гетры из шерсти ламы, да еще и альпаки какой-то, и бразильские бутсы, от
Пеле, что ли? Мысль о бутсах от Пеле меня развеселила, все видения тотчас
стали для меня смешными, и я от них избавился.
А вот освободить себя от разговора с Глебом Ахметьевым не было
никакой возможности. Я услышал от Глеба много для меня неприемлемого,
доктринам моим (посчитаем, что они у меня были) совершенно и даже
воинственно противоречащего. С большинством его соображений и оценок я был
не согласен. Но это ничего не меняло. Я, как человек любопытствующий,
хотел бы понять Глеба Аскольдовича, но понять его я не мог. Матрона и
вожделенный Призрак не допускали меня к Глебу надолбами и стальными ежами.
Не отогнав от Глеба Матрону и Призрак, должно было признать Ахметьева
душевно ущербным. Но ничего себе - признать! Я имел право, что ли, ставить
диагнозы и находить в ком-то отклонения от норм? От каких норм? От моих
собственных, что ли? А мои нормы - нормальные? Все, все, оставим зряшное!
Я не понимаю Ахметьева - значит, ума не хватает. Но предположим, уберем
Матрону с ее сроком и призрак Блаженного в сторону, вынесем их за скобки.
А в скобках что? Своему пребыванию в сферах и с аристократами духа Глеб
искал оправдания и находил их (для меня) - в возможностях укрупнить
глупости и обратить внимание на эти глупости людей. Тогда, на кухне, я
боялся назвать словами мне очевидное - в цели Ахметьева входило: вызвать
хотя бы ироническое отношение к несуразностям (скажем так) Верховного
Учения, более он и ничего не мог сделать. Мелочевками занимался Глеб
Аскольдович, мелочевками. И тогда тут объяснимы Матрона и Призрак. Матрона
и Призрак шли в подкрепление Ахметьеву. Верой в реальность Матрониных
пророчеств он оправдывал свои воробьиные поклевывания в курятнике Михаила
Андреевича (пусть и одобряемые моими забашиловскими собеседниками). Чего
же суетиться-то, когда всего лишь через двадцать лет и не по нашей воле, а
по распоряжению Творца... Но опять же поворот винта в моих мыслях...
Матроной-то самооправдания Ахметьева объявлялись бессмыслицей, и он был
вынужден захотеть восстать (и попытаться еще раз оправдать свое
существование) Призраком-предтечей и повести народы - потом будет открыто
куда. Вот какие умности крутились тогда в моей похмельной башке... И вот
еще... Чего же желал Ахметьев в ближайшей реальности? Меня он не опасался,
а избрал почтовым ящиком для лирических отправлений или унитазом для слива
отработанных веществ. Он меня не опасался. Он не опасался и соседа
Чашкина, о котором, не исключено, все же был информирован. А может, он лез
на рожон? Не мотылек ли он, бьющийся о лампу в надежде слиться с ней или
даже с намерением сгореть и тем самым избавиться от не открытого еще
предназначения, не этим ли были вызваны его оскорбление светлейшего Зятя,
его приглашение на дуэль кузнечика Миханчишина, его хладнокровное
отношение к микрофонам соседа Чашкина, а уж потом воссоздаться в
осознающем себя призраке Глеба Блаженного? Фу-ты, сложности-то какие,
решил я. Да пусть и летят мотыльки на свет и жар электрических ламп! Если
им от этого легче...
Время у меня было, троллейбусом я доехал до пивного автомата на
Королева, ублажил себя тремя кружками пива, сведя свое невосприятие
пророчеств Матроны к нулю и посчитав: "А хрен с ними! Пусть они попробуют
свершиться!" И все же у меня не исчезло желание спросить у Ахметьева: это
как же Матрона завезла Иосифа Виссарионовича на Белорусский вокзал?
***
Однако, увы, спросить в тот день не удалось. И прежде всего потому,
что, явившись на работу, я услышал о том, что арестованы Миханчишин и
Анкудина. И еще кто-то.
Не сразу услышал. Начальница моя Зинаида Евстафиевна мне ничего не
сказала. И ни о чем не спросила. Лишь часа через полтора красотка
Чупихина, уломавшая меня сопроводить ее кавалером в буфет, исполнив два
глотка из чашки кофе, зашептала испуганно-заговорщицки (но отчасти и
интимно):
- Ну, что там с Миханчишиным и с этой... Какой-то Аникановой?..
- А что с Миханчишиным?
- Ты что, не знаешь, что ли? Говорят, его утром арестовали...
- Впервые слышу.
- Ну да, ты же вышел к двум... Конечно, зная Миханчишина, можно было
этого ожидать... Но все равно... В наши-то дни... Не уверена, что это
благоразумно... А кто такая эта Аниканова?
- Какая еще Аниканова?
- Говорят, что она твоя подруга... Она вроде бы, Василек,
публиковалась в нашем школьном отделе... пару раз... о восприятии истории
среднеклассниками... Пятый-шестой...
- Не помню... - пробормотал я, уже догадываясь, о ком идет речь.
- Ну, не Аниканова, а еще как-то.
- Анкудина, может быть?
- Анкудина. Вот, вот! Анкудина! - воскликнула Чупихина и тут же
сообразила, что она находится в буфете, куда сходятся с семи этажей самые
разнообразные личности, умеющие воспринимать события в мире умники, и она
сразу зашипела каракумской гюрзой:
- Анкудина. Твоя подруга?
- Какая еще подруга! Три курса учились в одной группе. И все. Дура, и
более ничего. - Произнося "дура", я как бы обезопасивал теперь себя от
Чупихиной. - Я и не знал, что ее печатали школьники. Не в мои, стало быть,
дежурства...
- Не только ее печатали, наверняка Нину Соловьяненко потянут на
ковер... - Чупихина шептала мне теперь как милому другу на ушко, чуть ли
не касаясь его сладкими губами. - Они еще печатали учительниц Якимову и
Гринберг, их тоже, говорят, арестовали...
- Да откуда я могу это все знать! - искренне удивился я.
Чупихина принялась вдруг приминать мой жесткий ежик, и словно бы
благосклоние ко мне основой открылось в ее бабьей любознательности:
- Василек, миленький мой, ведь ты эдак пропадешь простаком-то!.. Как
же ты ничего не знаешь, коли рядом с тобой есть кто знает? Я тебя и
впрямь, может, хочу опекать как глупыша беззащитного...
Понятно, что руку Ланы Чупихиной, приминавшую мои волосы, я тотчас
убрал со своей головы, отодвинулся от ее теплой пышности и сказал, что я
благодарен ей за ее благосклонное ко мне отношение, но я ничего не знаю и
не знаю, кто знает.
Слава Богу, что Лана губы сдвинула и имя Юлии не произнесла.
Никаких подлинных знаний о том, что случилось с Миханчишиным и кем-то
другим, в редакции не было. В сельском отделе о своем сотруднике ничего
путного мне не сказали. Вроде бы - да, но толком не знаем. Документа нет,
а потому ждем и не действуем. Чтобы ничему не навредить. То есть случай
был особенный. Отношение к жандармским мерам вышло бы одноцветным. Если бы
вдруг репрессии коснулись нашей свободомыслящей газеты, сейчас же бы на
всю вселенную должна была начать извергать магмы и лавы Ключевская сопка.
Но с другой стороны, как я понимал, в большинстве моих коллег установилось
успокоительное: "Там тоже люди, там разберутся и сообщат. А вдруг наш
шутник и нечто непотребное вычудил!" То есть во всех - даже и в пылающих
(от зажигалки Данко) - присутствовало: или пойдем Бастилии крушить, или
станем от стыда и соучастия посыпать головы пеплом. Но пока подождем. А
мне говорили:
- Ты-то лучше нас должен знать...
- Я?
- Ну не ты, а... Ну не ты, а Цыганкова.
А где же была сейчас эта самая Цыганкова?
Я звонил домой, звонил в квартиру Корабельниковых, звонил десятки
раз, - удлиняющееся протяжение гудков было мне ответом.
Нина Соловьяненко, редактор школьного отдела, дама, обычно
относившаяся ко мне скорее с пониманием, нежели с усмешкой, выглядела
расстроенной, а меня, теперь, как будто бы в чем-то и подозревала.
Анкудина в их отделе бывала (дважды публиковалась), и Нине Тарасовне
что-то было известно, по-видимому смутно, о наших с Анкудиной отношениях.
Анкудину, как мыслящую личность, привел Миханчишин, а позже они вдвоем
пригласили в редакцию учительниц со Сретенки, Якимову и Гринберг. С этих
учительниц все сегодня и началось. Вернее, с их учеников. Слухи о деянии
школьников - восьмых и девятых классов - уже, с вариациями, шелестели в
редакции. А через неделю знание о них было и определенно-достоверное.
Ученики эти ни в каких сборищах взрослых, чтениях или дискуссиях, не
участвовали. Для них достаточными были доверительные общения с Зоей
Анатольевной Якимовой, классной руководительницей и историчкой, и с Кларой
Самойловной Гринберг, литераторшей. Эти умники, ученички, якобы
обеспокоенные забвением Двадцатого съезда (от секретаря горкома комсомола
услышали: "Сотрем память о пятьдесят шестом годе!"), новыми обласкиваниями
Иосифа Виссарионовича и грядущим восстановлением сталинских нравов,
напекли тексты листовок с обращением к взрослым дядям и тетям (с
учительницами не советовались), перепечатали их и, будто герои Фадеева,
ночью, под носом у властей (если опять вспомнить Фадеева, то получается -
вражеских) наклеили их на стены и столбы метрах в двухстах севернее своей
школы, а именно на улице Дзержинского, то бишь Лубянке. Для выяснения
авторства листовок больших усердий не потребовалось. Следом, видимо, были
отправлены исполнители к Якимовой и Гринберг. А может, и еще к кому-то из
педагогов. Их препроводили и доставили. Тогда, можно предположить, и
возникли Миханчишин с Анкудиной и скорее всего - не одни они. Наверняка
эти фамилии были известны знатокам давно. А вот листовочки-то эти ребячьи
на Лубянке установили терпению предел. Забрали ли самих ребят - толком не
знали. Одни говорили: да, забрали, другие утверждали, что школьников лишь
вызывали на допросы. Юлькину фамилию не называли ни разу. Да и что она
могла натворить опасно-государственного? И все же на меня смотрели с
сочувствием, а барышни из нежных охали: "Какая жуть!.. Это же - тридцать
седьмой... Неужели начинается?" Вспоминали и какую-то ленинградскую
историю с обильными арестами...
Вчера я тоже пребывал в беспокойстве ("Как бы чего не случилось с
Юлькой..."), в особенности после коньячного сидения с Глебом
Аскольдовичем. Но это было беспокойство разлуки (всего-то на полдня). И
беспокойство эгоиста. То есть, можно сказать, - беспокойство сладкое.
Любовь - это страх. Не я придумал, прочитал у Бунина, по-моему в "Жизни
Арсеньева". Но полагаю, что и до Ивана Алексеевича люди это знали. Меня же
привел к знанию опыт моей натуры. Вернее, для меня любовь - это и страх.
Страх потерять близкого человека. И чтоб беда с ним не произошла. Таких
людей у меня мало. Мать с отцом. В детстве была и сестра, но она убыла от
меня в далекое... Теперь к матери с отцом прибавилась Юлия Ивановна
Цыганкова. Она даже стала для меня первой среди близких. Вчера мое
беспокойство о ней было смутно-забавным. Я все же знал, что вечером опять
окажусь в одном теле с Юлией. Сегодня же причины для беспокойства были
определенные и зловещие.
Опять никто не подходил к телефону ни в нашей временной квартире, ни
в высотном доме. Лишь в шестом часу я дозвонился до Валерии Борисовны и
спросил, нет ли у нее Юлии, "А чего ты такой взволнованный? - услышал я от
Валерии Борисовны. - Вчера загулял, а сегодня затеваешь розыски. Нет ее,
нет". Сведения о загулявшем Валерия Борисовна могла получить из утреннего
разговора. Впрочем, похоже, ее доченька накануне тоже не проявляла
благонравия. "Валерия Борисовна, - начал я осторожно, будто обязан был
соблюдать себя конспиратором, - как бы вам сказать... У нас здесь ходят
неприятные слухи... Может, и не имеющие оснований... Малоизвестные, к
счастью, вам Анкудина и Михальчишин... будто бы они (слово "арестованы" я
произнести не смог)... будто бы их задержали... Из-за каких-то, наверное,
недоразумений..." Я замолчал. И Валерия Борисовна долго молчала. "Юлечка,
- начала шептать Валерия Борисовна, потом ее интонации стали уверенными. -
Ну, наша Юлечка ничего такого вытворить не могла бы, она девочка
благоразумная..." - "Это вы мне говорите? - спросил я. - Когда вы с ней
общались? Только утром?" - "Нет, она звонила мне час назад. Не из дома
вашего, нет... Она на лету... У нее много сегодня дел в городе... Ну ты
ведь знаешь о ее делах..." - "Знаю, - буркнул я. - Но если она позвонит,
попросите ее от моего имени быть и нынче такой же благоразумной, как
всегда".
Часов в одиннадцать вечера короткие гудки в трубке меня успокоили.
Значит, Юлия дома. И позже наш телефон был занят. Тут я стал на подругу
досадовать. Неужели она не догадывается о моих тревогах и страхах и не
может одарить меня хотя бы одной успокоительной репликой? Или - неужели
она обиделась на меня и до сих пор дуется из-за вчерашнего моего якобы
загула? Не должна была бы... Или она по каким-то причинам полагает, что
своим звонком может навредить мне? Это соображение сейчас же было отметено
как нелепейшее. Чем она могла навредить? Да еще - именно мне? И вообще, не
случилось ли на самом деле пустяковое недоразумение, оно ведь, если к нему
и впрямь с какого-то бока пристроились кэгэбисты, могло обрасти самыми
невероятными толкованиями и слухами - у нас с памятью о тридцать седьмом
годе это было бы вполне объяснимо и даже ожидаемо. И если учесть, что в
персонажах происшествия, бывшего или не бывшего, оказались (опять же -
истинно ли оказались?) такие люди, как Миханчишин и Анкудина, с их
амбициями, фанаберией, игрой в рискованные слова, фантазиями, наконец, не
исключено, что сами они и породили слухи с преувеличениями. Так рассуждал
я, сидя у себя в коморке в ожидании двух последних подписных полос. В
общениях их "кружка" (название это, конечно, условное, ни к чему не
обязывающее, убеждал я себя) главными были лишь слова. Одни слова! А чем
слова тихих московских интеллигентиков, да еще и произносимые полушепотом
и для самих себя, могли оказаться опасными для устоев сильнейшей в мире
державы? Ну ладно, Синявский с Даниэлем. С теми случай был доступный
пониманию. Они свою клевету на собственное отечество (сочинения я их не
читал, но уговорил себя поверить экспертам) тайным образом отправляли к
зарубежным ехиднам, да еще получали от наших недругов сребреники. Тут было
нечто общественно значительное. Хотя и в истории с Синявским и Даниэлем я
не все понял. Приговор не показался мне умным и сколько-нибудь полезным.
Ну, пожурили бы их всенародно, оценили бы (с разбором) их подлости, ну, в
крайнем случае, посоветовали бы им отправиться на поселение к своим
друзьям-публикаторам. А сажать-то их не следовало, что они, военные тайны,
что ли, продали? Нет ведь... А уж эти анкудинские кружковцы-затейники -
что они могли учудить? Да ничего! Какие уж такие опасности для державы
вихрились в шальной апельсиновой голове Юлии Цыганковой? Смешно
говорить... И я чрезвычайно удивился бы, если бы выяснилось, что в
листовках сретенских ребятишек были призывы к свержению власти или
оскорбления личностей наших поднебесных вождей. Так, небось деликатные
просьбы не оживлять Иосифа Виссарионовича. Бунтари и мятежники среди
говорунов и особо мыслящих Анкудиной вряд ли были... Может, все и
обойдется, успокаивал я себя. И будто бы успокоил.
Но ненадолго. Все же я почти ничего не знал о занятиях "кружковцев".
Юлия меня от многого уберегала. А вдруг обнаружатся дела или казусы, к
каким охотники за нарушителями приличий общественного спокойствия и
государственного равновесия смогут применить параграфы из кодексов,
требующих всенародного обличения и карательных мер? Юлия уберегала меня. Я
теперь должен был уберечь Юлию. От чего? Не важно. От всего. Или хотя бы
разделить ее долю. Иначе мне стыдно было бы жить. В ночном автомобиле,
развозившем нас по домам, я пришел к решению. Если у Юлии были дела или
деяния... я не мог подобрать слово... какие, по мнению лубянцев, дают
поводы для карательных мер, я возьму эти деяния на себя... ну, не все... а
хотя бы часть... Но большую!.. Я, мол, ходил туда-то, я убеждал того-то, я
затевал то-то, я перепечатывал то-то и то-то, я передавал рукописи тому-то
и туда-то. И так далее. Мне, человеку серьезному и основательному,
поверят, а ей, если она вздумает спорить, дуре взбалмошной, веры не будет.
Но надо все обговорить. Сейчас же все и обговорим. Сейчас я войду в
квартиру, обниму Юлику, возьму ее на руки и буду носить хоть всю ночь, и
мы все обговорим. Я рассмеялся, вызвав удивление соседей в "Волге". Сейчас
мне писать об этом неловко, мысли того Куделина наверняка породили усмешку
и моего долготерпящего читателя, но такова была блажь влюбленного юнца.
Днем пребывающего в страхах, вечером - обнадежившего себя, в машине -
обрадованного собственной готовностью к жертвоприношениям. "Если ее
посадят, - постановил я в машине, - должен сидеть и я..."
Юлия ожидала меня в гостиной. Она не бросилась мне навстречу. И меня
некая сила не подпустила к ней. В эти часы Юлия обычно ходила по квартире
(и не ходила, а шлялась) в халате, или в каких-нибудь вольных спортивных
одеждах, или почти раздетая. Нынче же она была в дорогом дневном наряде,
будто намеревалась отправиться в театр или на торжество. И вид у нее был
мрачно-торжественный. Молча мы стояли друг против друга. С минуту.
- Явился! - произнесла Юлия, губы почти не разомкнув.
И она подошла ко мне, а приблизившись, с размахом и со злостью
ударила меня ладонью по щеке.
- Стукач! Подонок! Мерзавец! Сукин сын! Явился, и стыда нет!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг