
- Как "ну и что"? - удивилась Валерия Борисовна.
- А я тут при чем? При чем тут Василий Куделин, шваль
солодовниковская?
- Что ты говоришь, Василий! Одумайся!
- Известие, конечно, малоприятное, Валерия Борисовна. И я вам
сочувствую. Но я тут при чем? Она вам, надеюсь, поведала о вчерашнем
ночном случае? Ну вот. Я не существую для Юлии Цыганковой. А для меня не
существует Юлия Цыганкова. И говорить нам с вами более не о чем.
И я повесил трубку.
Не жестоко ли я повел себя по отношению к Валерии Борисовне? О ней-то
я, пусть она даже во всем была согласна с дочерью, своего мнения не
изменил. Но чего она хотела от меня? Или - чего ждала? Одного лишь
сочувствия? Или поступка? Но какие в нынешней ситуации возможны (и зачем?)
поступки? Нет, я должен был забыть о доме Корабельниковых-Цыганковых.
***
Ночью мне стало совсем плохо. Я купил в буфете у Тамары бутылку водки
(Тамара сострадательно провела рукой по моему лбу, вот уж кого, похоже,
вовсе не беспокоило, дурны ли мои дела или нет), но дома в ожидании
бессонницы я смог выпить лишь две рюмки. Не пошло.
Да. Все, погибель, считал я. Я и теперь не насмешничаю над собой
тогдашним, я, человек, кого привыкли признавать уравновешенным и
благоразумным, в ту ночь и впрямь был в трех метрах от погибели. В моей
жизни, полагал я, - обрыв по линии, далее - тьма и одиночество... И хоть
бы дело у меня какое было из тех, что - на всю жизнь! Не было его. Все
временное - сидение в Бюро Проверки, гоняние мяча. Выходило, что Юлия -
Дело моей жизни. ан нет... И оттого, что не было у меня коренного Дела, а
сам я болтался в природе пустышкой, и удавалось Сергею Александровичу и
иже с ним загонять меня в углы и тупики. (Кстати, не было ли в словах
ловца человеков об отсутствии у меня в углу Троекуровой ямы револьвера
намека на отобранный у Юлии стартовый пистолет, мол, и о нем им известно?)
А, все равно! Тоска жутчайшая, тоска черного предела и потери
всяческого смысла пребывания на земле сокрушила меня. Выть хотелось. "У
матери с отцом в аптечке таблетки должны быть. Не все же они забрали на
дачу", - явилось мне. Единственно кому мой уход принес бы беды - это
старикам. Но у них останется дочь, сестра моя, и ее дети, в оправдание
моей жестокости пришло холодное соображение. Таблеток оказалось немного,
да и какие воздействия они могли оказать, я не знал. Угрюмая
необходимость, даже зуд этой необходимости, ни разу прежде мною не
испытанный, подгонял меня к неизбежному действию, какое принесло бы мне не
только избавление, а совершеннейшую сладость. И именно не избавление, а
вдруг возникшая в моем нетерпении всеобъявшая, вселенская сладость,
которая все мне заменит и возместит, и была для меня теперь главным,
наивысшим в моей жизни. "Так, в сарае, - соображал я, - есть крюки и есть
бельевые веревки, высота там два метра, надо бежать в сарай!" И побежал
бы. Но тогда что-то кольнуло меня. Воспоминание о чем-то. О каком-то
случае... Ничего себе - о чем-то! Об Иуде. Предал, донес властям,
повесился. Для рассуждений со стороны очень даже близко и сопоставимо.
Сопоставимо! Должен заметить, что в той дури мысли мои отчего-то были не
судорожно скачущими, а довольно правильно выстроенными. И сейчас же мне
сопоставление евангельского сюжета, пронзившего века, с маленькой историей
солодовниковской швали (да еще с крюками в дровяном сарае и бельевыми
веревками) показалось смешным. Но может, для Сергея Александровича именно
это сопоставление было взлелеянным, а бельевая веревка в дровяном сарае
оказалась бы чуть ли не изящным украшением всей его каверзы? Представив
потирания рук Сергеем Александровичем, я взъярился. И тотчас вспомнил
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг