гордецом, а тут сподобился, черканул все же заявленьице, и сейчас же ему,
пожалуйста, отдел, квартиру, номенклатуру, прикрепление к благам, а как же
- лояльность доказана заявленьицем! Скверно, скверно! А каково у меня
внутри... А маменька бедная в Саратове...
Последние слова, то есть повтор сетований о маменьке, произвели на
меня воздействие чуть ли не комическое, с трудом я не разулыбался.
- Постой, Глеб, - сказал я. - Ты говоришь так, будто считаешь меня
посвященным в твои дела и в дела и взгляды твоей матери. Но я - не
посвященный...
- Извини, - Ахметьев остро посмотрел на меня. - Я считаю тебя
человеком проницательным, умеющим воспринимать самую разнообразную
информацию с отбором и разумно. А в редакционных коридорах ты наверняка
наслышался о моих воззрениях. И обо мне.
- Я наслышан, - согласился я. - Но ведь редакционные пересуды могут
нести в себе искажения, порой намеренные или корыстные,
- В моем случае искажений почти нет, - сказал Ахметьев. - Напротив,
меня в них даже облагораживают. А досад своих исторических я не скрываю.
Я уже не мог сидеть сострадательно-поддакивающим слушателем.
- Тогда что же печалиться из-за партийного билета? Выходит, что он
для тебя вынужденно-вспомогательное средство. У тебя ведь какая-то цель.
Ты не просто проживаешь судьбу. Извини, что заговорил об этом. Но ведь и у
меня копятся недоумения. Не приемлет Ахметьев реальность, а способствует
неприятной ему реальности. Ради чего?
- Об этом разговор особый! - сказал Ахметьев резко, словно бы давая
понять, что - баста, этот разговор - не сегодняшний, он вообще неуместен.
Ну и пожалуйста, подумал я, это ты ко мне пришел, а не я к тебе. И
вовсе не было у меня необходимости знать о главном в Глебе Ахметьеве. Но о
частностях любопытство не отказывалось узнать:
- Но, выходит, опять же - по моим недоумениям, что с небожителями,
составителями умнейших бумаг, тебе интересно, тебя к ним тянет. Иначе ты
бы мог от них отделаться. Отчебучить что-нибудь... Но ты же не
отчебучиваешь. А тогда что же - заявленьице-то? Что в нем нового? Для тебя
и твоей маменьки?
И тут Ахметьева прорвало.
То есть сначала мы выпили по рюмке коньяка, окислили губы дольками
лимона и ткнули вилками в багровые ломтики бычка. И тогда его прорвало.
- Небожители! Аристократы духа! - восклицал Глеб Аскольдович в
раздражении. - Теологи и жрецы благодетельно-ложной религии! Это один из
облеченных полномочиями сановных делопроизводителей. Заведующий отделом,
он и теперь уже взлетел, а позже и выше всех взлетит, но ненадолго,
сверзнется именно на орудийный лафет, это он наградил своих ученых
бумагомарак, высиживающих в своих ночных вдохновениях подстрочную
формулировку в державный документ, лестным званием - "Аристократы духа"! А
они и поверили, а теперь и рады! Сами они презирают своих заказчиков, чьи
портреты и подпортретики волокут в мае и в ноябре по Красной площади мимо
вавилонского зиккурата щусевской расчертки с чучелом шушенского дачника
внутри. Заказчики эти для наших аристократов духа - владетельное дерьмо,
волки и кабаны, пробивающие себе дорогу к водопоям, кучам желудей и
овчарням клыками и копытами, а уж умы-то их - взлелеяны исключительно в
седьмых классах, ветеринарных техникумах, ну и еще в партийных учебных
богадельнях. Они и предложения-то грамотного не напишут. Так возможно ли
движение человечества к прогрессу без умственного и словесного обеспечения
его нашими аристократами Духа? Нет, естественно, невозможно! И они
искренне признают себя первейшими умниками и философами. Академия тоже
возводит их в философы. Но какая может быть философия после октябрьских
беспорядков, когда народ уже одарен первоисточниками и основополагающими
трудами? На долю нынешних младофилософов (они из теоретических журналов и
академических институтов) и остается лишь вписывание эпитетов или даже
эпитетков в развернутые или тезисные напоминания - в связи со злобами дня
или календарными триумфами - обезвоженных уже или просто окостеневших
догм. Протерка ветошью железных доспехов Кощеев Бессмертных и подпитка их
жидкостью из масленок, чтобы доспехи унизительно не скрипели. И не
погромыхивали, возбуждая лишние страхи населения. И как же ликуют наши
умники и "философы", "аристократы духа", если их украшения догм, если их
снятия скрипов и устранения ненужных теперь громыханий получают высочайшее
одобрение. Они, похоже, и скакать готовы, и устраивать чехарду от
восторгов. Нет, скакать вместе и устраивать чехарду - это занятие общее, а
наши герои в своих стараниях - сами по себе. Они и интригуют, и
подковыривают друг друга, и ябедничают, лишь бы хоть словечком выделиться,
закрепиться, даже и анонимно, и исключительно - для окружающих их
аристократов духа - в текстах, какие станут учебниками или пособиями для
агитпропов, то есть - для проповедников вечерних сетей и красных уголков.
И, соображая все же, что труды их создают в лучшем случае сушеные дольки
яблок или капельки изюма, они, в высокомерии и тщеславии, мнят себя
законоуложительными пророками. А как же?! Они-то - не только толкователи и
жрецы, но и пророки! Именно они, или им ровня, сотворили пророчество
второй половины столетия - Программу благодетельницы и мотора человечества
с установлением пришествий высшей, итоговой формации. Прежние пророки сто
лет назад лишь учуяли призрак, бродивший по Европе. Нынешние, то есть они,
наши аристократы духа, преподнесли нам сладкое будущее на фаянсовых
подносах и в платиновых рогах изобилия, во плоти и с ароматами. И всего-то
через каких-то пятнадцать - двадцать лет. И еще одна особенность
означенных аристократов духа. Люди они все несомненно государственно
благочестивые. Но уравнять себя со старперами, волокущими на плечах - с
пыхтением и иными звуками - бревна великих починов, было бы для них
унизительно. Они ощущают себя смелыми людьми, оседлавшими свежие ветры.
Достижения их смелости выходят впечатляющими. Скажем, в какой-то бумаге
они написали: "марксизм-ленинизм и пролетарский интернационализм", а
Михаил Андреевич, тебе известный, автор твоих текстов, - не мог не
напомнить мне Ахметьев, - Михаил Андреевич, пребывавший будто в засаде,
это лихое "и", от свежих ветров, снял и вернул в словосочетание привычный
дефис, потому как, по его понятиям, марксизм-ленинизм и есть пролетарский
интернационализм, бунтарское же "и" несомненно упрятывало в себе
противопоставление. А наши молодцы и позже это "и", будто рискуя жизнью, в
проверенную формулировку вставляли и руки потирали: "Эко мы Михаила
Андреевича угостили!" Истинно, смельчаки и кудесники! Иногда, конечно, в
голову им приходило - по поводу собственных достижений - и нечто реальное,
и тогда они, игроки и циники, тебе, Куделин, в их компании делать нечего,
не то чтобы стыдились чему-нибудь в себе, а позволяли думать, что они, по
общему сговору, в игру некую играют, а сами - над ней, и потому можно над
ней и иронизировать. Впрочем, ирония возникала допустимой крепости.
Скажем, государственные бумаги, им в работу отданные, аристократы духа
именовали не документами ("так управделами выговаривают"), а - будто кривя
губы и между собой - документами. Но это снижение смыслов подлинные пафосы
томления интеллектов, по твоим словам, небожителей не отменяли. Стоит
перед глазами К. В., наш общий знакомый Кирилл Валентинович Каширин. Вот
он точку поставил в общем тексте. Ему бы к машинистке идти, а он
вскидывает руки и восклицает с энергией Остужева: "Есть упоение в бою!" А
вернувшись от машинисток, повторяет: "Какие изящные формулировочки-то!
Какие изящные! И все про общенародное государство!" Это уже и не наш
Кирилл Валентинович, а сам Александр Сергеевич, сочинивший "Бориса
Годунова" - Ай-да, Пушкин! Ай-да молодец!" А уж Кирилл-то Валентинович
какой игрок и иронист!
- Неужели и К. В. не брезгует составительством? - удивился я.
- А что же он, маленький, что ли? Он и речи печет, и записки в
Политбюро ЦК, и тезисы, и приветствия. Эти тексты для него важнее, нежели
очерки. Если его не приглашают, он расстраивается, ему подвохи и недоверия
мерещатся, выпад из фавора. С его умением вертеть слова он уже мог стать и
жрецом. Но это ему не надо. Его к другому поприщу готовят. Там он
заказчиком сможет стать. А жрецы, пророки и исполнители будут у него в
послушании.
Вести разговор о К. В. или тем более обсуждать его я не пожелал.
Вышло бы нехорошо. Да и слушать памфлеты и раздражения Глеба Аскольдовича
мне надоело. Порой я был готов оспорить те или иные слова Ахметьева. В
особенности когда они задевали мои взгляды или симпатии. Неприятно было
мне, например, бесцеремонно брошенное Глебом - о благодетельно-ложной
религии, о чучеле шушенского дачника и пр. Но в полемику с Глебом я уже не
хотел вступать. Он пришел ко мне выговориться. Выйдет ему облегчение, ну и
замечательно! А я все равно останусь при своих представлениях о ходе
истории в двадцатом столетии и ее персонажах. И все же нечто в словах
Ахметьева раздразнило меня своей несправедливостью (или не правдой), я не
выдержал и ляпнул:
- Погоди, Глеб! Но чем же ты лучше К. В. с его потиранием рук: "Какая
изящная формулировочка!"? Я же видел, как ты в пляс был готов пойти или
слезу умиления пустить, сочинив там что-то за Семена Михайловича
Буденного. В его якобы воспоминаниях...
Глеб Аскольдович на мгновение удивился чему-то, взглянул на меня, но
слов о Семене Михайловиче он будто и не услышал, а принялся разъяснять,
чем он отличается от К. В. и произведенных в аристократы духа.
Основополагающие тексты для них именно священное писание, относиться к
коему можно лишь с благоговением. Для него же, Глеба Аскольдовича, -
священное писание в других книгах. Каких, ты знаешь. Священное же писание
аристократов духа, то бишь Учение основоположников, для него - дерьмо,
лепешка конского навоза, но от нее (лепешки) хоть есть польза, а от того
дерьма - лишь одни вони, стоны и вопли. Он, в отличие от благочестивых
аристократов духа, по отношению к Учению - не благостен, не раболепен и не
намерен ползать вокруг него, воздевая к небу в уродливых звездах руки. Он
рядом с этим дерьмом свободен, волен в своих издевках над ним, а оттого,
что привык к нему и его вони, волен и не натягивать на голову противогаз
или просто утаиваться от него в утехах и страхе, это облегчает ему
легко-воздушное общение с дерьмом. А надо отогнать от него благовония,
снять с него печати и сорвать завесы.
- Раскрытие сокрытого завесой, - вспомнив давнее, пробормотал я.
- Что-что? - удивился Ахметьев.
- Да так... - сказал я. - Это без всякой связи... Ради курсовой, по
теме ее, на четвертом, пришлось читать сочинение мусульманского философа
одиннадцатого века, затем - святого, Ал-Худжири, Баба Сагиба. "Раскрытие
сокрытого завесой". Вышло в Ленинграде в двадцать шестом под редакцией
профессора Жуковского...
Зачем потребовалось называть мне, где и когда книжка вышла и кто ее
редактировал, не знаю. Может, ради того, чтобы напомнить Ахметьеву, что он
с кем-то состоит в беседе? Мне стало казаться, что Глеб Аскольдович, при
всем том, что мы с ним хлебаем коньяк и тычем вилками в бычков,
выговаривается не мне, а еще кому-то, мне неведомому.
- Однако отгонять от дерьма благовония, - продолжил Глеб Аскольдович
говорить мне (не мне), - снимать печати, срывать завесы - дело безнадежное
(Никита снял одну печать вынужденно, а ко скольким другим печатям шагу не
дадут сделать). Доступнее усиливать вони дерьма, чтобы они дошли до
каждого, а в завесах следует проделывать хотя бы смотровые дыры.
- Ну и как, получается? - спросил я.
- Иногда получается, - опять же глядя и не на меня (я даже обернулся,
не устроился ли за моей спиной еще кто? Скажем, некий господин в котелке и
потертых брючках? Нет, не устроился, по крайней мере мне он был недоступен
в ощущении) и явно не почувствовав усмешки в моем вопросе, сказал
Ахметьев. - Иногда получается. Иногда нет. Но пока все по мелочам...
Пока...
- Значит, ты, хотя и находишься с аристократами духа и небожителями,
- сказал я, не принимая во внимание это его "пока", - по разную сторону
дерьма, для тебя - дерьма, существуешь с ними все же на равных, получается
- иногда и по мелочам. Мелочевка - из благочестивых ласк. И мелочевка - в
комариных проколах завесы.
Естественно, согласиться с моими колкостями Глеб Аскольдович никак не
мог. На каких равных! С кем! Боже упаси! В своей свободе он среди них,
занятых лишь сохранением и передачей мистического предания (а как же не
мистического, был замечен мой робкий протест, если у них и перед чучелами,
перед их гробницами заведено поклонение толп, с обрядами, поминальными
церемониями, как же не мистического?), был и есть, как Ботвинник вблизи
юных шахматистов из районного дома пионеров, пригласивших гроссмейстера на
сеанс одновременной игры. Сравнение, конечно, не слишком удачное, но
что-то в нем есть... Да, он тоже игрок, но его игра - иная, он согласен на
мелочи, коли все другое нереально и толку не даст, но мелочи его могут
выйти злыми и ощутимыми, а уж дыры в завесах своими шутками он иногда
проделывает доступные для умных глаз...
- С этими-то либеральничающими хранителями Учения шутки и ухищрения
возможны, - сказал Ахметьев, - а вот с дьячком Михаилом Андреевичем -
ни-ни! - и погрозил пальцем.
Я снова обернулся, страшась обнаружить за собой господина в котелке и
потертых брючках.
Провести Михаила Андреевича, по наблюдениям Глеба, какими-либо
теоретическими или словесными уловками невозможно. Все прочие Титаны, хоть
- с усердием или по привычке - и служили Идее и Учению при четвертом уже
партийном Государе, в силу превратностей судеб и неудобств добывания
знаний считали себя недостаточно академиками, а Михаил Андреевич, по их
представлениям, родился в академическом белье. Они его не любят, он для
них - оживший птеродактиль, но без него нельзя. На самом деле он -
ключарь, он - казначей Цитат, в его ведоме - кладезь истин, а в руках,
стало быть, меч Кладенец, но не булатный, а бумажный, однако этот будет
пострашнее булатного, сейчас же со свистом снесет голову, в коей вышел
заворот мыслей. В его ризнице образцово верно уложены краеугольные камни
Учения, он им хозяин. Он, будто скупой рыцарь Александра Сергеевича,
ласкает свои сокровища, пылинки с них сдувает, а то и приходит к ним с
веником и воском. В подземельях под его присмотром, а значит, ему в
услужении, в стеклянных раках - мощи некогда горлопанивших "Весь мир
насилья мы разрушим" святых. Михаила Андреевича не любят, но побаиваются,
особенно те крепыши, что в державных попыхах запамятывают, какие такие три
источника и составные части марксизма-ленинизма, как бы в случае
неудовольствия Михаил Андреевич не пригвоздил их либо к ревизионизму, либо
к оппортунизму. Сам-то Михаил Андреевич ни о чем не запамятывает, ни о чем
не забывает. И не прощает ехидств в свой адрес и уж тем более обид. И его
однажды чрезвычайно унизили. Никита, зная, что Михаил Андреевич -
сталинист, то ли из озорства, то ли по известной еще со времен Нечаева
привычке связать подвижника мокрым делом именно Михаилу Андреевичу поручил
исполнить гласный уже доклад о культе личности. И он его произнес. А кто
создавал текст? Да все те же наши аристократы духа. Это он еще сквозь
пальцы смотрит на их забавы с заменой дефиса в словосочетании на якобы
вольно-дерзкое "и". Ужо он этим смельчакам, поиздевавшимся над ним,
подсовывая ему слова народного развенчания кумира, еще покажет! Еще сам
поиздевается над ними. Да и как! Он им и то, что они числят его
"стоптанным валенком", не простит. Они-то - ладно. Михаил Андреевич еще
над страной нашей распятой мощами Иосифа Виссарионовича погремит как
колотушкой. К этому все идет!..
- Ты будто бы стоптанному валенку ораторию выпеваешь, - сказал я. -
Он что - достоин твоего песнопения?
- Я! Выпеваю! - вскричал Ахметьев. - Ораторию! Если только на манер:
"От края до края по горным вершинам, где вольный орел совершает полет..."
Как там дальше-то?
- "О Сталине, мудром, простом и любимом, прекрасную песню слагает
народ"...
- Что ты городишь! Как это - по горным вершинам слагает... Ну ладно.
Именно такого песнопения и достоин этот идиот, эта гадина... Тишайший
интриган. Когда Никита нагружал его разоблачением Сталина, он, говорят,
молчал. Лишь сопел. Или, может быть, позволил себе похихикивать. Хихиканье
его известно всем. И я его слышал. Смешок у него тихий, сладко-елейный и
будто ласкающий, меленький какой-то, и сам он меленький, долговязый, а
меленький, но в его смешке обещание - "За мной не пропадет". Или даже
приговор. Я все жду, когда он по поводу меня похихикает. Просто стражду
этого. Жаль, что призывают меня к нему в редких случаях. Видно, что в
самых тупиковых. Я-то могу изобрести такую формулировочку, что Михаил
Андреевич ее обнимать бросится. Это-то во мне его, возможно, и привлекает.
Гурман. А так он видит людей насквозь. И меня, естественно. И он, конечно,
понимает, что каждый из аристократов духа выделан в единственном
экземпляре, а Ахметьевых - двое. Один Ахметьев является по вызовам в его
перевернутый мир, а другой существует в реальности. И сейчас сидит перед
тобой.
Я опять обернулся.
- Не суетись, - поморщился Глеб Аскольдович. - И не оглядывайся.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг